поможет нам, людям технической цивилизации, жить долго в нашем планетарном доме, какой бы необходимой и предпочтительной при всем том ни казалась в ближайшем будущем экотехнократическая работа над отдельными деталями, чем, без сомнения, должны заниматься конкретные науки.

Лекция первая Экология как новая парадигма политики

В последние месяцы, находясь в вашей стране, я начал как-то совершенно по-особому ощущать процесс смены мо рально-политических парадигм. В самом деле, те убеждения, которые в течение десятилетий считались, по крайней мере официально, истинными, теперь уже потеряли прежнюю однозначность. Поскольку же речь идет об убежцениях, занимающих в системе знания не подчиненное, а первостепенное место, то их расшатывание может повлечь за собой крах ряда мыслительных конструкций. Но если во времена научных революций последствия, как правило, сказываются лишь в теории, то смена политических парадигм влечет за собой крах реальных институтов. С одной стороны, этот крах является событием замечательным и освобождающим. Бывшие узники видят небо, открывающееся их взору сквозь проломы разрушенных стен; если раньше на действительность взирали сквозь узкое тюремное окошко, то теперь перед взглядом открывается широкая, свободная перспектива. Вещи, прежде внушающие ужас из-за того, что казались неопределенно-схематичными, ныне можно рассмотреть более точно. Люди получают знания о таких сторонах действительности, о которых ранее они даже не подозревали. Такое состояние общества чем-то напоминает весну, когда пробивающаяся из-под та- ющего снега новая жизнь разрывает ледяные оковы зимы. Однако же, в определенном отношении, состояние это на поминает нам детство, когда мир кажется свежим и целоII

мудренным. Впрочем, сегодня вы отдаете себе отчет в собственных преимуществах, а не любуетесь прошлым, углубляясь в воспоминания. Человек, избавившийся от интеллектуального ига, убегает из здания прежних мыслительных конструкций, полностью осознавая величие этого события, чем-то напоминающего духовное воскрешение. Если же подобный процесс охватывает собой целую культуру, а не происходит в голове одного человека, то он делается еще более захватывающим: ведь в таком случае переживание нового открытия соединяется с переживанием общности. С другой стороны, интерсубъективное измерение подобного явления открывает нам и кое-какие специфические опасности. Но даже и без этого при трезвом рассмотрении ясно, что в данном процессе обнаруживаются не одни лишь позитивные стороны (даже если, повинуясь естественному чувству воодушевления свободой, об опасностях забывают). Между прочим, крах мыслительного сооружения духовно уничтожит или; как минимум, повредит тем людям, которые не успеют вовремя спастись бегством. Кое-кто из выживших, но не избавившихся от прежних привычек попытается найти себе приют в развалинах старого дома. А те, кто сможет выбраться из развалин, вынуждены подыскивать себе пристанище в другом месте. Правда, какое-то время можно еще будет провести под открытым небом. Но поскольку встреча с новой действительностью способствует существенному приращению знаний, вскоре все-таки придется столкнуться с проблемой их упорядочения, построения своеобразного духовного хранилища, где бы они могли спокойно накапливаться. Короче говоря, рост коммуникативной потребности увеличивает необходимость в создании новой, общеобязательной категориальной системы. Разумеется, в старом здании коммуникация часто принимала смехотворные формы. Люди, на словах соглашаясь с определенными принципами, вынуждены были участвовать в коммуникативных ритуалах, которым, 12

кстати сказать, трудно отказать в «таинственности». Тем не менее любой из участников в душе уже давно распрощался с этими принципами, да и все прочие, как ему то было достоверно известно, их про себя отвергали. Однако же при проведении ритуалов люди продолжали торжественно убеждать друг друга в истинности этих принципов, несмотря на то что все прекрасно знали: король-то голый. Но об этом никто даже и заикнуться не смел. В задачу моих лекций не входит исследование феноменологии форм коммуникации в разрушающемся доме, что мне, иностранцу, вообще говоря, было бы делать не вполне прилично. (Но, во всяком случае, уверяю вас, подобные ритуалы распространены и на Западе.) Меня здесь интересует вот что: несмотря на анахронизм этих праздничных, торжественных шествий, все-таки имело место всеобщее согласие если не касательно истинности определенных принципов, то, по крайней мере, целесообразности обращения к ним. А оно, основополагающее согласие, способствовало коммуникации. По разрушении старого здания прежнее согласие исчезает, так что новый консенсус будет обретен только после возведения нового дома. Промежуток времени между крушением старого здания и постройкой нового для философа представляет особый интерес, следовательно, присущая данному периоду духовная привлекательность может уравновесить связанные с этим периодом опасности. Подобное состояние) кстати сказать, весьма благоприятствует развитию философии, занимающейся исследованием самих принципов нашего знания. В эпоху, когда такие принципы подвергаются сомнению, у философии, образно говоря, вырастают новые крылья, так что я искренне и с достаточными на то основаниями надеюсь, что ваша страна, где ныне царит отрадное духовное оживление, внесет немалый вклад в развитие мировой философии. Впрочем, в подобное сумеречное время, когда старая легитимационная система разрушается, а новая только еще

13

складывается, заметны и немалые социально-политические опасности, которые, в частности, консерваторами восмаются особенно остро. Этим объясняется, по-видимому парадоксальное поведение злейших врагов болыпевизма на Западе, опасающихся порой излишне торопливого осуществления тех реформ, на которых они сами неизменно настаивали. А пока основной консенсус остается еще не найденным или уже отсутствует, что чрезвычайно затрудняет любые совместные действия, резко нарастают не только центробежные силы, но и силы, рассчитывающие защитить принцип единения только лишь при помощи грубой силы. Однако консенсус и насилие являются обратно пропорциональными факторами общественной стабильности: чем больше согласия, тем меньше насилия- и наоборот. Когда консенсус выработать не удается, тогда смена парадигм приводит к насилию, т. е. к революции, а порой и к контрреволюции. Ознакомившись с этим кратким описанием нынешнего неустойчивого духовного положения в вашей стране, ктонибудь, пожалуй, захочет возразить: скажут, что в действительности сложившаяся ситуация вовсе не выглядит столь драматичной. Строить новый дом на месте разрушенного старого нет никакой нужды, ведь он уже стоит, готовый к переезду, нужно только перебраться к нему поближе, чтобы найти себе там новую родину. Подобные убеждения нашли свое выражение, в частности, на выборах в ГДР. Мне же представляется, что полное духовное присоединение к Западу будет иметь смысл вовсе не для всех стран, теперь уже можно сказать, бывшего Варшавского договора, и это объясняется не одними лишь практическими соображениями. Государства, ставшие во время второй мировой войны или по ее окончании жертвами сталинского империализма, конечно же, против воли собственных народов, возможно, без особого ущерба национальному ценностному самочувствию спишут со счета последние 40-50 лет как поте14

рянное время, обвинив в этой потере Советский Союз, хотяименно происходящей в СССР перестройке они обязаны обретением свободы. Однако же у Советского Союза, как мне кажется, такая возможность отсутствует. Большевизм в вашей стране господствовал слишком долго (из людей, родившихся до Октябрьской революции, ныне остались в живых немногие), так что это господство наиболее тесно связано именно с Советским Союзом (который, кстати сказать, навязал большевизм другим народам). Несмотря на то что в вашей стране победили силы, искренне желающие сделать Советский Союз похожим на государства Запада, я все-таки опасаюсь трех моментов. Прежде всего, вашей национальной гордости будет нанесено тяжелое оскорбление, а тяжелые последствия этого процесса всем давно известны. Национализм, то есть возведение в абсолют законных интересов своей нации в ущерб законным интересам других наций, конечно же, морально предосудителен и политически опасен. И однако бесспорно: лишь патриотизм (от которого не освободится и будущее универсальное государство) сможет дать толчок к коллективному трансцендированию частных интересов, без чего невозможно справиться с серьезными опасностями современного мира. Миру не нужны плаксивые, подавленные, подверженные мазохизму нации, а когда в таком тяжелейшем психологическом состоянии пребывают ведущие силы великой державы, то политика последней становится совершенно непредсказуемой и будет чрезвычайно рискованной. Кроме того, урон, наносимый национальной чести, грозит обернуться шовинизмом, так что уже случившиеся в нынешнем столетии эксцессы могут повториться. Во-вторых, меня волнует, каким западным образцам собираются подражать. Возможно, вам приходилось видеть одну пошлую карикатуру, из числа тех, которые имели хождение в ФРГ: лукаво улыбающийся муж. встречаясь с женой в гостиной, предлагает супруге: «Пойдем в магазин» Та, взирая на него с изумлением, спрашивает: «Зачем же? У нас и так есть все необходимое». На что муж отвечает «А мы посмотрим на тех, из ГДР». Это, увы, не лишено оснований: ведь иные из граждан стран восточного блока тяготеют к Западу только потому, что желают, и по возможности скорее, приобщиться к принятым на Западе стандартам потребления. Потребность же в духовной свободе, как правило, появляется позднее. И хотя такое желание вполне понятно, следует опасаться, что в жертву ему могут быть принесены и все прочие ценности. Более того, бесспорна вот какая опасность: большая часть граждан восточного блока, подобно представителям элиты третьего мира, перенимая на Западе по преимуществу главным образом лишь пороки, превращаются в отвратительную карикатуру на заурядного жителя Западной Европы, вырабатывающего у себя такие потребности, которые в их странах попросту не могут быть удовлетворены. Опасность не только в том, что утрата собственного достоинства (а она неотвратима в том случае, когда человек поставлен в зависимость от своих неудовлетворяемых потребностей) представляет собой страшное нравственное зло. Впрочем, еще более опасной-теперь я обращаюсь к третьему, решающему положению из тех, что служили пролегоменами к моим лекциям-будет универсализация принятых на Западе жизненных стандартов, что, очевидно, приведет Землю к экологической катастрофе. (Отсюда, кстати говоря, выводится простое и все-таки поразительное заключение: если держаться категорического императива, то жизненный стандарт на Западе нельзя считать моральным, о чем я еще буду говорить подробнее.) Катастрофа, к которой мы медленно приближаемся, давно бы уже наступила, если бы все жители планеты потребляли бы столько же энергии, сколько жители развитых стран Запада,

16

если бы повсюду накапливалось такое же количество мусора, а в атмосферу выбрасывалось столько же вредных веществ. Вряд ли кто ныне решится спорить с тем, что западные индустриальные общества таким образом развиваться далее уже не могут-ведь иначе мы провалимся в бездну. Если прочитать «Пределы роста», «Всемирный 2000 год», сообщения комиссии Брундтланд, ежегодник института «Ворлдвотч», то становится понятным, что терпению Земли приходит конец.(2) Несмотря на все присущие подобным исследованиям недостатки (а они неизбежны, поскольку исследуются сложные взаимосвязи мирового климата с продовольственной ситуацией и загрязнением окружающей среды), мы совершим серьезную ошибку, если поставим под сомнение основной тезис данных изысканий, а именно: демографические процессы, разогревание атмосферы, накопление в воде ядохимикатов, эрозия почвы, утончение озонового слоя, сокращение запасов продовольствия, гибель многих видов животных в конце концов, создают такую ситуацию, при которой движутся к экологическим катастрофам. Подобные катастрофы, вероятно, вызовут борьбу за перераспределение жизненных благ, так что применение в будущем ядерного оружия выглядит вполне реальным, особенно если учесть трудности предотвращения