«Суть дела сегодня – в характере самих потребностей: не в том, как индивиду удовлетворять их не в ущерб другим, а скорее в том, как это делать, не нанося вреда самому себе, не воспроизводя благодаря удовлетворенности свою зависимость от эксплуататорского аппарата, который, удовлетворяя потребности индивида, увековечивает его порабощение. Об утверждении свободного общества должен возвестить переход от роста благосостояния к качественно новому содержанию жизни. Этот качественный сдвиг должен произойти в самих потребностях, во внутренней структуре человека» [108].
Человек, по мнению Маркузе, ничего не теряет, порывая с установившимися потребностями, ибо на нынешнем этапе развития они, по существу, утратили некогда присущую им функцию стимулятора общественного прогресса и поддерживаются искусственно капиталом в его собственных интересах. Но разрыв с «репрессивными потребностями» не есть последнее звено в цепи «преобразуемых структур». Маркузе не случайно связывает сдвиг в потребностях со сдвигом во «внутренней структуре человека». Дело в том, что потребности перестали быть чем-то внешним по отношению к человеку, т. е. чем-то целенаправленно интроецируемым [В этой связи вряд ли можно согласиться с теми критиками Маркузе, которые, справедливо полагая, что для автора «Одномерного человека» современное общество отличается невиданным прежде «слиянием индивида со всем социальным и политическим целым», вместе с тем утверждают, что это уже не просто прагматическое «приспособление» к общественной среде как внешней для индивида реальности – это фактическое отождествление индивида с обществом, «интроецирование» социальных норм и установлений, превращение их во «внутренние» измерения его личности. Напротив, именно в силу описываемой этими критиками ситуации (как ее представляет Маркузе) ни о каком «интроецировании» не может быть и речи: «исчезновение» интроекции составляет один из основных моментов «развитого индустриального общества» в представлении леворадикалов.] в психику, сознание индивида. Потребляющий субъект и общество, воплощающее в своей структуре сложившиеся потребности, сливаются воедино, индивид расстается с «внутренней свободой», в результате чего излишней становится и интроекция: репрессивные потребности (потребности в конкуренции, убийстве, наживе, насилии и т. п.) теперь заложены в самой психике, в структуре инстинктов, в «биологической природе› человека и постоянно самовоспроизводятся в ней. Грань между психологией и социологией, психологией и политикой, по мнению леворадикалов, стала крайне зыбкой, либо исчезла вовсе
[Впервые Маркузе попытался поставить этот вопрос в «Эросе и цивилизации». В предисловии к первому изданию книги он писал: «Традиционные границы между психологией, с одной стороны, и политической и социальной философией, с другой, стали устаревшими вследствие тех условий, в которые поставлен человек в современную эпоху: прежде автономные и осознаваемые психические процессы поглощаются функцией индивида в государстве – его публичным существованием,… частное расстройство отражает более непосредственно, чем раньше, расстройство целого, и лечение индивидуального расстройства зависит более непосредственно, нежели прежде, от лечения общего расстройства» [109].]. Отсюда необходимым условием социального освобождения представляется разрушение существующей структуры инстинктов, создание «нового субъекта», сама биологическая природа которого взбунтовалась бы против существующей «жизненной среды». Таким образом, общество постоянно воссоздает (в сознании и идеологии) стереотипы поведения и стремлений как часть «натуры» своих граждан, и, пока бунт не захватит этой «второй натуры», этих укоренившихся стереотипов, социальный переворот останется «незавершенным» и даже таящим в себе зерна собственного поражения» [110].
Создание новых, «нерепрессивных» потребностей и формирование новых инстинктов не мыслится идеологами «новых левых» без радикального разрыва со старыми потребностями и инстинктами – разрыва, формой которого и является бунт. Послушаем, что говорит об этом сам «социальный критик»: «Добровольное» рабство (добровольное, поскольку оно глубоко внедрено в человека)… может быть сломлено лишь посредством такой политической практики, которая доберется до самых корней уступчивости и удовлетворенности во внутренней структуре человека, – посредством всестороннего и последовательного неприятия, отрицания истеблишмента с целью радикальной переоценки ценностей. Подобная практика предполагает разрыв с известными рутинными способами видеть, слышать, ощущать и постигать вещи… всех мятежников объединяет одно – глубина Отказа» [111].
Итак, мы, наконец, дошли до исходной ступени лестницы, ведущей, по мнению Маркузе, к социальному освобождению. Эта исходная ступень – «новая чувственность». «Новая чувственность» – тот самый «архимедов рычаг», с помощью которого леворадикал хочет сформировать новую структуру потребностей и в конечном счете перевернуть репрессивный мир капитализма, изменить всю структуру общественных, в том числе производственных, отношений. «Новая чувственность, которая выражает победу инстинктов жизни над агрессивностью и виновностью, могла бы воспитать в широких массах жизненную потребность в устранении несправедливости и страданий и определить дальнейшую эволюцию «жизненного стандарта». Инстинкты жизни нашли бы рациональное выражение (сублимацию) в планировании распределения общественно необходимого рабочего времени между различными отраслями производства и внутри каждой из них, устанавливая, таким образом, приоритет целей и выбора: не только, что производить, но и какую форму придать продукту… Тогда техника проявила бы тенденцию к превращению в искусство, а искусство – к формированию действительности…» [112]
Маркузе, подчеркивая «эстетический характер» социального освобождения, находит его адекватное проявление в бунте, как спонтанном движении, взрывающем всякие организационные формы, как нравственно-эстетическом катарсисе, ничем не сдерживаемом самовыражении индивида, ведущем, как ему кажется, к освобождению раба «индустриального общества» [За несколько лет до появления «Одномерного человека» Э. Фромм в своей книге «Здоровое общество» поставил диагноз социальной патологии «индустриального общества»: отсутствие возможности проявить «неотъемлемые свойства человеческой природы» – стремления к свободе и спонтанности [113]. Опираясь на этот «диагноз» (и вообще предоставляя многим рассуждениям Фромма – правда, без ссылки на него – место на страницах своих последних книг), Маркузе хочет излечить «больное общество» спонтанностью, жестко привязав последнюю к такой форме, как бунт.].
Полагая, что в недрах развитого капиталистического общества существуют небходимые материальные предпосылки формирования «нового человека», Маркузе совершенно не учитывает того обстоятельства, что становление новой чувственности осуществляется не в кратковременном акте разрыва – бунта, а в ходе длительного процесса, включающего формирование новых общественных – прежде всего трудовых – отношений. Он противопоставляет «экономические и политические изменения» и «новую чувственность», ставя первое в зависимость от второго, т. е. предлагает сначала научиться плавать, а потом уже бросаться в воду. Но откуда же возникает «новая чувственность», если она лишена питательной среды? Если идея «новой чувственности» исторически предшествует и возникновению самой этой чувственности, и возникновению социальной среды, которая способствует ее формированию, то сама чувственность, как реальный социальный факт, возникает не «до» и не «после», а в процессе ломки старого, репрессивного аппарата и строительства новой социальной структуры, т. е. в процессе революции. «Рабочий, – писал В. И. Ленин, – никогда не был отделен от старого общества китайской стеной. И у него сохранилось много традиционной психологии капиталистического общества. Рабочие строят новое общество, не превратившись в новых людей, которые чисты от грязи старого мира, а стоя по колени еще в этой грязи. Приходится только мечтать о том, чтобы очиститься от этой грязи. Было бы глубочайшей утопией думать, что это можно сделать немедленно. Это было бы утопией, которая на практике только отодвинула бы царство социализма на небеса» [114]. По этому пути и идет Маркузе. Сложный, длительный процесс формирования нового человека он сводит к упрощенному, кратковременному, чисто негативному процессу политического разрушения. Но в этом процессе в лучшем случае осуществляется разрушение старой чувственности, и поскольку при этом не происходит формирование новой чувственности, то реально возникает опасность разрушения вообще какой бы то ни было устойчивой чувственности, своего рода эстетический вакуум, который в реальном, не терпящем вакуума политическом мире может быть наполнен отнюдь не прогрессивным содержанием, тем более что формирование новой чувственности есть для Маркузе стихийный, спонтанный, неорганизованный процесс, не имеющий определенной классовой основы.
Бунт леворадикалов против организационного оформления массовых движений, против руководства деятельностью масс со стороны социально-политических организаций, поощрение стихийности и спонтанности этих движений, требование полного разрыва с «традиционными» организациями трудящихся (партией, профсоюзами) связаны с представлением о всякой организации, как материальном воплощении бюрократизма.
Восхваляя стихийные действия масс, леворадикальные идеологи в качестве аргумента выдвигают положение о том, что «развитое индустриальное общество» – это «бюрократическое иерархизированное общество», комплекс «социальных пирамид», построенный таким образом, что основная масса населения оказывается отстраненной от управления производством и обществом. Французское общество, пишут Кон-Бендиты, – это общество, в котором «функции руководства» оказываются сосредоточенными на одном полюсе, а «функции подчинения, исполнения» – на другом. Бюрократизация не позволяет использовать полностью те преимущества, которые мог бы обеспечить высокий технический уровень производительных сил, достигнутый ныне развитыми капиталистическими странами. В конечном итоге авторы приходят к выводу, что основное противоречие современного капитализма заключается в противоречии между естественным стремлением индивидов к творчеству, к самовыражению и бюрократической системой управления, сковывающей эту творческую активность.
Обращая свой бунт против бюрократии, леворадикалы нащупывают одно из уязвимых мест современного капиталистического общества. Паразитируя на обусловленных научно-технической революцией требованиях рационализации управления, каста бюрократов укрепляет свои позиции в буржуазном обществе и государстве, обретая еще большую власть и могущество, нежели в прошлом веке, когда Маркс уже имел все основания определять бюрократию как «особое, замкнутое общество в государстве» [115].
Особенностью современного капиталистического общества является то, что бюрократия не только сохраняет свою корпоративную, паразитическую сущность, но и распространяет свою власть на новые органы общественного организма, приобретает новые формы и разновидности.
Речь идет прежде всего о связанном с милитаризацией общественной жизни усилении роли военной бюрократии. «Теперь, – констатирует американский социолог Дж. Гэлбрейт, – вооруженные силы или корпорации, которые работают на них, принимают решения и диктуют конгрессу и народу. Народ принимает все, что решается таким образом, и оплачивает счета». Люди, входящие в организации военного комплекса «естественно, принимают решения в соответствии со своим взглядом на мир – взглядом бюрократии, частью которой они являются. Проблема состоит не в заговоре или коррупции, а в ничем не сдерживаемых действиях военного комплекса. Будучи бесконтрольным, этот комплекс отражает не национальные нужды, а нужды бюрократии» [116].
Другая характерная черта современного капиталистического общества заключается в том, что общее разбухание бюрократической касты сопровождается одновременным расслоением внутри самой бюрократии, в результате чего происходит дальнейшая концентрация власти и отчуждение ее от «низов»
[Надо заметить, что в условиях отчужденного мира бюрократический формализм приобретает особый смысл и для самих «бюрократов»: тот, кто по роду своей деятельности не может «уйти» в мир творчества, тот уходит в мир формализма, как мистифицированный мир творчества. В книге У. Манчестера «Убийство президента Кеннеди» мы находим любопытную зарисовку этого социального явления. Автор описывает обстановку в госпитале Далласа, куда только что было доставлено тело убитого президента Кеннеди: «Эпидемия безрассудства охватила не только ближайшее окружение президента. Она распространилась и на медицинский персонал госпиталя… Наиболее далекими от реальности оказались работники канцелярии госпиталя. Им прочно вбили в голову, что при любых обстоятельствах главное – это бумага. Привычный ритуал бюрократического оформления был для них
