он перечислял имена, и ничего больше. У меня уже слипались глаза.
— В последние дни в здании было пусто, — сказал Трехо шепотом. Была у него такая привычка: все свои предположения он высказывал только шепотом. — Убийца, пожалуй, назначил профессору встречу, уж не знаю, чем он ее завлек, но она пришла, и у нее с собой что-то было, и он отобрал у нее это «что-то» и столкнул ее в шахту лифта. Зная об эстетических вкусах своей жертвы, он выбрал среди ее стихотворений такое, которое могло бы сойти за предсмертную записку, а остальные, допустим, уничтожил. В ближайшие дни мы проверим двух подозреваемых: Конде и Новарио. Если бы вам предложили заключить пари, на кого бы вы поставили?
Я сказал, что на Конде. Если человек дружил с моей матерью, от него следует ожидать худшего.
Мы немного прошлись по улице, чтобы прийти в себя от ударной дозы джина. Как-то само собой получилось, что мы вернулись к дому, где покоилось тело Гранадос.
— Надо было другую дорогу выбрать, — сказал я. В это мгновение какой-то мужчина в черном подошел к двери подъезда с венком в руке. Кажется, он не собирался входить, а хотел просто оставить венок на крыльце. Я решил ускорить шаги и забыть обо всех печалях этой воскресной ночи.
Трехо что-то мне говорил, но вдруг оборвал себя и бросился к мужчине в черном. Тот испугался и уронил венок на землю. Я не понял порыва Трехо, пока не прочел на фиолетовой ленте слова, написанные позолоченными буквами: «Ваш друг Омеро Брокка».
Итак, во вторник я снова увиделся с нашим университетским детективом. Он пришел в восемь вечера, когда все студенты уже разошлись. Кажется, он наконец излечился от своей простуды; он сообщил мне, что уже два дня у него не было никаких симптомов, и это его беспокоит, поскольку он вечно ходит простуженный, и считает эту простуду признаком хорошего здоровья. Нам надо было дождаться, чтобы здание полностью опустело, и все это время, пока мы ждали, мы, словно два пенсионера, проговорили о болезнях.
— А если мы вдруг напоремся на ночного сторожа?
— Не беспокойтесь. Если мы на него напоремся, я покажу ему бумаги с моими полномочиями.
Когда в коридорах и в аудиториях воцарилась тишина, мы вышли с кафедры. Я оделся в поношенный комбинезон, которым пользовался мой отец, когда налаживал какое-нибудь оборудование на своем фарфоровом заводе. Я также надел старые теннисные туфли и матерчатые перчатки. Мы прошли по темному коридору и спустились на первый этаж. Трехо просунул руку в металлическую решетку, отодвинул щеколду и открыл дверь. Я не без трепета заглянул в темный колодец. Хотя до крыши лифта оставалось чуть более двух метров, шахта показалась мне бездной. Трехо протянул мне руку, помогая спуститься.
— У вас и вправду легкая работа. Вы играете в Шерлока Холмса, но толкаете в яму доктора Ватсона.
— Поверьте мне, Миро, я бы все сделал сам, но у меня клаустрофобия и аллергия на тараканов.
Я спрыгнул вниз и присел на корточки на крыше лифта. И тут мне в голову пришла одна мысль: убийцей был Трехо. Он расправился с комендантом и Гранадос, а сейчас пришел мой черед.
— И что теперь? — Я попытался избавиться от дрожи в голосе.
— Собирайте все, что вызовет хоть малейшее подозрение. Но не тратьте время на анализ улик, этим мы позже займемся.
У меня с собой был фонарик и пластиковый пакет. Шахта лифта в течение многих лет служила общественным мусорным ящиком; я нашел там пустые пачки от сигарет, которые давно уже не выпускались; пожелтевшие листы, исписанные выцветшими чернилами; билеты на поезда и автобусы, маршрутов которых уже не существовало. Это была работа для археолога: рассматривая этот мусор, можно было бы восстановить ежедневную жизнь здания за последние пятнадцать лет.
— Нашли что-нибудь?
— Мусор и ничего, кроме мусора.
— Проверяйте каждый листочек.
Пакет потихонечку заполнялся. Я захватил ржавый ключ; шариковую авторучку, которую храню до сих пор; ведомости с университетским штампом; разрозненные листки, исписанные от руки; пару старых книг; тетрадь. На самом краю крыши я нашел кассету, чудом не упавшую вниз.
Устав копаться в грязи, я сообщил Трехо, что закончил свою работу. Пакет был полон.
Когда мы поднялись, Трехо спросил меня:
— Слышите шаги?
К нам направлялся ночной сторож. Деревянный пол скрипел у него под ногами; казалось, само здание предупреждало о его приближении, как если бы все его отдаленные уголки были каким-то таинственным образом связаны с человеком, носившим шахтерскую каску с лампочкой.
— Уходим, — шепнул мне встревоженный Трехо.
— А моя одежда?
— Вы ее заберете завтра.
— Но ведь у вас есть бумага от ректората. Чего вам бояться? Объяснитесь со сторожем.
— Не хочу привлекать внимания. Я предпочитаю работать втайне. Такой у меня метод.
Он увлек меня к выходу. Я чувствовал себя немного нелепо — посреди освещенной улицы, в разорванном грязном комбинезоне. В волосах у меня запуталась паутина, перчатки были покрыты слоем жира. Я был похож на дорожного рабочего, заблудившегося в ночи.
Трехо — одетого лучше, чем он одевался обычно, — кажется, забавлял этот контраст между нами. Сегодня он снял свой извечный клетчатый шарф, его пальто выглядело как новое. Мы прошли несколько куадр в молчании, которому были обязаны исключительно моей злости и которое Трехо пытался прервать приличествующими случаю фразами.
— Не огорчайтесь. Сейчас мы пойдем в музей изучать наши трофеи.
— Об этом не может быть и речи. Сначала зайдем ко мне. Мне нужно принять душ и переодеться.
Мы добрались пешком до моей миниатюрной квартирки. Пока я принимал ванну и облачался в чистую одежду, Трехо вывалил на стол содержимое пакета. Он составил список на листочке из красной записной книжки и дал подробное описание каждой найденной мной бумажке.
Я спросил, как это поможет ему в расследовании.
— Да никак не поможет, но у меня слабость — составлять списки и описи. У меня дома хранятся сотни листов с пометками. В числе прочих бумаг у меня есть тетрадь на двести листов, куда я записываю поразившие меня вещи. Там уже несколько тысяч пометок. Это может быть название кинофильма, или лицо женщины, которую я видел всего секунду в поезде метро, или какая-нибудь услышанная на ходу фраза. Если бы я родился поэтом, мне хватило бы несколько стихотворений, чтобы сохранить все, что мне нравится. С другой стороны, мне приходится перечислять вещи, которые я нахожу случайно, вещи, которые от меня ускользают.
Сначала мы разобрали бумаги. Там было несколько расписаний, относящихся к прошедшим семестрам; любовное письмо (неотправленное и без подписи) одного студента преподавательнице греческого языка; шпаргалки; фотокопия стихотворения на французском языке и другие бумаги, содержание которых я уже и не помню. Другие предметы не имели большого значения, за исключением шестидесятиминутной кассеты фирмы TDK. На одной стороне кассеты была надпись: Ирина Стерне. Я поставил пленку в мой старый магнитофон, и мы услышали голос Сельвы Гранадос, заглушавший шум какого-то бара.
Трехо посмотрел на меня, и я увидел, что он взволнован; но это было волнение математика, который чувствует, что сейчас найдет формулу, которую так долго искал. У меня же, напротив, голос этой женщины вызвал боль. Смерть, эта дистанция, которая нас разделила, уже начала потихоньку стирать все худшее, что в ней было, и придала ей некий ореол святости. «Кто знает, — подумал я, — что лучше свидетельствует о правде: расстояние или близость?»
Мы прослушали пленку. Разговор продолжался несколько минут, а дальше шли фрагменты лекций о Брокке. Несколько лет назад Ирина Стерне работала секретарем кафедры аргентинской литературы, то есть на том самом месте, где сейчас работаю я. Тон профессора Гранадос был похож на тон офицеров Советской Армии — героев американских фильмов времен «холодной войны».
С.Г.: Вернемся к первому пункту: Конде украл книги из института?
И.С: Я никогда этого не говорила.
С.Г.: Как нет? Вы же только что сказали: я точно знаю, что никто из посторонних на кафедру не входил? И.С: Да, я это сказала.
С.Г.: Но если никто не входил, значит, вор — Конде. Или на кафедре кто-то еще работал?
И.С: Нет. Я пытаюсь сказать только то, что я лично не видела этих книг. Конде однажды пришел, весь расстроенный, и начал кричать, что у него украли книги Брокки, но я уверена, что этих книг вообще не было, что они существовали только в его воображении.
С.Г.: А может быть, они были, просто вы их не видели?
И.С: Нет. У меня очень хорошая память на книги. У меня нет сомнений, что на кафедре этих книг не было.
— Над какими же текстами работал Конде? — спросил я, хотя уже знал ответ. — Ведь он столько лет получал субсидии, читал лекции, публиковал эссе и ездил на конгрессы за границу. Ведь за этим должно было что-то стоять.
— Ничего, — сказал Трехо. — Он писал свои критические статьи на пустом месте. Он все придумал. И он убил Сельву Гранадос, чтобы больше никто не узнал об обмане.
На следующий день Трехо сделал на всякий случай две копии кассеты. Для верности. Оригинал он положил на хранение в одну из витрин своего музея. В музее уже набралось много экспонатов: журнал «Утерянные бумаги», эссе Конде, одна из версий «Замен», обложка недавно изданного рассказа, кораблик в бутылке, фотокопия стихотворения «Лифт». Я с грустью смотрел на эти предметы, которые все говорили о смерти. Была среда; Грог ждал меня в
