кота), тогда как наука с помощью функций постоянно актуализирует событие в реферируемом состоянии вещей, вещи или теле. В этом смысле досократики, рассматривая физику как теорию смесей и их различных типов, уже обладали главной определяющей чертой науки, которая действительна и в наши дни [64] . Также и стоики подняли на высочайший уровень осмысления фундаментальное различие между состояниями вещей или смесями тел, в которых актуализируется событие, и бестелесными событиями, которые поднимаются дымом от состояний вещей как таковых. Итак, философский концепт и научная функция различаются двумя взаимосвязанными чертами: вопервых, это неделимые вариации и независимые переменные, вовторых, события в плане имманенции и состояния вещей в плане референции ю (отсюда вытекает различный в обоих случаях статус интенсивных ординат, так как в концепте они являются внутренними составляющими, а в функциях всего лишь координируются с экстенсивными абсциссами, тогда как вариация оказывается всего лишь одним из состояний переменной). Таким образом, концепты и функции предстают как два различных по природе типа множественностей или разновидностей.
И хотя типы научных множественностей сами по себе весьма многообразны, за их пределами остаются еще и собственно философские множественности, за которыми Бергсон признавал особый статус, характеризуемый через длительность, — «слитную множественность», выражающую неделимость вариаций, в отличие от множественностей пространства, числа и времени, которые упорядочивают смеси и отсылают к. независимой переменной или переменным [65] . Впрочем, сама эта оппозиция научных и философских, дискурсивных и интуитивных, экстенсиональных и интенсивных множественностей позволяет также и судить о взаимосоответствии между наукой и философией, о возможностях их сотрудничества, об их взаимном обогащении.
Наконец, у них есть и третье важнейшее различие, которое касается уже не их пресуппозиций или элементов (концепта и функции), но присущего им способа высказывания. Несомненно, в философии и в науке в равной мере присутствует экспериментирование как мысленный опыт, причем в обоих случаях опыт может быть волнующим, близким к хаосу. Но вместе с тем в науке, равно как и в философии или в искусствах, присутствует и творчество. Никакое творчество невозможно без опыта. Каковы бы ни были различия научного и философского языка и их отношения с так называемыми естественными языками, функтивы (включая и координатные оси), так же го как и концепты, не предсуществуют в готовом виде; Гранже продемонстрировал, что в научных системах существуют личностные «стили» — и не как внешняя черта, а по меньшей мере как один из параметров их создания, при этом даже соприкасаясь с некоторым опытом переживаний [66] . Координаты, функции и уравнения, законы, явления или эффекты остаются связанными с личным именем ученого, так же как болезнь обозначается именем медика, сумевшего выделить и сгруппировать или перегруппировать ее переменныесимптомы. Умение видеть — видеть, что происходит, — всегда было важнее всего, важнее любых выкладок; это относится даже к чистой математике, которую, вне зависимости от ее приложений, можно назвать визуальной и фигуральной; сегодня многие математики полагают, что компьютер ценнееаксиоматики, и исследование нелинейных функций осуществляется через задержки и ускорения в сериях визуально наблюдаемых чисел. Если наука дискурсивна, то это вовсе не значит, что она дедуктивна. Напротив, всем ее бифуркациям соответствуют катастрофы, разрывы и воссоединения цепей, отмеченные личными именами ученых. Непреодолимое различие, сохраняющееся между наукой и философией, связано с тем, что в первом случае личные имена составляются рядом друг с другом как разные референции, а ю во втором случае — накладываются друг на друга как страницы; в основе их оппозиции — все характеристики референции и консистенции. Однако и философия и наука, каждая со своей стороны (а равно и само искусство, образующее третью сторону), вклюis чают в себя некое «не знаю», ставшее позитивнотворческим фактором, предпосылкой творчества как такового, и состоящее в определении посредством неизвестного; это значит, как писал Галуа, «указывать направление расчетов и предвидеть их результаты, не будучи в состоянии их выполнить» [67] .
В сущности, здесь мы уже переходим к другому аспекту высказывания, когда оно осуществляется не от имени того или иного ученого или философа, а их идеальными «заступниками» внутри самой науки или философии; выше уже было показано, какую роль играют в философии концептуальные персонажи по ‘ отношению к фрагментарным концептам в плане имманенции; теперь же и в науке мы обнаруживаем частных наблюдателей по отношению к функциям в системах референции. Невозможность тотального наблюдателя, который, подобно «демону» Лапласа, был бы способен по данному состоянию вещей вычислять будущее и прошлое, означает всего лишь то, что Бог столь же мало является научным наблюдателем, сколь и философским персонажем. Тем не менее и в философии и в науке прекрасно себе живет слово «демон», которым обозначается не какоето существо, чьи способности больше наших, а общий для двух дисциплин род персонажейзаступников, необходимых как «субъекты» философского или же научного высказывания; другфилософ, претендент, идиот, сверхчеловек… — все это демоны, так же как и демон Максвелла и наблюдатель Эйнштейна или Гейзенберга. Вопрос не в том, что они могут или не могут делать, а в том, почему с точки зрения концепта или функции они обладают абсолютной позитивностью, даже в отношении того, чего они не знают или не могут. В обоих случаях имеет место необозримое многообразие, и все же не следует забывать о разноприродности двух основных типов.
Чтобы понять, что такое частные наблюдатели, is которые так и роятся во всех науках и во всех системах референции, следует избегать рассматривать их как предел познания или же как субъективный источник высказывания. Уже замечалось, что в декартовых координатах привилегированным положением обладают точки, расположенные близко к началу координат, в проективной же геометрии координаты дают «конечное отображение всех значений переменной и функции». Однако перспектива фиксирует частного наблюдателя, словно глаз, на вершине конуса, а потому улавливает контуры предметов, но не ухватывает их рельефа и структуры поверхности, которые требуют другого положения наблюдателя. Как правило, наблюдатель не страдает какойлибо ущербностью или субъективностью: даже в квантовой физике демон Гейзенберга не выражает собой невозможность измерить одновременно скорость и положение частицы (потому что происходитде субъективная интерференция меры и объекта измерения) — он точно измеряет объективное состояние вещей, при котором положение каждой из двух частиц остается вне поля актуализации, так как число независимых переменных сведено к минимуму и значения координат обладают одной и той же вероятностью. Субъективистские интерпретации термодинамики, теории от носительности, квантовой физики страдают теми жесамыми недостатками. Перспективное зрение и относительность в науке никогда не соотносятся с какимлибо субъектом; субъект конституирует не относительность истинного, а, наоборот, истину относительного — то есть тех переменных, положение которых он регулирует согласно их значениям, которые извлекает в своей системе координат (таков, например, порядок конических сечений, когда глаз наблюдателя помещен в вершине конуса). Понятно, что четко определенный наблюдатель извлекает из соответствующей системы все, что может извлечь, все, что может быть извлечено. Короче говоря, роль частного наблюдателя — воспринимать и испытывать на себе, только эти восприятия и переживания принадлежат не человеку (как это обыкновенно понимается), а самим вещам, которые он изучает. При этом человек все же ощущает их эффект (любой математик в полной мере испытывает на себе эффект от того или иного сечения, удаления или прибавления частей), но лишь получая его от того идеального наблюдателя, которого он сам поместил, словно голем, в данной системе референции. Эти частные наблюдатели располагаются поближе к особенностям той или иной кривой, или физической системы, или живого организма; в этом смысле биологическая наука не так далеко, как утверждают, отстоит даже от анимизма, с его множеством мелких духов, имманентных каждому органу ‘ или функции, — нужно только отнять у них всякую активную, действенную роль и рассматривать их просто как центры молекулярных восприятий и переживаний; таким образом, тела оказываются населены бесконечным множеством крохотных монад. Область того или иного состояния вещей или тела, которая охватывается тем или иным частным наблюдателем, мы будем называть ландшафтом. Частные наблюдатели суть силы, но сила, как было известно уже Лейбницу и Ницше, — это не то, что действует, а то, что воспринимает и испытывает на себе.
Наблюдатели есть всюду, где возникают чисто функциональные свойства опознания или отбора, не связанные с прямым действием; например, в молекулярной биологии, иммунологии или же в аллостерических энзимах [68] . Уже Максвелл выдвигал гипотезу о демоне, способном среди перемешанных молекул распознавать быстрые и медленные, обладающие высокой или низкой энергией. Правда, в системе газа, находящегося в состоянии равновесия, этот демон Максвелла, связанный с газом, неизбежно и сам окажется охвачен переживанием головокружения; однако он сможет долго продержаться в метастабильном состоянии, близком к состоянию энзима. Физика элементарных частиц нуждается в бесчисленном множестве бесконечно тонких наблюдателей. Можно представить себе таких наблюдателей, чей ландшафтный вид особенно узок, поскольку состояние вещей проходит через смены координат. В конечном счете идеальные частные наблюдатели — это чувственные восприятия или переживания, присущие самим функтивам. Даже у геометрических фигур бывают переживания и ощущения (патемы и симптомы, как выражался Прокл), без которых даже самые простые теоремы оставались бы непонятными. Частные наблюдатели — это sensibilia, которыми дублируются функтивы. Вместо того чтобы противопоставлять чувственное познание и познание научное, следует выделять эти sensibilia, заполняющие собой системы координат и неотъемлемо присущие науке. Именно это и делал Рассел, говоря о качествах, лишенных всякой субъективности, о чувственных данных, отличных от всякого ощущения, о ландшафтных видах, располагающихся внутри состояний вещей, о пустых перспективах, принадлежащих непосредственно самим вещам, о сжатых кусках пространствавремени, соответствующих некоторой функции в целом или ее частям. Он уподобляет их некоторым приборам и инструментам — таким как интерферометр Майкельсона или же просто фотографическая пластинка, камера, зеркало, которые улавливают то, что не имеет никакого присутствующего зрителя, и ярко высвечивают эти никем не ощущенные sensibilia [69] . Однако эти sensibilia совершенно невозможно определять через инструменты наблюдения, так как последние ожидают, пока через них придет посмотреть реальный наблюдатель, — сами инструменты предполагают идеального частного наблюдателя, помещенного в нужной точке внутри самих вещей; такой несубъективный наблюдатель как раз и представляет собой чувствительный элемент, который определяет качества одного или многих тысяч научно определенных состояний вещей, отдельных вещей или тел.
Концептуальные персонажи, со своей стороны, представляют собой философские sensibilia, восприятия и переживания самих фрагментарных концептов; благодаря им концепты не только мыслимы, но и воспринимаемы и ощутимы. Однако слишком мало сказать, что они отличаются от научных наблюдателей так же, как концепты отличаются от функтивов, без какихлибо дополнительных характеристик; на самом деле два агента высказывания должны различаться не только
