его поставок странам третьего мира. В лучшею случае мы можем только поспорить о сроках наступления грядущей катастрофы. Однако же представители как старо го, так и молодого поколения иной раз еще надеются на то, что-де именно их беда и не настигнет, следовательно, нет и необходимости предпринимать какие-либо защитные действия. Но оставаться в циничной праздности им долго не удастся, поэтому экологическая проблема в скором будущем неизбежно приобретет первостепенное политическое значение. Таким образом, парадигма, являющаяся для современной культуры фундаментальной, потерпит крах, в

силу чего странам с плановой экономикой нет никакого смысла безоглядно перенимать западную социальную систему. Прятаться в западном доме-значит в скором времени пережить новое землетрясение, еще более страшное, нежели землетрясение 1989 года. Как мне кажется, смена парадигм на востоке Центральной Европы все-таки не была еще достаточно радикальной и вот почему: каким бы замечательным нам ни представлялось завершение «холодной войны», какие бы планы сотрудничества между сверхдержавами (без участия которых, кстати говоря, не может быть решена ни одна глобальная проблема) ни открывались вследствие достигнутого ныне консенсуса, однако же мы не должны заблуждаться насчет того, будто бы история достигла наконец финиша. Вы еще услышите об этом мнении, высказанном неким Фукуямой, служащим госдепартамента США. Во всяком случае, мнения Фукуямы, полагающего, будто бы со сближением сверхдержав и победой западной демократии преодолевается противоположность систем и тем самым история завершается, в прошлом году подробно обсуждалось в США и Западной Европе. К подобным утверждениям поначалу можно было отнестись с симпатией, представив себе тот вздох облегчения, который пронесся по госдепартаменту после окончания «холодной войны». Но если подумать о совершенно новых задачах, о радикальных изменениях в категориальной системе ценностей, которые нужно осуществить уже в ближайшее десятилетие, то теория Фукуямы превращается в какой-то пошлый призрак. Если признать справедливость высказывания Гегеля о том, что счастливыми оказываются лишь неисторические эпохи, то можно смело предсказать, что XXI век наверняка ие будет представлять собой эпоху неисторической скуки, гак как именно тогда и произойдет смена парадигм, в сравнении с которой изменения 1989 года, как я уже говорил, покажутся недостаточно радикальными. Как понять сказанное? Столкновение Восток-Запад, как и любой другой конфликт, стало возможным лишь из-за существования некоего общего основания, так как спорить можно только тогда, когда присутствует общий повод для спора. В качестве подобного основания принимался принцип экономический, которому отдавалось предпочтение перед остальными подсистемами человеческого общества. В самом деле, и на Западе, и на Востоке преследовали одну общую цель, а именно: благодаря техническому развитию удовлетворить по-возможности максимальное число экономических потребностей большинства граждан собственной страны. Спорили лишь о способах. Изменения в Восточной Европе убедили и в том, что с помощью социального рыночного хозяйства, если оно развивается, по крайней мере, по определенным законам, поставленная цель достигается скорее, нежели при плановой экономике. Но если в XXI веке нам грозит экологический кризис, то не станет ли важным-в сравнении с достигнутыми соглашениями о путях развития-такой вопрос: «А имеет ли в действительности эта общая цель хоть какой-нибудь смысл?» Мнение о том, что хозяйство является доминирующей подсистемой, центральной сферой культуры нашего века, кажется настолько очевидным, что весьма трудно осознать следующее: в истории так думали отнюдь не всегда. С особым же трудом подобное понимание достигается в стране, где, несмотря на признание происходящих в экономике исторических изменений, базисный характер экономики считали истинным, вневременным и распространяющимся на все эпохи. Впрочем, в этом учении хорошо уяснена сущность XIX и XX столетий. Прошлой осенью в ФРГ успехом пользовалась шутка следующего содержания: крах социализма

19

только подтвердил истинность марксизма, ибо экономически неэффективная система не может рассчитывать на оправдание. Тем не менее, скажем, в античности отношение экономики и политики совершенно отличалось от сегодняшнего. Политические решения в-античном полисе затрагивали хозяйство, финансы и социальную политику крайне незначительно, тогда как современные капиталистические и социалистические государства прежде всего занимаются решением именно указанных вопросов. Впрочем, я не могу согласиться с Марксом (пусть он, извините за банальное высказывание, все-таки был великим философом) , считавшим, будто бы смещение центра тяжести в социальных подсистемах обусловливается, помимо прочего; изменениями экономической системы. Греческая экономика по преимуществу строилась на добывании средств к существованию, так что античное государство гораздо менее отвечало за своих граждан в экономической сфере, нежели государство современное. Но если экономика не образует с необходимостью центр всякой культуры, а стала таковым лишь с какого-то времени и, конечно же, скоро им быть перестанет,-то какая другая область станет центральной? И какие иные центральные области существовали в истории? Отвечая на поставленные вопросы, я хотел бы обратиться к учению Карла Шмитта. Даже если его понимание политики в качестве отношения «друг-враг», и следует отвергнуть (ибо оно не достаточно полно определяет политику, поскольку снимает нормативный вопрос о морально-справедливой политике), мы все-таки обязаны признать: отношение «друг-враг», вплоть до его военного обострения, выражает существенные аспекты политики. Мы, собственно говоря, поймем кое-что в природе той или иной культуры только в том случае, если узнаем, во имя чего люди, к этой культуре принадлежащие, рискуя собственной жизнью, с готовностью убивают друг друга, при

20

всем том считая взаимное смертоубийство совершенно оправданным с нравственной точки зрения. Анализ же природы войн, происходивших в новое время, свидетельствует о примечательной перемене, что помогает мне аргументировать тезис о смене парадигм в политической истории Европы. Я ограничусь здесь лишь историей нового времени, так как государство, в определенном смысле, возникает лишь в конце средневековья. Во всяком случае, «политическое» как автономная, суверенная категория возникае^ лишь тогда, когда христианство перестает быть всеохватывающей системой легитимации европейской культуры. Государству удалось избавиться от опеки церкви только после раскола в самом христианстве. Впрочем, связь между христианством и государством нового времени продолжает сохраняться постольку, поскольку последнее считает лишь одно христианство способным гарантировать моральную однородность, без которого, как то считает государство, оно существовать не сможет. Даже в эпоху Просвещения, 1 сущности до XIX века, люди были убеждены в том, что только исповедание христианской веры гарантирует права гражданина того или иного государства (вспомним, например, проблемы с эмансипацией евреев). Даже такой мыслитель, как Гегель, был убежден в том, что люди без религии не могут быть гражданами государства (с веротерпимом Локке мы говорить не будем) Однако же 1 начале нового времени исповедание христианства как такового не решало проблему, поскольку государство было заинтересовано еще и в конфессиональной однородности «Чья власть-того и вера»-вот он, основной принцип государственного права в XVI веке. Грандиозные войны, разра зившиеся в Европе в XVI и XVII столетиях (в том числе 1 самая отвратительная из войн-гражданская), в той или иной мере находились в связи с религией. Кульминационным пунктом здесь следует считать Тридцатилетнюю

войну-подлинную катастрофу для всей Европы, деполитизацию религии, по крайней мере конфессиональной, следует считать одним из итогов этой войны, опустошившей Европу. В результате упомянутой военной катастрофы (человек, по-видимости, учится только на катастрофах) понемногу осознали: конфессиональная однородность, во всяком случае, в отношениях между государствами, а порой и внутри одной страны, не является столь уж необходимой. Когда в конце Тридцатилетней войны союз друг с другом заключили католическая Франция и протестантская Швеция, с тем чтобы, следуя общим интересам, нанести урон Священной Римской империи германской нации, те перед нами наглядный пример нового государственного мышления, Таким образом, государственная выгода освободилась от религиозной опеки. В результате смены политической парадигмы, и в этом мы должны отдавать себе совершенно ясный отчет, изменились оси соотношения «друзья-враги». После того как завершился трудно поддающийся оценке переходный период, т. е. самое позднее в XIX веке, новой парадигмой европейской политики становится нация. Нация занимает место конфессии как во внутриполитических, так и во внешнеполитических отношениях, поэтому целью внутренней политики становится не конфессиональная, а национальная однородность, хотя национальные и религиозные различия могут оказывать друг на друга влияние. Войны теперь ведутся, прежде всего, как национальные войны. Эта специфическая характеристика современных войн оказывает на нас очень сильное влияние, и нам трудно себе даже представить, что, к примеру, средневековые войны национальными не являлись. При Танненберге сражались не немцы с поляками, а немцы с поляками, с одной стороны, и немцы с поляками-с другой, поскольку все определялось феодальной зависимостью, но не национальной принадлежностью. Национальная парадигма, по сравнению с парадигмой религиозной, казалось бы, является более прогрессивной, так как при смене парадигмы политика и государство освобождаются от опеки религии, а религия начинает меньше зависеть от политики. Несмотря на то что в политике подчеркиваются национальные моменты, присущие любой религии, совершенно ясно: нация по необходимости оказывается категорией антиуниверсалистской, тогда как все мировые религии, по своей сути, остаются более склонными к универсализму, Вот почему упомянутая смена парадигм в данном случае представляет собой регресс. Я думаю. Карл Шмитт был совершенно прав, когда в своей знаменитой книге «Эпоха нейтрализаций и деполитизаций» говорил о том, что в истории положение cuius regio, eius religio u cuius regio уступают место тезису cuius regio, eius oeconomia (стр. 87). Хотя это выдающееся сочинение, без всякого сомнения принадлежащее перу крупнейшего политического философа, вышло в свет еще в 20-е гг. XX столетия, в нем как-то по особенному предвосхищена сущность послевоенной истории. В самом деле, «холодная война» велась не между отдельными нациями, но между блоками союзных государств, главные силы которых, что характерно, уже не совпадали с силами национального государства, поскольку для государственной власти внутри страны решающим было установление там определенной экономической системы. Такой системе в жертву приносилось даже национальное единство; вспомните хотя бы пример с Германией или Кореей. Экономика точно так же отрицает нацию, как эта последняя вытеснила религию. Пожалуй, ничто не оттеняет сущность нашего времени с такой резкостью, как проведение праздника Рождества Христова- Праздник, знаменующий появление на свет основателя аскетической, по крайней мере вначал религии, выродился в чисто ‘жономическое событие, невероятно стимулирующее потребительскую лихорадку в конце года.

Впрочем, очевидно и то, что в современном мире национальная ограниченность политики еще до конца не преодолена. Глобальной экономической политики пока не существует, хотя в наличии и мировая экономика, и худо-бедно координируемые национальные экономические политики. Но, во всяком случае, в национальной политике экономика играет все более важную роль, особенно с того времени, когда либеральное правовое государство перерастает в социальное государство услуг. Подобная метаморфоза затронула не одни лишь социалистические государства, поскольку с конца Х!Х столетия она определяла развитие стран с рыночной экономикой. Тот, кто не поймет это превращение — поистине поворотный пункт новейшей истории — тот не постигнет сущности ни внутренней, ни внешней политики в