что вымышлено по ее поводу, то тотчас же убедишься, что она не что иное как действие природы» (II, 12). Несколько раз мы встречаем в Размышлениях попытку дать «научное» название этому произведению природы, так чтобы это соответствовало общей теории космической физики: «О смерти: или рассеяние, если все атомистично, или угашение и изменение, если все едино» (VII, 32; ср.: VI, 4; ю; VI, 24; IV, 14).
Такие изображения, отмечает Марк Аврелий, «доходя до самых вещей и проникая в них, дают возможность увидеть, каковы они на самом деле. <…> если какие-либо вещи кажутся нам безусловно заслуживающими нашего одобрения, следует обнажить их, прозреть всю их суетность и устранить ореол, придаваемый им россказнями» (VI, 13)20).
Другой способ точного познания объектов состоит в разделении 21), либо на количественные части, либо на составные части. Размышления дают нам пример первого способа разделения:
Ты будешь относиться с презрением к веселой песне, к танцам, ко всем видам борьбы, если разделишь всю мелодию на отдельные звуки и относительно каждого задашь себе вопрос: «Не перед ним ли я не могу устоять?» Ведь ты постыдишься же ответить утвердительно, поступай соответственно этому с танцами, относительно отдельных движений и положений, равно как и с борьбой во всех ее видах. Помни же, что во всем, за исключением добродетели и ее действий, следует тотчас же переходить к рассмотрению частей и из их расчленения черпать презрение к целому. Примени то же самое и ко всей жизни (XI, 2).
Именно в этом методе анализа «протяженностей» на составные части и заключаются первоистоки одной из самых дорогих Марку Аврелию тем, а именно темы скоротечности настоящего момента 22). Мысль, которую мы только что процитировали, действительно советовала так: «Примени то же самое [рассмотрение частей и их расчленение] и ко всей жизни». И мы видим, как Марк Аврелий конкретно применяет его: «Пусть не смущает тебя мысль о твоей жизни в целом» (VIII, 36). Равно как иллюзией является изображение песнопения, как чего-то иного, чем последовательность нот, танца — иначе, чем череда последовательных фигур, и эта пагубная ошибка, когда ты позволяешь беспокоить себя глобальным изображением всей своей жизни, накоплением всех трудностей и всех испытаний, ожидающих нас. Наша жизнь, как нечто протяженное, в конечном счете делится до бесконечности 23). Каждое мгновение нашей жизни угасает, когда мы хотим его схватить: «Последнее же (настоящее) еще умалится, если ты ограничишь его им самим…» (VIII, 36). Отсюда многажды повторенный совет Марка Аврелия: «Не выходи за пределы настоящего» (VII, 29). Это означает: старайся приоткрыть для себя, насколько бесконечно малым является мгновение, в котором будущее становится прошлым.
Итак, используемый здесь метод состоит в изолировании мыслью момента временной протяженности, потом в заключении от части к целому: песнопение — это только лишь ноты, жизнь — это только лишь убегающие мгновения. Мы находим применение того же самого принципа в некоторых приведенных выше «пессимистических» заявлениях. Мы делаем свое заключение от одного момента к совокупности жизни, от утомительных спектаклей амфитеатра ко всей продолжительности существования (VI, 46), от отвратительного вида воды в бане ко всей совокупности мгновений жизни (VIII, 24). Что делает легитимным такое рассуждение? Это идея, что временное развертывание ничего не меняет в содержании реальности, то есть реальность вся целиком дается в каждое мгновение, иначе говоря, продолжительность совершенно однородна. Лучшей иллюстрацией этой концепции является следующая мысль: «Подумай о том, сколько явлений возникает в теле и душе каждого из нас в течение одного момента времени, и ты не будешь удивляться тому, если несравненно более или, вернее, все сосуществует в том Едином и Целом, которое мы называем Миром» (VI, 25).
Другой способ разделения состоит в том, чтобы различать сущностные составляющие объекта или события. Вот почему неоднократно Марк Аврелий перечисляет вопросы, которые нужно задавать себе в присутствии предстающей перед нами вещи. Таких вопросов — четыре, и они достаточно хорошо соответствуют тому, что принято называть стоическими «категориями»: каков материальный элемент вещи? Каков ее причинный элемент? Каково ее соотношение с космосом? Какова ее естественная длительность? 24) И этот метод имеет своим следствием то, что событие или предмет располагается в физической перспективе, в общих рамках физической науки. Например, следующая мысль:
«Я состою из начала причинного и материального 25). Ни то ни другое не перейдет в небытие, как и не возникло оно из небытия. Поэтому каждая часть моего существа по изменении сделается какой-нибудь частью мира, последняя, изменившись, в свою очередь, сделается другой частью мира, и так в бесконечность» (V, 13). В этой перспективе рождение и смерть индивида становятся моментами универсальной метаморфозы, в которой находит удовольствие природа (IV, 36), и которую она ставит перед собой в качестве задачи (VIII, 6). Таким образом, видение неудержимой реки универсальной материи и бесконечного времени, уносящих человеческие жизни, в конечном счете, прибавляется к этому методу разделения. Благодаря ему, события, предстающие перед нами, страдания, оскорбления или смерть теряют свое чисто человеческое значение, поскольку воссоединяются со своей настоящей физической причиной, первоначальной волей Провидения и необходимого сцепления обусловленных ею причин 26). «Что бы ни случилось с тобой — оно предопределено тебе из века. И сплетение причин с самого начала связало твое существование с данным событием» (X, 5).
Метод, предложенный Марком Аврелием, целиком и полностью меняет нашу оценку предметов и событий человеческой жизни. Обычно, когда люди хотят что- либо оценить, они применяют систему чисто человеческих ценностей, зачастую унаследованную от традиции, искаженную страстями. Это то, что Марк Аврелий называет tuphos, раздутостью мнения (VI, 13). То есть можно сказать в некотором смысле, что метод «физического» определения стремится устранить антропоморфизм, если понимать здесь под «антропоморфизмом» то человеческое, слишком человеческое, что человек добавляет к вещам, когда он их себе представляет: «Не говори себе ничего сверх того, что сообщают первоначальные представления. Сообщается, что такой-то бранит тебя. Это сообщается, а что тебе вред от этого, не сообщается» [9] (VIII, 49). Объективный факт представлен для нашего ознакомления: такой-то говорит то-то. Это и есть первое представление. Но большинство людей к нему добавляют сами второе представление, идущее изнутри, выражающееся во внутренней речи: «Это клеветническое слово является оскорблением для меня». К суждению существования добавляется ценностное суждение, которое для Марка Аврелия и стоиков не имеет основания в реальности, поскольку единственное возможное зло, способное поразить человека, это моральная ошибка, им совершенная:
«Итак, — заключает Марк Аврелий, — оставайся постоянно в пределах первых представлений, ничего не примышляя к ним сам от себя, и с тобой ничего не будет. Или, еще лучше, при/мысли, но как человек, знающий все присходящее в мире» (VIII, 49). Таким образом, здесь имеется два этапа: прежде всего, нужно следовать первому, можно сказать, наивному представлению, то есть придерживаться определения объекта или события, взятого в себе самом, не добавляя к нему ложной ценности; затем дать объекту или событию его настоящую ценность в той мере, в какой мы его соотносим с его естественными причинами: волей Провидения и волей человека. Мы наблюдаем тут появление темы, дорогой для Марка Аврелия: это тема знакомства человека с природой; мудрец, практикующий метод «физического» определения, все находит «натуральным», потому что он ознакомлен с путями природы: «Как смешон и невежественен тот, кто дивится чему- либо из происходящего в жизни!» (XII, 13). «Все происходящее так же обычно и известно, как роза весной и виноград осенью» (IV, 44).
В конечном счете, именно в космическую перспективу, перспективу универсальной природы снова помещаются объекты и события: «И широкий простор откроется перед тобой, если ты охватишь мыслью весь мир, подумаешь сначала о вечном времени, а затем о быстроте изменения, которому поочередно подлежат все отдельные вещи, о том, как краток промежуток между их возникновением и исчезновением, о бездне времени до их возникновения и беспредельности после их исчезновения» (IX, 32). Взгляд души 27) будет совпадать с божественным взглядом универсальной природы 28). Равно как мы дышим окружающим нас воздухом, нам нужно думать Мыслью, в которую мы погружены 29).
Это трансформирование взгляда, происходящее через практику «физического» познания вещей, есть не что иное, как величие души. В приведенном выше тексте (III, и) Марк Аврелий говорит об этом прямо: «Ведь ничто так не содействует возвышенному настроению, как способность планомерного и истинного проникновения во все встречающееся в жизни…» Марк Аврелий не дает пространного определения этой добродетели. Самое большое, что он отмечает (X, 8), это то, что термин byperphron (можно перевести «благородный», «нестроптивый») подразумевает «превознесение разумной части над медленными или порывистыми движениями плоти, над суетной славой, над смертью и тому подобным». Такое определение очень близко к определению, которое традиционно давали стоики величию души: «Величие души есть добродетель или знание, возвышающее нас над тем, что может случиться, что может произойти как с добрыми, так и со злыми» 30), то есть над тем, что технический язык стоиков называл «безразличные» вещи. И в самом деле, для стоиков были безразличны вещи, которые не были ни хорошими, ни плохими. Для них единственным благом была добродетель, единственным злом был порок. Добродетель и порок зависят от нашей воли, суть в нашей власти, а все остальное — жизнь, смерть, богатство, бедность, удовольствие, боль, страдание, известность — не зависят от нас. Эти вещи, независимые от нашего хотения, и поэтому чуждые противополаганию добра и зла, были безразличными. Они приключались безразлично с хорошими и с плохими в силу исходного решения Провидения и необходимого сцепления причин.
Таким образом, говорить, что метод «физического» определения порождает величие души, все равно, что сказать, что он для нас раскрывает, будто все, что не есть добродетель, безразлично. И это явным образом подчеркивается в следующей мысли Марка Аврелия:
Душа обладает способностью устроить жизнь наиболее совершенным образом, если только человек будет безразлично относиться к вещам безразличным. Безразлично же будет относиться тот, кто каждую из этих вещей рассматривает в расчленении 31), а не в целом виде и помнить, что ни одна из
них не навязывает нам убеждения о себе и не приступает к нам, но что они недвижимы, составляем
же суждение о них мы сами… (XI, 16).
Значение изучаемого нами метода предстает тут в ином свете. Определять или разделять объект чисто «физическим» способом, сообразным «физической» части философии, это отделить от него ложную ценность, которую ему приписывало человеческое мнение. Это значит признать его как «безразличный», то есть не зависящий от нашей воли, но зависящий от божественной воли, и это значит переместить его из банальной и мелочной сферы человеческих интересов в неизбежную сферу порядка природы.
