ремесле, или пожертвовал им для целей, далеких от его законной сферы. Так можно отбить у романа его читателей, у пьесы – слушателей, у картины – зрителей. Предрассудок достигает всего этого без единого намека на то, что реальным объектом нападок было не само произведение, а содержащиеся в нем социальные идеи.
Если, наконец, полностью скрывая свое происхождение и свою цель, предрассудок перерастет в самостоятельную эстетическую теорию, его подрывная способность окажется практически неограниченной. Творческая гениальность, могущественнейшая из человеческих способностей, должна будет признать себя остриженным
Самсоном и смиренно отдать свое тело на колесо. Преданная неверной Далилой и ослепленная хитрыми филистимлянами, она забудет и думать о разрушении храмов ложной веры.
Не может не быть порядочной доли иронии в фигуре художника, старающегося уйти от политики во имя учения, которое имеет политические цели. И все же искренние художники искренно преданы своему мастерству. Насколько блестящи плоды их профессии, настолько же мучительно и трудно обучение ей. Для писателей, музыкантов, художников вполне естественно несколько больше заботиться о средствах для достижения цели, чем о самой цели. И мы, потребители их творений, тоже начинаем ценить технику как высшее проявление таланта. Нам начинает казаться, что настоящий знаток смотрит не на то, что, а на то, как все сделано.
Отрыв формы от содержания, техники от результата есть просто-напросто плод неодинаковости нашего интереса к тому и другому. Само по себе это предпочтение формы существовало не всегда и, несомненно, когда-то кончится. Всякая мысль о таком разделении улетучится, стоит нам задуматься о том, насколько художник в состоянии изолировать себя и свое творчество от окружающей жизни. Что он должен будет сделать для достижения полной отрешенности? Возьмем для примера писателя. Его средство выражения – слова. Слова имеют значения, а вместе с этими значениями – эмоциональные ассоциации. Вопреки всем сомнениям циников, для писателя очень трудно ничего не сказать ни одним из своих сочетаний слов, и равным образом он не может не возбудить в какой-то мере эмоции своих читателей. Но коль скоро он все это делает, он интимно связан с жизнью и окружающим миром. Полная отрешенность была бы возможна только в случае, если бы он трактовал слова как не имеющие смысла звуки, причем даже это ему пришлось бы делать так, чтобы, не дай бог, не внушить какого-то смысла самим отсутствием этого смысла. Такого рода метод практиковался некоторыми писателями, особенно мисс Гертрудой Стайн, но нельзя сказать, чтобы он пустил корни.
У живописца поле, на котором можно практиковать свою отрешенность, шире. Он не обязан изображать на холсте формы и движения повседневной жизни. Он может при желании писать «беспредметно», т.е. сочетать краски в разнообразные структуры по собственному выбору, вне сходства с предметами, как они предстают взору. Возражений против такого образа действий не может быть, пока он остается одним из многих возможностей художнического выбора: мы не требуем буквальности изображения на коврах или гобеленах, и нет очевидных причин требовать обязательно этого от живописи. Но даже и здесь для достижения полной отрешенности художнику придется вытравить всякий намек на смысл, могущий таиться в эмоциональной заряженности картины. Кандинский, например, ничего не срисовывает, но его великолепные композиции говорят о гармонии и движении, а те, в свою очередь, навевают другие идеи, захватывая всю область мысли наблюдателя.
Композитор на первый взгляд кажется более отрешенным от жизни, чем любой другой художник. В отличие от писателя он действительно имеет дела со звуками, не имеющими фиксированного значения. И все равно он привязан к жизни эмоциональными ассоциациями нисколько не меньше, чем писатели. Никому не придет в голову сказать, что Бетховен был человеком мелкотравчатых идей. Со своей стороны этот старый гигант утверждал, что в каждом своем произведении выражает часть своей философии. Кажущаяся неосмысленность музыкального сочинения есть по сути дела приглашение читателям наделить его смыслом в свободном парении своего ума. Пожалуй, единственный способ нейтрализовать все его возможные смыслы – сделать произведение настолько скучным, чтобы оно никого никуда не влекло.
Так что едва ли окажется много произведений искусства, не имеющих отношения к жизни и проблемам бытия. Для большинства художников всегда должно быть невероятно трудно перечеркнуть ту самую человечность, которая лежит в истоках их собственного мастерства. Сколько ни пытайся очистить искусство от содержания, останется какой-то слабый намек, какое-то дуновение, приводящее в ход умы других людей.
Если все это так, то можно с оправданным подозрением смотреть на произведения искусства, подчеркнуто демонстрирующие свою отрешенность от жизни. Мы все равно не сможем отделаться от ощущения, что художник, по всей видимости, обманывает себя на этот счет и что вдобавок ко всему ему не хватает искренности. Ведь если, как оно вполне вероятно, произведение так или иначе связано с жизнью, пускай художник утверждает противоположное, его позиция может объясняться или неумением увидеть эту связь, или сознательным сокрытием ее. Тут остаются две возможности: иллюзорная отрешенность, когда произведение влечет за собой неосознанное суждение и лицемерная отрешенность, когда суждение намеренно утаивается.
Не всегда легко определить, к какой из двух категорий относится данное произведение, но и в ту и другую их входит немало. Правда, по-видимому, заключается в том, что чем к более широкой аудитории обращено произведение искусства, тем больше в нем содержится затаенных суждений. Романы-бестселлеры представляют на первый взгляд чистое повествование, как бы хронику стремительных и захватывающих событий без каких бы то ни было комментариев. И все же страдания Скарлета О’Хары чуть ли не убеждают нас любить этих своевольных и утонченных рабовладельцев, отказывающихся мирно сложить с себя власть. А если мы любим владельцев человеческой плоти, то как мы научимся любить людей, плотью которых они владели? Даже для реакционеров плач по утраченной тирании будет пустой тратой слез.
Полоса комиксов – искусство более простецкое, но охватываемая им читательская публика так обширна, что человек может исключить себя из нее только огромным напряжением воли. В годы моего отрочества комиксы содержали по одной шутке в день, не претендуя переходить из номера в номер. Но даже и тогда серия «Я воспитываю отца» была остроумным выражением демократического бунта против парвеню и аристократов. Не знаю, насколько сознательно это все получалось на рисунках Макмануса, но должен сознаться, что я у него в долгу.
За экзотическими повествованиями современных комиксов можно распознать все виды идеологий, среди которых антирабочая философия «Сиротки Анни» вряд ли окажется ненамеренной. Супермен, который (как нам сообщают) не птица и не самолет, убедительно компенсирует своими невероятными способностями бессилие рядового человека. Нам, читателям, повсюду ущемляемым неподконтрольной нам социальной системой, приятно следить за воображаемой жизнью человека, чья мощь безгранична и чьи цели возвышенны. К сожалению, он действует как замена, не как источник вдохновения. Он внушает нам уповать на чье-то вмешательство извне, забывая о том, какой массивной может стать наша сила, если мы только организуем ее. Серия «Супермен» основана, боюсь, на ретроградной социальной теории. Во всяком случае, она тоже не сводится к простому повествованию.
Величайшее из всех массовых искусств – кино, и укоренилось убеждение, что здесь, как нигде, развлекательная цель господствует над пропагандой. «Развлечение» стало чем-то вроде знамени кино. Оно знаменует прежде всего бегство от скуки или тревоги, от безобразия или унижения. Оно символизирует также сублимацию недостижимого желания – скажем, когда экран показывает нам дома, в которых мы хотели бы жить, но не можем, мужчин и женщин, которых мы хотели бы любить, но не можем. Кино имеет вдобавок функцию простого отвлечения внимания, чтобы незаметно пролетели несколько минут жизни.
«Учит» ли кино? Несомненно, – и, можно даже сказать, очень навязчивым образом – оно учит. Никакие заявления о «развлекательном характере» не способны скрыть тот факт, что аудитории кинозрителей в течение долгих лет впитывают в себя целую философию. Они усваивают, что никакая женщина старше двадцати пяти лет не может сохранить красоту и привлекательность, тогда как мужчина может, причем вплоть до весьма преклонных лет; что ландшафт женского тела должен быть максимально открыт взорам, лишь бы он оставался в каком-то смысле все-таки невидимым; что всего интересней люди изысканно одетые, горячо любимые и имеющие знакомство с кабаре. Вдобавок ко всему они усваивают, что ничего в корне неправильного с нашим обществом не происходит.
Существование цензуры ставит все это вне каких-либо сомнений, потому что всякая цензура есть внедрение идей. Судьба, преследовавшая сценарий Дональда Огдена Стюарта к фильму «Хранитель пламени», хорошо показывает, что у нас за цензура. В этом фильме речь должна была идти о женщине, обнаружившей, что ее муж намеревается стать американским фюрером. Она дала ему погибнуть в автомобильной катастрофе, не сообщив по телефону, что мост, по которому он должен был проехать, смыло наводнением. После его смерти фашистский заговор был раскрыт и разгромлен.
Стюарт намеревался закончить повествование кадрами, где Одри Хепберн и Трейси такие, какими мы любим их видеть, – обнимающиеся. Но тут вмешалась цензура. Жена совершила смертный грех, доведя своего мужа до гибели. Наказание за смертный грех – смерть. Поэтому мисс Хепберн должна была умереть, тогда как Трейси, журналист привлекательной наружности, остался жить к частичному удовлетворению публики.
Нам незачем разбирать здесь нравственную казуистику, заставляющую расценивать борьбу против фашизма ниже, чем предписания определенного кодекса. Достаточно констатировать одно: кинозрителям сообщили, что события должны происходить определенным образом, и, что еще удивительней, они действительно именно таким образом происходят. В данном конкретном случае, как мне кажется, урок прошел для зрителей впустую. Но, вообще говоря, уроки западают в памяти. Можно только догадываться, до какой степени американский расизм питается стереотипными кинообразами потешного ленивого негра и коварного азиата, причем этот последний в корне губит всякую попытку по-настоящему разобраться в японском фашизме.
Система суждений о жизни, преподносимая в кино, явно навязывает нам определенную систему ценностей и соответственно воздействует на наш образ действий. Сознательно или бессознательно – оно пропаганда в полном смысле этого слова. Идя в кино, люди думают, что их будут развлекать, но на самом деле их там учат. И не всегда хорошим вещам.
РОЖДЕНИЕ ИДЕИ
Итак, обозревая всю область искусства, мы неизбежно начинаем замечать, как редко и трудно удается настоящая отрешенность от жизни. Как ни пытайся художник, ему редко удается устроиться так, чтобы совершенно ничего не сказать. Он почти наверняка что-нибудь о чем-нибудь да скажет. Если скажет, то вот вам и суждение, а если он начинает высказывать суждения, то только гений анализа сможет решить, есть тут пропаганда или нет.
Коль скоро это так, поистине трудно удержаться от удивления, почему так многие художники вообразили, что могут и даже должны не высказывать никаких суждений ни
