Я не способен даже просуммировать мой личный опыт, сказав: «вот это — любовь, а это — нет». Эти слова словно бы вырвались против моей воли, но я не хочу от них отказываться. Я беру за них ответственность. Потому что уверен: сказав «полюбить», я обратился не к «идее» (ведь идея — не смутна), не к «употреблению» (я не умею употреблять), а к загадочно существующему слову загадочному для меня и для вас. Сказанное мною слово словно расширилось над своим предполагаемым смыслом, включив в себя возможность, даже уверенность взаимопонимания. Так птица клюет зерно, оставаясь при этом птицей.
Поэтому если мы так уверены в том, что птица понимания сопутствует каждому намеренно сказанному слову, мы обретаем право на выговаривание. Нам не следует заботиться о подрезании крыльев словам. Познание становится самовыяснением в самовыговаривании (не «выговаривании себя»!). Напротив, если мы отрицаем значимость слова как мостка понимания, мы вынуждены бесконечно урезать слова, ограничивая их единственными смыслами, в постоянной борьбе с естественным языком.
Вопрос об интерсубъективности — это вопрос о генезисе системы значений в событиях. Поскольку единственным условием интерсубъективности является общность события, надо понять, как связать с происходящим определенное значение-событие.
Оказывается, что ответа на этот вопрос нет. Вспомним наше затруднение определить то, что с нами произошло в лесу. Мы способны осознать (или конституировать), что это было, создав новое значение на горизонте («проделав новую дыру в стене»). Это значение, тем не менее, окажется никак не обусловлено происходящим. В силу того, что сфера ожиданий события, наши намерения, были связаны с лесом, значение события будет увязано с лесом, прогулкой, пушистыми деревьями и прочими замеченными благодаря определенному настроению значениями с горизонта. Тем самым загадочное, чудесное событие будет осмыслено без всяких на то оснований, «по смежности». Ведь в сущности ощущение «что-то важное произошло» не зависит от того, много ли выпало снега в лесу и, вообще, было это в лесу или нет.
Напрашивающийся выход из затруднения состоит в том, что каждое событие конституирует новое значение. Однако, казалось бы, мы умеем мыслить события в рамках уже существующих значений. Например, если стул, на котором я сидел, внезапно сломался, произошло событие, вполне укладывающееся в рамки наличной системы значений.
На самом деле, происходящее, конечно, никогда не укладывается в рамки значений, хотя бы в силу несоизмеримости. У нас нет механизма соотнесения происходящего со значением, однако есть механизм восстановления события.
Действительно, если бы происходящее было как-то связано с системой значений, мы бы не колеблясь смогли различить действия «упасть со стула» и «встать со стула». Но маленький ребенок, которому стул велик, произведет одни и те же действия, если захочет встать или если нечаянно свалится постепенно сползая. У нас нет критерия различения этих действий. Мы различаем их, исходя из ожиданий, которые сообщают нам, собирался ли ребенок встать или он нечаянно свалился.
Отсюда видно, что мы вообще не воспринимаем сознательно действия, которые реально (в Мире) совершил ребенок. Мы формируем их как ожидания, относительно мира нашего сознания.
Единственным критерием, позволяющим соотнести Мир с миром является успешность наших ожиданий. Если мы открываем дверь, а она при этом ломается, происходит событие, позволяющее внести коррективы в нашу систему значений по параметру (категории) открывания дверей. Аналогично, если с нами что-то непроизвольно случилось, однако мы знаем, что сидели на стуле и соответственно, ожидали либо со стула встать, либо упасть, то только неудача попытки опуститься на стул может показать нам, что мы не непроизвольно вскочили, а непроизвольно упали.
Подчеркнем, что альтернатива «упасть/вскочить со стула» — не неизменный эйдос, а возникшая когда-то благодаря первому осмысленному падению со стула оппозиция. Имя ее также произвольно и культурно обусловлено. Например, если на пол падает чашка и разбивается, для нас, предсказавших этот результат, события не происходит. Для ребенка, не догадывающегося о том, что бывают бьющиеся и небьющиеся предметы, события также нет, поскольку нет оппозиции. Однако как только мы обращаем его внимание на то, что «чашка разбилась», у него формируется новое (пока что ни с чем не связанное) значение «разбилась». Если плюшевого мишку ему не запрещают кидать на пол, то он тоже может посчитать, что упав он «разбился» (поскольку не знает, что это такое). Событие произойдет, когда взрослый скажет ему, что нет, не разбился, он не бьется. С тех пор он будет ожидать от мишки вполне определенных свойств и в его сознании новая оппозиция бьется/не бьется увяжется с оппозицией мишка/чашка8).
Необходимое условие понимания
Свойство полагания за событием какого-то значения — фундаментальное свойство, без которого взаимопонимание не было бы возможно. В параграфе о смысле мы говорили о «замысле» или «вести», сопутствующих любому видению. Поскольку наше видение всегда нацелено на вещь, мы и событие уподобляем вещи, предполагая за ним всегда существующий план значения. Событие мы невольно трактуем как весть. Мы можем не верить в то, что событие вообще несет какую-либо весть. Однако как только мы пытаемся осознать событие как нечто, поддающееся разъяснению, мы фактически конституируем «замысел» события.
Сконструированное нами значение, которое означивает ту самую «весть события», изначально бессмысленно, ни с чем не связано. Все мы — свидетели события — обладаем теперь этим новым узлом системы значений. Он одинаков именно потому, что ни с чем не связан. Он — тема нашего разговора. Теперь все события будут отсчитываться относительно этого узла. Узел начнет раскрываться в — совершенно идентичную для всех нас — структуру. И только по окончании разговора это тождество рассыпется, когда созданная структура встроится в индивидуальную систему значений участвовавших в разговоре субъектов.
Представим, что мы разговариваем с эллином V века до нашей эры. Вдруг рядом раздается грохот. Все дальнейшее выяснение — справа или слева, пострадал ли кто, произойдет совершенно идентично для нас обоих. В ходе расследования наши системы значений могут пополниться (если я спрошу грека про осколок, то мне придется объяснять, что это и что такое бывает), измениться. Однако по расставании я буду уверен, что это мальчишки взорвали серу, а эллин что это было знамение Зевса, непосредственно к нему относящееся.
Наше сходство не в настоящем, поскольку наши миры различны. Наше сходство в будущем, в принципиальной возможности соизмеримости, возможности нового видения. То есть в возможности конституировать значение, единственным свойством которого будет его общность разным мирам, и, отталкиваясь от этого значения, создать идентичные структуры.
Сент-Экзюпери говорил: «Мы признаем наше родство с теми, кто не похож на нас. Но какое это необычное родство! Оно основывается на будущем, а не на прошлом. На цели, а не на истоках. Мы друг для друга — странники, разными путями устремляющиеся к одному и тому же свиданию» [2, с.351].
Подводя итоги, можно сказать, что мир (феноменальная данность) — это все, ухваченное сознанием. Однако только часть мира доступна вниманию, а именно часть, отфильтрованная настроением. Над этой частью происходит работа понимания, которая приводит к изменению системы значений субъекта (знания). В свою очередь, знание определяет способ явления феноменальной данности, и здесь круг замыкается.
Видение оказывается существенно определено четырьмя компонентами:
1. самой вещью, феноменом; 2. системой значений, в рамках которой вещь ухватывается; 3. настроением, определяющим ожидания, на фоне которых вещь должна выделяться как иная; 4. намерением или интересом, указывающим горизонт ухватывания, конституирующим область, в которой вещь будет рассмотрена. ПРИМЕЧАНИЯ
* Работа выполнена при поддержке РГНФ: грант ?98-03-04230
1) Автор втайне уверен, что это невозможно.
2) Известно, что дети рисуют без перспективы. Отсутствие перспективы в детских рисунках не мешает им корректно воспринимать изображенные смыслы. Более того, есть опыты, подтверждающие то, что мы умеем видеть вне перспективы, что перспектива — это только способ осмыслить видимое.
3) Мы не видим причин, почему совокупность удержанных переживаний нельзя называть «неактуальным содержанием сознания». Ведь сказать, что в моем сознании есть значение дома, гораздо естественнее, чем сказать, что значение дома находится во «втором я». Однако Гуссерль борется с естественным языком, стремясь к однозначности употребления, поэтому он термин сознание толкует только как последовательность переживаний. Мы же будем говорить о сознании расширительно, включая в него индивидуальную систему значений.
4) Сент-Экзюпери пишет: «Поле действия сознания совсем недалеко. Разом оно вмещает только одну проблему» [2, с.260].
5) Например, «я человек, а не Бог, поскольку не всемогущ» или «красный волк — не медведь, поскольку медведь — не волк».
6) Я благодарен Н. Константинову за этот пример.
7) Впрочем, надо напомнить, что даже обладая определенным автоматизмом, мы не имеем гарантии успешного действия. Это связано с тем, что настроение, отбирающее автоматизмы, не поддается полному контролю. Приехав на море, мы можем настолько обрадоваться простору и крепкому ветру, что автоматизм «следить за приливами» станет нам недоступен.
8) Это, конечно, предполагаемая реконструкция.
1. Мамардашвили М. Необходимость себя. — М.: Лабиринт, 1996. 2. де Сент-Экзюпери А. Планета людей. — Кишинев, Картя Молдовеняскэ, 1973. 3. Фреге Г. Избранные работы. — М.: ДиК, 1997. Хайдеггер М. Пролегомены к истории понятия времени. — Томск: Водолей, 1998.
Тезисы о возобновлении понимания
Родин А.В.
1.1. Знание соотносится со своим предметом как возможность с действительностью. Это соотношение может осуществляться двояко. Во-первых, знание может быть возможностью будущих действий, предполагать практическую реализацию в будущем. Таково инструментальное знание, то есть знание того, как достичь требуемого результата. Именно к этому аспекту знания в первую очередь применим афоризм Бэкона «knowledge is power». Во-вторых, знание может быть возможностью прошлых событий, предположительной реконструкцией прошлой действительности. Если в первом случае знание формулируется в виде правила того, что нужно сделать, чтобы достичь нужного результата, то во втором случае — в виде факта, утверждения о том, что в такое-то время в таком-то месте происходило то-то. Эти два типа знания различаются как теория и история.
Теоретический и исторический типы знания могут смешиваться и, более того, никогда не существуют совершенно отдельно, в чистом виде. Даже сколь угодно строго «придерживаясь фактов», нельзя избежать «теоретизирования», и наоборот, никакая теория не избегает отсылки к фактам, пусть и «теоретическим». Экспериментальное математическое естествознание комбинирует теоретический и исторический типы знания сознательно и последовательно. Свои выводы оно строит на экспериментально полученных фактах, которые, с одной стороны, являются историческими, поскольку соответствующие экспериментальные события действительно имели место в прошлом, но, с другой стороны, в отличие от событий, например, гражданской истории, экспериментальные события нарочно и целенаправленно производятся исследователем для проверки своих теоретических построений. Действительность научного эксперимента остается половинчатой: экспериментальное событие выступает как действительное по отношению к чисто умозрительным теоретическим спекуляциям, но, с другой стороны, эксперимент претендует на то, чтобы «не вмешиваться» в действительность, а только давать правдивую «картину» действительности и поэтому не подлежать этической оценке. Это позволяет
