относясь к претензиям субъективности, привержены институционально-религиозным традициям. Левых в большей степени отличает пафос разума и просветительское стремление подвергать все нелицеприятной критике. Впрочем, если принимать во внимание внутреннюю дифференциацию, то подобное различие по степени (не относящееся, кстати говоря, к рационалистам, мыслящим институционально и религиозно) окажется вовсе незначительным. Начнем с консерваторов. Самой точной здесь представляется известная типология Юргена Хабермаса, разделившего консерваторов на старо-, младо- и неоконсерваторов. Староконсерваторы-а Хабермас относит к их числу и Йонаса-мысля метафизически, стремятся спасти субстациональное бытие от притязаний современной субъективности. Проявления подобной субъективности они обнаруживают как в современных индустриальных обществах, так и в рефлексивной культуре левых. Здесь сказывается несомненное влияние Хайдеггера. Что касается младоконсерваторов, то они, находясь под впечатлением Ницше, осуждают просветительские идеи наряду с универсалистской этикой. Младоконсерваторы сильно тяготеют к агрессивно-националистическому, алогическому и даже мифологическому мышлению. К их числу следовало бы отнести и французских «новых правых»; кроме того, среди некоторых «зеленых» встречаются такие интеллектуалы, которых трудно отличить от «новых правых». Неоконсерваторы, желающие сохранить статус-кво, являются, собственно, консерваторами. Впрочем, в современном индустриальном обществе статус-кво определяется исходя из принципов роста. Поэтому неоконсерваторы часто пытаются представить себя в качестве подлинно прогрессивных сил. Неоконсерваторы остаются самыми энергичными представителями экономической парадигмы, тогда как старои младоконсерваторы относятся к этой парадигме критически. Далее, староконсерваторы, во всяком случае самые выдающиеся из них, мыслят уже категориями, характерными для новой, экологической парадигмы, в то время как младоконсерваторы, разорвав в конечном итоге дискурсную связь западной рациональности, заслуживают того, чтобы их оценивали как реакционеров. Придерживаясь терминологии Хабермаса, я бы хотел теперь остановиться на четырех группах левых. Прежде всего, я буду говорить о неопрогрессистах, среди предшественников которых, конечно же, надо назвать и Маркса. Подобно ревизионистам, неопрогрессисты решающим об33
разом содействовали развитию социального государства, со временем примирившись с современным индустриальным обществом. Неопрогрессисты, встречающиеся, как правило, в профсоюзных кругах, являются естественными союзниками неоконсерваторов. Они не отличаются особой склонностью к экологической парадигме. К младопрогрессистам следует причислить постмодернистов-постоянную опасность для левых. Рост субъективности [у постмодернистов ] оказался настолько сильным, что у них не развился осознанный объективный подход. Неспособные к рациональной критике, они отреклись и от веры в объективные истины, и от объективных ценностей. Их идеи отличаются произвольной смесью духовного хаоса, интеллектуальных претензий и безответственного цинизма, так что высказывание Фихте об особых обязанностях интеллектуалов вызывает у подобных людей лишь усталую улыбку. Разделяющие универсалистские идеи старопрогрессисты придерживаются традиции Просвещения и иногда марксизма. Они согласны с тем, что данные идеи не могут быть осуществлены, если не реагировать адекватно на экологический кризис, хотя последний и не привлекает их специального внимания. К этой группе я бы причислил и Хабермаса. Далее, к особой группе я бы отнес тех людей, которые, эксплицитно содействуя укреплению новой парадигмы, ратуют за реальную экологическую политику^. В итоге они находят себе естественных союзников среди староконсерваторов и старопрогрессистов. Предложенная типология, как мне кажется, годится не только для современной ситуации, сложившейся между экономической и экологической парадигмами. С известными ограничениями она приобретает обобщенное значение для всех ситуаций смены парадигм. В подобных ситуациях всегда имеются представители, переживающие кризис парадигмы; не следует недооценивать их цепкость
и способность оказать энергичное сопротивление, даже если в интеллектуальной области они и занимают оборону. Как правило, они лучше всего осведомлены относительно аппарата власти. Подобным образом всегда найдутся и паникеры, духовные способности которых в состоянии всеобщей неопределенности окажутся явно недостаточными. Подобные люди, совершенно справедливо считая старую парадигму непригодной, тем не менее не в состоянии конструктивно содействовать выработке новой, так что отсюда они скатываются к голому отрицанию: истины не существует, все тщетно и т. д. Поведение таких людей отличается удручающей и, одновременно, комичной инфантильностью, особенно когда индустрия культуры представляет им возможность заработать на этом себе имя. Третий вариант заключается в возвращении к традициям. Впрочем, возвращение это (даже если, в отличие от второго случая, оно происходит экзистенциально искренне) становится реакционным и заставляет забыть подлинные задачи. В качестве классического образца можно сослаться на судьбу Катона Младшего. Но когда такое возвращение захватывает не отдельного человека, а целые народы, то оно становится гораздо опаснее. В истории XX века насчитывается несколько пугающих тому примеров. Вашей стране, как мне кажется, угрожает та же опасность, поскольку в результате кризиса марксизма вы, взяв за образец другую альтернативу экономической парадигмы, можете некритически отдать предпочтение западному пути развития; но этот кризис открывает и более ужасную возможность-активизацию предшествующих парадигме экономики систем легитимации и соответствующих им отношений «друг-враг». Я имею в виду сражения между христианами и мусульманами, а также отвратительный антисемитизм, начинающий ныне распространяться даже среди интеллектуалов.
2* 35
У подобной реакции есть своя логика, но здесь нет пути к преодолению современного кризиса, скорее, и это следует заявить решительно, мы сталкиваемся_здесь с глубочайшим регрессом-особенно потому, что в вашей стране религиозная и национальная парадигмы вовсе не были «сняты», а лишь подверглись абстрактному отрицанию. Реакция эта уводит на ложный путь даже в том случае, когда она, принимая сравнительно безобидные формы, пытается соединиться с новыми парадигмами. К примеру,, в Литве кое-кто, стремясь преодолеть экологический кризис, возрождает дохристианский культ природы, что, пожалуй, на первый взгляд может и показаться симпатичным. Однако же на деле мы сталкиваемся здесь, конечно же, с величайшим простодушием, даже если и считаться с тем известным фактом, что Литва долгое время оставалась оплотом язычества в Европе. И все-таки некоторые люди стремятся к такому возрождению. Разумеется, я обязан учитывать и ту антилитовскую дезинформацию, которая появляется в печати в последнее время, но этот факт в целом , к сожалению, слишком уж хорошо вписывается в логику кризисных эпох, почему я и не осмеливаюсь не доверять упомянутому сообщению. И все же, каким бы темным ни казалось нам будущее, возвращение к преображенному прошлому способно придать человеку силы, необходимые для выполнения труднейшей задачи-выработки новой парадигмы, даже если теперь она различима только в самых общих чертах. Знание реального, отличного от современности, мира помогает человеку избавиться от недостатков своего времени, избавляя его при этом от гибели в водовороте собственной субъективности. Такое знание человеку дает только прошлое. Без корней, уходящих в традицию, невозможно создать будущее. Вот почему в начале новой западноевропейской истории Возрождение и Реформация черпали свою духовную силу в эллинистическо-римской и раннехристианской тра36
пициях. Русская история, и это для нее в высшей степени характерно, осталась в стороне как от Возрождения, так и от Реформации. Впрочем, явлением обнадеживающим следует считать обращение молодых русских интеллектуалов к старым, дореволюционным традициям (которые, кстати говоря, могут быть разрушены в течение каких-нибудь двух десятилетий потребительской лихорадки, чего не смогли добиться за 70 лет тоталитарного режима). Разумеется, подобное обращение представляет ценность не как очередная мода, а как стремление обрести скрытые в традиции духовные сокровища, с тем чтобы, проникшись уважением к требованиям грядущего, и создать новую парадигму, в которой заинтересован век защиты окружающей среды.
Духовно исторические основания экологического кризиса.
«Они пилили сучья, на которых сидели И притом кричали о своей опытности, О том, как можно пилит еще быстрее.. И они с грохотом полетели в бездну. Взиравшие на них, покачивая головами, Тем не менее, продолжали пилить».
Если мы согласимся с тем, что Б. Брехт в этих стихах верно изображает положение, в котором мы оказались накануне экологического кризиса, то возникает вопрос: каким образом существо, давшее самому себе биологическое видовое имя Homo sapiens, оказалось вовлечено в коллективное гибельное движение к катастрофе? Прежде всего напрашивается примерно такой ответ: человек, одновременно являющийся как субъектом, так и объектом экологического кризиса, по-видимому, отрекся от идеала мудрости, ибо мудрость стремится к гармонии, но не к разрушению. Но, как я говорил ранее, виновником экологического кризиса был именно человек, так как никакому иному биологическому виду не удавалось до сих пор уничтожить столь большое число других видов, необратимо изменив экологическую ситуацию на нашей планете. Следовательно, ответственность за хищническое использование природы необходимо возложить на то специфическое преимущество человека, каковым и является присущая именно ему форма рациональности. 39
Во всяком случае, кажется, что баланс между различными формами человеческой рациональности в течение нескольких веков радикальным образом расшатывался В самом деле, некоторые формы рациональности, в особенности техническая рациональность, развиваются достаточно быстро; более того, они нарастают по экспоненте, тогда как другие, традиционно называемые мудростью, иными словами, связанные с усмотрением ценностей, ныне не развиваются совершенно и даже претерпевают регресс. Несмотря на то что при сопоставлении современного биологического знания с биологией Аристотеля наблюдается неизмеримый прогресс, мы все-таки не можем определить результаты развития как прогресс всесторонний. Сравним хотя бы характерное для Аристотеля понимание необходимости включения живого в совокупность бытия с отказом нынешней науки размышлять о философских предпосылках собственной деятельности. Сверх того, правомерно говорить даже об упадке, если сопоставить отличавшее античную науку чувство нравственной ответственности с нежеланием и даже неспособностью современного ученого отдавать себе отчет в далеко идущих моральных последствиях своего поведения. Несоответствием целевой и ценностной форм рациональности определяется современная технологическая эпоха, что считается глубочайшей причиной экологического кризиса и вообще кризисом управленческих проблем современных обществ. Я воздерживаюсь от идеализации старины: понятно, что и в доиндустриальную эпоху моральные извращения встречались довольно-таки часто, пожалуй, еще чаще, нежели сегодня. Но тогда человек не обладал той властью, которой он располагает сегодня. Беспокоит скорее как раз несоответствие, существующее между властью и мудростью. Исторически подобное несоответствие возникает по мере усиления власти человека над природой, а власть эта становится прочной только в условиях инду40
стриального общества. С тем чтобы лучше уяснить себе его структуру, мне думается, имеет смысл разложить это общество на три его составных элемента, рассматривая каждый из них по отдельности. Дело идет о современной науке, современной технике и капиталистическом хозяйстве. Их соединение определяет «суперструктуру», образующую неконтролируемый источник движения современного общества. Неуместным представляется здесь обсуждение проблемы «тела» и «души» человеческой культуры, т. е. вопроса о том, принадлежит ли первенство «базису» или «надстройке». Во всяком случае, достаточно сказать, что онтологически материальные и идеальные факторы культуры, по-видимому, оказывают друг на друга обоюдное влияние. Правда, сточки зрения методологии, мне кажется очевидным, что духовным факторам нельзя отказывать в превосходстве, ибо только таким образом можно обнаружить смысл в истории. Даже если бы учение о том, что капитализм с необходимостью ведет к социализму, оказалось бы верным, все-таки подобное развитие называлось бы прогрессом лишь в случае признания коллективной собственности более высокой формой собственности по сравнению с частной (впрочем, такое ранжирование находило бы себе оправдание лишь на основе более общего нормативного категориального учения).
