и «неверным насущной действительности», ответ законченно был дан в идеях Достоевского:
«Во-первых, по всем вместе взятым историческим фактам, начиная с начала мира до настоящего времени, искусство никогда не оставляло человека, всегда отвечало его потребностям и идеалу, всегда помогало ему в отыскании этого идеала, — рождалось с человеком, развивалось рядом с его исторической жизнью и умирало вместе с его исторической жизнью.
Во-вторых (и главное), творчество, основание всякого искусства живет в человеке, как проявление части его организма, но живет нераздельно с человеком. А следственно, творчество и не может иметь других стремлений, кроме тех, к которым стремится весь человек. Если бы оно пошло другим путем, значит разъединилось бы с ним. А следственно, изменило бы законам природы…. Оно (творчество, искусство — С.А.К.) всегда будет жить с человеком его настоящей жизнью; больше оно ничего не может сделать. Следственно, оно навсегда останется верно действительности…
И потому первое дело: не стеснять искусства разными целями, не предписывать ему законов, не сбивать его с толку, потому что у него и без того много подводных камней, много соблазнов и уклонений, не разлучных с исторической жизнью человека. Чем свободнее будет оно развиваться, тем нормальнее разовьется, тем скорее найдет настоящий и полезный свой путь». (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Спб, 1895. T. 9. Ч. 1. C. 84–85.)
В этой пространной выдержке следует особо обратить внимание, что «основание всякого искусства живет в человеке, как проявление части его организма, но живет нераздельно с человеком». Человек живет не в пустоте собственного сознания с закрытой верой в сердце и кромешной ночью в обычной тоске, но, почувствовав удовольствие быть умным человеком, начинает распознавать чужие племена и голоса, в нем говорящие.
Эта способность к регуляции, или точнее к саморегуляции, в условиях внешних и внутренних воздействий на систему, способную оставаться в замкнутом состоянии, обычно называется гомеостазисом.
От космистов (Вернадский, Циолковский, Чижевский, Федоров, Флоренский, Тейяр де Шарден) до сторонников структурно-функционального анализа в социологии (Р. Мертон, Т. Парсонс), до их противников (Ч. Милс, К. Дейвис, П.А. Сорокин) — прослеживается удивительное единение мнений касательно необходимости существования равновесия в системе, сохранения ее гомеостазиса.
В чем причина стремления познающей системы к гомеостазису, к относительной замкнутости, регуляции, упорядоченности, организации и самоорганизации?
Объективная причина такого стремления при любых формах взаимодействия Человека и Вселенной — сохранить состояние равновесия между ними, т.е. сохранить популяцию Человечества. Хаотическому воздействию, направленному на разрушение такой саморегуляции как извне, так и изнутри системы, противопоставляются силы упорядочения, организации и самоорганизации. Как результат такого равновесия функциональных сил и их дисфункций есть (по крайней мере это необходимое и достаточное условие) равенство их разности нулю, что соответствует решению задачи на экстремум относительно совершаемой системой полезной работы.
Следовательно, объективная причина — почему возможен гомеостазис? — проявление в замкнутой системе таких механизмов, которыми возможна реализация максимально полезной работы [16, 67].
Если объективная причина гомеостазиса отвечает на вопрос «почему?», то субъективная причина лежит в плоскости, как возможен гомеостазис в интеллектуальных системах?
Однако в том-то и ценность человеческого познания, обогащенного знанием, закрепленным логическими и логико-генетическими связями, оперирующим с множествами, пригодными для решения в том числе и внелогических проблемных ситуаций, что, встраиваясь в ткань психики индивида, рефлексия как самопознание в трансцендентально-парадоксальном (рассудочно-чувственном усвоении динамических противоречий) единстве апперцепции (сознания) выступает не просто как личность, а личность ментальная, духовная.
Такая личность в своей единственности уже самопознается как личность творческая, поддерживаемая собственным энтузиазмом, для которой узки рамки ригористического сознания даже в условиях лагеря, и тем более в условиях лагеря. Такая личность не может быть разрушена текущими политическими надстройками и кризисами политических режимов.
Поэтому такая личность способна предзнать ситуацию, опережая время. Такая личность способна к самоорганизации в силу взаимнооднозначности рефлексивных процессов и процессов физико-химической природы субстрата мозга, механизм работы которых есть функциональный безразмерный код (ФБК) [16, 62], т.е. синрефлексия.
Для такой личности выполнение сентенций президента Мао: «Вы едите красный перец? Красный охранник должен есть красный перец» — равносильно мыследеятельности чевенгуровца: «Большевик должен иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться».
Действительно, всякая информация является необходимой предпосылкой для регулирования центральной нервной системой всех функций организма, поддержания постоянства его внутренней среды, т.е. гомеостазиса. Такое приспособление организма к изменяющимся условиям возможно благодаря интерорецепции, имеющей механическое, химическое, термическое, осмотическое содержание, но высшие функциональные уровни головного мозга, как показывают современные психологические исследования, кодируют внешние явления в форме структурных моделей, противопоставления энергии и структуры и т.п. Структурный подход основан на пространственной модели психического аппарата, в котором сети замкнутых внутриорганизменных коммуникаций обладают закономерной способностью к саморегуляции. Таким образом вскрывается интимная природа динамической устойчивости и приспосабливаемости к изменяющимся условиям внешней и внутренней среды, т.е. выясняется, как возможно возникновение гомеостазиса.
По существу оказывается, что кантовское определение «максимы как субъективного принципа действия, который сам субъект делает для себя правилом» (Кант И. Соч. М.: Мысль, 1966. T. 4(2). С. 137), и определение Достоевского, что «основание всякого искусства живет в человеке как проявление части его организма», есть свидетельства гомеостатического процесса.
В плане кибернетической формулировки такое явление, как гомеостазис, в процессах управления интеллектом следует связать с понятием оптимизации. Так возникает формулировка чисто кибернетической задачи: каким образом возможно возникновение упорядоченной структуры, источником которой служит в принципе хаотизированная информация, поставляемая интерорецепторами и преобразуемая на уровне психического сознания рефлексией в структурно-упорядоченный продукт. Такой продукт может играть и роль умозаключения, т.е. нового знания, решения проблемной ситуации, но он же может быть чисто ментальным продуктом, который несет на себе рефлексию, скажем, православного старчества (старец Лев, старец Серафим Саровский, старец Силуан) или поэзии, которая по меткому заявлению Э. Мандельштама «не ночевала в простынях прозы», и здесь семиотическое, знаковое воплощение образов может задаваться в самых различных формах (Гельдерлин, Пушкин, Уильям Блейк или Рильке — безразлично). Рефлексивный гомеостазис не перестает быть таковым и в том, и в другом случае. Более того, как показывает ментальное развитие общества в целом, на протяжении истории психической самоорганизации человеческого сознания в значительной степени безразличны пути достижения гомеостазиса. Гомеостазис зависит от начального и конечного состояния системы как в плане его равновесия с окружающей средой, так и в плане его самоорганизации и оптимизации. Но механизм восприятия внешней информации, имеющей любое, в том числе и смысловое содержание, и дезинформации, осуществляемый интерорецепторами, есть функция периодическая от снимаемой информации [32], аналогично тому, как музыка в ее многообразии [68] воспринимается теплокровными животными и сознанием человека через работу сердца и пульс крови.
Концептуальные и инструментальные средства интеллектуальных систем лишь дополняют и делают более разнообразными формы упорядоченной, организующей и самоорганизующейся работы человека [66].
Интеллектуальная система, как система гомеостазиса, обрабатывает вводимую в интеллект информацию уже как информацию упорядоченную, подвергая ее лишь форме опознания на уровне рефлексии, или точнее на уровне ее рефлексивной грамотности, соотнося ее с объективной действительностью и последствиями, например, при решении конкретной проблемной или ментальной ситуации.
Рефлексивно-парадоксальное мышление может приводить к умозаключению — новому знанию; наслаждению — информационным экстазом возможности появления события, которое никогда не будет реализовано; заблуждению, которое в зависимости от психо-физиологической ориентации приводит к преднамеренной и непреднамеренной дезинформации и дезориентации, выражаемым в том числе в форме умыслов лжи и зла. Умыслы лжи и зла, как формы рефлексивного мышления, отрицаются умозаключением как экскременты жизнедеятельности.
По Канту, «противоположность истине — ложь. Ложь есть унижение и как бы уничтожение человеческого достоинства в себе. Человек, который не верит тому, что он сам говорит… имеет еще меньшую ценность, чем если бы он был просто вещью». (Кант И. Метафизика нравов в двух частях. Соч. Т. 4(2). С. 366–367.) Примером умысла оправдания ЛЖИ может служить работа В. Пешего «Антидуховная „религия“ в рамках парадоксального мышления» (Новосибирск, 1994. 50 c.), где имеется даже специальный параграф, посвященный такой форме умысла: «Психические стрессы, длительный период полового созревания и ЛОЖЬ — есть причины появления и инструменты совершенствования Человека». Вот классический пример парадоксально-рефлексивного мышления, в котором в форме умысла декларируется заблуждение. Это тем более интересно, что данная работа рекомендуется категории лиц, именуемых автором — ЛПГР, лицам, принимающим государственные решения. В качестве сарказма можно предположить, что ряд ЛПГР обладают явной склонностью к подобного рода умыслам, но в отличие от автора цитируемой работы просто скрывают таковые свои качества, т.е., по Канту, являют собой неодушевленную «вещь» в чистом виде (см.: Кант И. Об изначально злом в человеческой природе. 1792). На этом фоне «современных философских игр» даже может появиться впечатление, что «Оправдание добра. Нравственная философия» В.С. Соловьева уже не имеет смысла, а краеугольным камнем служит снова философия знаменитого готтентота, утверждавшего, что «добро — это когда он украдет много коров, а зло — когда у него украдут». (Соловьев В. Соч. М.: Мысль, 1990. Т. 1. С. 98). И все же вслед за философом-космистом Н.Ф. Федоровым полезно помнить: «Добро есть сохранение жизни живущим и возвращение ее теряющим и потерявшим жизнь». (Федоров Н.Ф. Соч. М.: Мысль, 1982. С. 608).
Анализ форм парадоксально-рефлексивного мышления содержательно укладывается в аксиоматическое умозаключение И. Кеплера [69] о том, что «величины, обладающие формой, душам воспринимать легче, чем бесформенные величины». Вот почему любое художественное произведение опознается читателем не декларацией, а формой самого произведения: «„Жизнь и приключения Мартина Чезлвита“ — это форма парадоксально-рефлексивного мышления, а информация, даваемая Ч. Диккенсом по этому поводу, есть умозаключение: „Превратите коммерцию в сплошную ложь и повальное воровство, топчите знамя нации, как негодную тряпку, оскверните его звезда за звездой, сорвите с него полосу за полосой, как срывают погоны с разжалованного солдата, — все что угодно ради долларов!“» (Ивашева В.В. Творчество Диккенса. М.: МГУ, 1954. C. 146). Форма опознания истины или ее части подсознательно методом рефлексивно-парадоксального мышления зачастую содержится даже не столько в смысле текста, сколько в мелодии сочетания гласных и согласных, опосредствующих структуру сложности языка как форму сложности самого сознания: «И сице единъ инокъ, къ единому богу помоляся, и азбуку сложилъ, и грамоту сотворилъ, и книги перевелъ в малых летехъ, богу помогающу ему; а они мнози филосифи, многими леты, седьмь философовъ, едва азбуку уставили, а 70 мужъ мудрецъ преложение перетолмачили…» (Хрестоматия по древней русской литературе. М.: ГУПИМ, 1952. C. 192). Лев Толстой, читая роман Мопассана «Милый друг», находил, что роман загроможден «грязными подробностями, в которых, к сожалению, как будто se plait (находит удовольствие) автор» (см.: Данилин Ю. Мопассан. М.: ХЛ, 1951. C. 123). Если полагать, что маститый титан от литературы не лукавил, то что же останется от произведения «Милый друг» по его форме, если оттуда удалить «грязные подробности». Чехов как беллетрист поразительно точен
