не вправе подвергать новейшую субъективность полнейшему отрицанию. Идея науки, пытающейся свести сущее к немногим первоначалам, остается величественной и, как показывает античная наука, по своей сути родственна программе философии. Отречение от данной идеи (а именно к этому в конечном счете и стремится Хайдеггер) означает ужасающий регресс в истории человеческого сознания. Нам надо не разрушить науку-тогда в конце концов погибнет и разум,-но лишь преобразовать ее. Наука должна стать более целостной, она не вправе редуцировать собственный предмет лишь к объекту, отказывая этому предмету в какой бы то ни было субъективности. Наука должна встроить свой причинно-научный метод в концепцию сущностного познания, ядром которой станет идея блага; наука должна скорректировать свое конструктивистское самовосприятие в смысле объективного идеализма. Отречение от современной техники в равной мере представляется маловероятным. Здесь, в свою очередь, должно возникнуть требование, согласно которому вопрос: «Возможно ли сделать это?» сопровождался бы вопросом: «А имеет ли смысл это делать?» Специалист в области техники обязан предварительно оценить экологические и социальные последствия своих действий и в случаях, когда 71

перевесят негативные последствия, даже в сомнительных случаях, отказаться от осуществления своей технической идеи. Способность к такому отказу должна приниматься за более совершенную свободу, нежели свобода удовлетворения любых потребностей. Замечательнейшее творение субъективности нового времени—я имею в виду универсалистскую этику Канта- поможет техническому специалисту уразуметь эту мысль. И действительно, Кантова этика составляет предмет особой гордости эпохи нового времени-ее ревностно отстаивали в борьбе против всяческих регрессивных поползновений; и ранее, и сегодня она с полнейшим на то правом была и остается одной из опор чувства моральной рефлексии буржуазной эпохи. Понимание того, что любой человек (независимо от его принадлежности к своему полису, как было в античности, независимо от его религии и места в социальной структуре общества, как было в эпоху средневековья) обладает равными правами, по своему содержанию означало радикальную нравственную революцию. Не менее величественной была формальная революция, состоящая в понимании того, что нравственный закон не следует навязывать человеку путем внешней силы и что он составляет внутреннюю сущность человека. В практической философии Кант вновь обретает измерение абсолюта, уничтоженное им же самим в теоретической философии. Упущение Хайдеггера, как и всей философии двадцатого века-в неумении интегрировать проявление абсолюта, выражающееся в нравственном законе. Таким образом, высказывание о том, что и сам Хайдеггер принадлежит к эпохе «постава», не кажется мне слишком рискованным. Означенная принадлежность выражается, помимо прочего, в том, что Хайдеггер остается в плену конструктивизма: он, будучи историцистом, не располагает собственным понятием природы, но лишь теорией различных бытийно-исторических природных конструкций. И хотя 72

история не есть нечто чисто субъективное, созданное человеком бытие, которое выражается в истории, во всяком случае, не осмысляется по модели реальной природы. Этика Канта помогает преодолеть следующее формальное понятие свободы: свобода не означает возможность делать все, что захочется. Далее эта этика помогает выработать понимание, согласно которому свобода состоит, скорее, в правильном ведении-кто желает недозволенного, тот несвободен (в том числе, а возможно, и попреимуществу там, где он в состоянии удовлетворить свою волю). Ибо потребности личности, поскольку они не определяются человеческой сущностью, приобретают гетерономную природу: они индуцируются вражденными влечениями, обществом и так далее.

И все-таки экологический кризис делает необходимым не только дальнейшее развитие, но и исправление Кантовой этики, и притом в трех различных отношениях. Первое из них-метафизическое; о нем я буду говорить лишь в общих чертах, так как я подробно рассмотрел его в другой работе. Второе связано с конкретным содержанием нравственного закона, а третье-с проблемами мотивации. Начну с первого отношения. Следуя Канту, я верю, что нормативные положения не могут быть выведены и; дескриптивных, что, впрочем, ни в коем случае не означае] скрытого допущения дуалистической онтологии, распадающейся на мир фактов и мир норм. Ибо при допущении подобной онтологии эмпирический мир-к которому принадлежит и природа-с необходимостью лишается какоге бы то ни было собственного достоинства; но это не то, в чем нуждается эпоха экологического кризиса. Но, может быть, такая критика является возвратом к аристотелезирующей онтологии, какую можно найти, к примеру, у Ханса Йонаса, последовательно отказывающегося от юмовской критики натуралистического ошибочного умозаключения?^ Помоему, существует третий путь между монизмом бытия,

73

специфическим для Аристотелевой концепции, и дуализмом фактов и норм, характерным для Канта. Таковым следует считать положение о нравственном законе как первичном принципе по отношению к эмпирическому миру. Подобное положение, я знаю, выглядит так непривычно, как и объективно-идеалистическое решение теоретико-познаватеяьной дилеммы восприимчивости и конструктивности. Однако же я считаю его верным. Нравственный закон принадлежит некоему особому, идеальному миру- так следует думать вместе с Кантом, выступая против всякого аристотелизма. Тем не менее закон этот не есть нечто онтологически радикально иное по сравнению с миром природы; закон, скорее, выступает в качестве ее основы. А развитие природы, кульминационным пунктом которого оказывается творение духа, идеальный мир, становится наличным; поскольку же природа оказывается причастной структурам идеального мира, она сама есть нечто ценное. Вот почему, как мне представляется, натурализм* и трансцендентальная философия не исключают друг друга. С одной стороны, сама природа противополагает себе дух. В предыдущей лекции я упоминал о различных понятиях, которые человек составил себе о природе; с равным на то правом я мог бы говорить и о различных самоистолкованиях природы в человеке и посредством человека. В самом деле, даже в первом организме становится заметным различие между бытием и долженствованием, значительно углубляющееся в развитии растений, животных и человека. Подобное различие ценностей бытия и долженствования лежит в основе того, что организм сохраняется лишь при ассимиляции окружающей среды, причем усложняется по мере развития организма. К примеру, рас* Под «натурализмом» В. Хесле понимает то, что у нас называют материализмом.

тение, питаясь, усваивает только минеральные вещества, тогда как гетеротрофные организмы, животные, для самосохранения нуждаются в органических субстанциях. Закон природы гласит: чем выше субъективность, тем сильнее противополагает она себя окружающей природе. Тогда картезианское учение о противоположности гех со^апх и ге» ех1еп5а с полным правом можно считать завершением развития, обусловленного диалектической сущностью природы-именно природа создает все более сложные существа, с необходимостью восстающие против своей же основы. Таким образом, в экологическом кризисе, как ни парадоксально , с предельной четкостью обнаруживается глубинная тенденция природного развития. Впрочем, конечность, свойственная животным, постоянно поддерживает негативную обратную связь, определяющую экосистемы их обатапия. Львы, неспособные загрызть сразу всех газелей, тем самым обеспечивают себе собственное выживание. Тем не менее беспредельное возрастание человеческой мощи грозит расстроить такой баланс-если эта мощь не сохранит, и вполне сознательно, ту мудрость, которая понимает себя как хранительницу природы. С другой стороны, то обстоятельство, что природа не может создать субъективность, поддается лишь трансцендентально-философскому объяснению. Поняв то, что субъективность невозможно обмануть, мы возвышаемся надо всем эмпирическим; мы постигаем, что эмпирическое, т. е. природа, основывается именно на субъективности-правда, не на нашей, происходящей из природы, а на абсолютной, идеальной субъективности, которая и составляет сущность природы. Вот почему природа может, более того, должна возвыситься в своем развитии до органического и даже до духовного мира. Подобная метафизическая оценка природы-речь идет о втором пункте, относящемся к содержанию нравственного закона,-заставляет сделать важную поправку к кантов75

ский этике. Природа также является объектом нравственных обязанностей: ведь она, будучи причастна идеальным структурам, осуществляет ценности, которые нельзя разрушать без нужды. «Без нужды» здесь значит следующее: нарушение ценности не оправдывается сохранением более высокой ценности. Таким образом, желательно построение этики ценностей. И даже вне зависимости от проблемы экологического кризиса я защищал идею о том, что без материального учения о ценностях этика никогда не выберется из абстракций^. Далее, я считаю, что материальная этика ценностей, если ее развивать, исходя из объективного идеализма, вполне совместима с кантовским идеалом автономии. Но насколько возможна точность в определении соотношения, сложившегося между природой и духом? Человеческая жизнь, понятное дело, ценнее жизни любого животного. Даже если в каждом организме воплощено нечто ценное, то ценное в существе, способном задаваться самим вопросом о ценностях, все-таки бесконечно превосходит любое органически ценное. И познание ценности некоторого природного существа, разумеется, представляет собой нечто более высокое, нежели простое существование этой ценности. Впрочем, сказанное вовсе не означает, будто ради удовлетворения любой человеческой прихоти позволительно жертвовать всем только лишь природным. К примеру, в результате длившегося миллионы лет селекционного процесса природа так дифференцировалась, в нем воплотилось так много мудрости самой природы, что прервать процесс морально лишь в случае, если это, скажем, способствует сохранению человеческой жизни (вспомним, например, о мухе це-це). Тем не менее совершенно недопустимо, к примеру, во имя строительства автострады, увеличивающей человеческую мобильность,-заливать бетоном те биотопы, в которых только и могут выжить определенные виды. (Что до повышения мобильности, то она-не более 76

чем способность человека, при бегстве от самого себя, все быстрее покидать насиженное место, притом что остается неясным, есть ли, собственно, смысл в перемене места.) Поскольку объективный идеализм считает, что в природе, особенно в органической, есть разум, то он осмотрительнее при вторжениях в эту природу (не говоря уже о вмешательствах в биологическую природу самого человека) «*. Весьма маловероятно, хотя не исключено в принципе, что, скажем, поворот течения крупных рек, приспособившихся за тысячи веков к окружающей среде, приведет скорее к позитивным, чем к негативным последствиям. Правда, инженер с его избирательным восприятием может при этом замечать одно лишь позитивное и намеренно игнорировать экологический и эстетический ущерб (а последний в действительности гораздо труднее поддается количественному определению, нежели непосредственные экономические нужды). То, что организмы, как правило, ценнее, чем артефакты, следует не из того, что первые-природны, а вторые нет-природность, как мы уже говорили, не является критерием ценности^ Между прочим, существует сильный философский аргумент в пользу превосходства органического над искусственным-а именно, первому присуща внутренняя целесообразность, тогда как последнему-лишь внешняя^ Поскольку же внутренняя целесообразность теснее примыкает к принципу самоопределения, нежели внешняя, то она представляет собой более высокую ценность, так что ее не следует, при прочих равных условиях, приносить в жертву артефактам^ Воля, стремящаяся жить в техноморфном мире, оборачивается безумием, если она не только конструирует машины, выполняющие функции, которые не поддаются осуществлению естественным способом, но и заменяет живое мертвым-жалким отображением живого. В знаменитой сказке о соловье Андерсен прекрасно обнаруживает эту внутреннюю тенденцию

77

развития современного мира. Именно перед лицом смерти император вновь пожелал увидеть живого соловья, и это исполнено глубокого смысла: ведь смерть-привилегия живого-позволяет ощутить солидарность с миром природы. Вот почему пение живой птицы отгоняет смерть, начинавшую одолевать императора, едва лишь тот добавил к механическому придворному церемониалу еще и искусственного соловья. Но, возразят мне, каким