к употреблению имен. Говорящий, употребляющий в утверждении определенную дескрипцию атрибутивно, утверждает, по его мнению, нечто о ком бы то ни было или о чем бы то ни было, что удовлетворяет данной дескрипции (имя, конечно, в этом смысле не может употребляться атрибутивно, если не признавать за ним никакого дескриптивного содержания, но атрибутивность или , по крайней мере, не референциальность имени при таком его употреблении может, по крайней мере, пониматься как упоминание чего бы то ни было, что может называться этим именем); говорящий же, употребляющий в утверждении определенную дескрипцию референциально, употребляет ее для того, чтобы подтолкнуть своих слушателей к пониманию того, о ком или о чем он говорит и утверждает нечто именно об этой личности или вещи [3, с.233]. «При референциальном употреблении определенная дескрипция есть просто один из инструментов для производства определенной работы — привлечения внимания к личности или вещи — и в общем любой другой инструмент для производства этой же самой работы, другая дескрипция или имя сделают это с тем же успехом» [3, c.233]. Критериями различения между двумя указанными контекстами употребления определенных дескрипций должны быть, по видимому, определенные существенные для этих контекстов обстоятельства. Примеры, которые приводит Доннелан, иллюстрируют, какого рода должны быть эти обстоятельства, или, иначе, что надо знать о говорящем, чтобы утверждать, что он употребляет определенную дескрипцию референциально или атрибутивно. Так, если некто, хорошо знавший покойного Смита, произносит высказывание «Убийца Смита невменяем» (8), находясь под сильным впечатлением от картины злодейского преступления, но не зная, кто именно его совершил, мы вправе будем заключить, что здесь выражение «убийца Смита» употреблено атрибутивно. Нам для этого достаточно знать о говорящем все вышеперечисленное; более того, вероятно, нам достаточно всего лишь знать о говорящем, что он не знает и не предполагает, кто именно убил Смита. Конечно, наблюдатель не может быть абсолютно уверен, что в момент произнесения фразы у говорящего не мелькнуло подозрение относительно личности убийцы и что соответствующая дескрипция не была употреблена именно с целью указания на него, даже если исходное намерение, мотивировавшее произнесение фразы, было атрибутивным (мгновение спустя, быть может, подозрения рассеялись и как у говорящего, так и у наблюдателя благодаря этому сохранилась иллюзия атрибутивности употребления дескрипции, что впоследствии может быть установлено из ответа «Никого конкретного» на вопрос «Кого вы имеете в виду?»), но в принципе мы вправе любой случай употребления определенных дескрипций оценивать, исходя из презумпции нереференциальности. Настоящие трудности возникают при определении условий референциального употребления выражений вообще и определенных дескрипций в частности. Доннелан так описывает обстоятельства, в соответствии с которыми выражение «убийца Смита» должно быть употреблено референциально: некий Джонс обвинен в убийстве Смита и посажен на скамью подсудимых, обсуждается странное поведение Джонса во время процесса и в ходе этого обсуждения звучит рассматриваемая фраза. Здесь перечислены внешние обстоятельства: то, что Джонсу вменяется в вину убийство Смита, есть общепризнанный факт, а не частное предположение высказывающего фразу; наконец сама фраза включена в разговор, который уже ведется о Джонсе. Действительно, подобные обстоятельства вполне могут подтолкнуть наблюдателя к предположению, что рассматриваемая дескрипция, включенная в подобный разговор, употреблена референциально. Но достаточно ли этого, не оказывается ли еще необходимым для вывода о референциальной значимости дескрипции в данном контексте принять дополнительную гипотезу относительно мотивации говорящего к произнесению именно этой фразы и даже, у’же, к вербализации именно данной дескрипции в составе этой фразы? Предположим, ее произносит человек, который так же, как и все, верит в виновность Джонса, но не хочет, чтобы его обвинили: как мы должны рассудить в таком случае — употребляет ли он соответствующую дескрипцию, чтобы в очередной раз указать на Джонса, или чтобы привлечь внимание или даже намекнуть на некоторые индивидуальные черты, которым явно должен отвечать убийца Смита, но, похоже, не отвечает Джонс? Такой человек может даже на вопрос «Кого вы имели в виду? Кто именно безумен?» ответить «Джонс, конечно, его я имел в виду», а потом добавить «Если, конечно, он убийца». Суть возражения состоит в том, что, если мы принимаем в качестве критериев референциальной значимости термина обстоятельства упомянутых типов, конституирующие контекст его употребления, то в том случае, когда мы знаем или предполагаем, что у говорящего, например, двойственное отношение к индивиду, признанному в контексте разговора референтом термина, мы должны принять дополнительную гипотезу, утверждающую, какое именно отношение мотивировало его употребление выражения в данном контексте. Исходно концепция Доннелана как будто не привлекает таких критериев, как интенция говорящего или коммуникативная цель, поскольку предполагается, что все это может быть установлено (если в этом есть какая-то надобность) вместе с референциальной или атрибутивной значимостью термина на основании внешних обстоятельств его употребления, таких как наличие определенной конвенции, регулирующей дискурс (как в случае с судом над Джонсом), или факты биографии говорящего. Но все же при ближайшем рассмотрении подобные критерии нуждаются в «подпорке» из внутренних обстоятельств употребления термина, чей референциальный статус рассматривается, т.е. в гипотезах, касающихся индивидуальных мотиваций употребления термина. Это связано с тем, что условия существования конвенции относительно референта термина недоопределены. В самом деле, достаточно ли того, что проходит суд над Джонсом, который обвиняется в убийстве Смита и что разговор в зале суда идет преимущественно о Джонсе для того, чтобы считать, что сформирована конвенция, согласно которой референтом дескрипции «убийца Смита» в данном контексте следует считать Джонса? Похоже, что нет, хотя бы потому, что функция суда — установить виновность Джонса в убийстве Смита, т.е. установить истинность утверждения «Джонс есть убийца Смита» (9); таким образом, по крайней мере, не необходимо, чтобы высказывание «Убийца Смита невменяем» интерпретировалось в данном контексте исходя из признания истинности утверждения (9), истинность которого еще только должна быть, согласно принципам судопроизводства, установлена. Такая конвенция в полной мере может считаться сформированной только после вынесения приговора, т.е. признания истинности (9) или его отрицания. Тем не менее можно считать, что некоторые из участников заседания уже признали (9) истинным, а другие, возможно, ложным; более того, можно сказать, что относительно истинности или ложности (9) уже в ходе заседания и даже до него сформировались, по крайней мере, две локальные конвенции. Такое предположение позволяет считать, что произнесение высказывания (8) кем-то, кто разделяет одну из конвенций, будет предписывать считать соответствующую дескрипцию, употребленную им, референциально значимой (назовем эту конвенцию конвенция А), а если (8) высказано тем, кто разделяет противоположную конвенцию, следует считать ее не значимой референциально или значимой атрибутивно. Проблема только в том, чтобы четко установить, когда можно утверждать, что подобные конвенции уже сформированы; очевидно, они должны стать более или менее устойчивыми регулятивами речевого поведения, чтобы можно было оправданно ссылаться на них как на критерий значимости тех или иных выражений. Если границы таких конвенций не установлены, то в принципе любой случай употребления таких выражений, как «убийца Смита», может интерпретироваться как референциальный или атрибутивный, если не привлекать дополнительных гипотез, касающихся индивидуальных мотиваций.
Если принять, что к моменту суда над Джонсом конвенция А уже сформирована, то, если Х разделяет эту конвенцию, это значит не только то, что он считает (9) истинным высказыванием, но и что он владеет неким дескриптивным целым, однозначно определяющим для соответствующего контекста (для любого разговора, ведущегося о том, кто убил некоего Смита, о котором известно то-то и то-то) референт термина «убийца Смита» — это Джонс, вернее, человек, подсудимый на судебном процессе, проходившем там-то, тогда-то, чье имя Джонс и которого характеризуют такие-то и такие-то паспортные и биографические данные. Таким образом, чтобы определить, значим ли референциально некий термин, будучи употреблен в той или иной ситуации, нам достаточно знать две вещи: 1) существует ли некая конвенция А, определяющая референт термина для тех, кто ее разделяет, и, если да, то 2) разделяет ли ее употребивший интересующий нас термин в рассматриваемой ситуации. Если в отношении некоего термина выполнено условие 1) и не выполнено условие 2), то термин употреблен не референциально, а например атрибутивно, если же в отношении данного термина не выполняется условие 1), то это значит, что он не принадлежит к числу референциально значимых терминов языка. Таким образом, в отношении термина, удовлетворяющего условию 1), можно различить два контекста формирования его значимости, соответствующих двум способам его употребления: обозначим их как специальный и общий. Первый характеризуется тем, что предписывает определять значимость термина какой-либо конвенции А. Тех, кто ее разделяет, соответственно можно назвать специалистами относительно значения данного термина, поскольку для них его референт однозначно определен; второй характеризуется конвенциями другого рода — например, предписывающей не принимать некое дескриптивное целое в качестве определения референта термина. Такой способ определения критериев референциальной значимости терминов позволяет привлечь другую классическую концепцию референции, согласно которой референт термина фиксируется некоторым дескриптивным целым. Такой подход развивает, например, П. Стросон, согласно которому общим условием идентификации некоего индивидуального объекта (что соответствует референциальному употреблению термина) является знание некоего индивидуирующего факта (или фактов) о некоем индивиде, которому тождественен референт рассматриваемого термина, а знать такой индивидуирующий факт — значит знать, что то-то и то-то истинно относительно данного индивида и только его [7, с.23]. Главная характеристика общего контекста значимости термина, соответственно, такова: в нем не действует никакая конвенция А, т.е. никакое дескриптивное целое не признается в качестве определения референта термина, но максимум — в качестве репрезентанта некоего релевантного пониманию термина представления или стереотипа или, иначе, используя терминологию Стросона, никакой факт не считается в этом контексте индивидуирующим фактом в отношении возможных объектов референции, приписываемой данному термину (при этом конвенция, характеризующая общий контекст определения значения термина, может и даже должна — поскольку относительно термина выполнено условие 1) — предписывать считать его в принципе референциально значимым, т.е. признавать за ним характеристику указания на индивиды; только условия их идентификации, согласно этой конвенции, не определены или неизвестны). Специалиста отличает способность при определенных условиях непосредственно указать на объект, тождественный референту термина и удовлетворяющий определяющим его дескрипциям или, если такое указание невозможно, сформулировать для него общие условия, при которых оно могло бы быть осуществимо.
Возвращаясь к примеру с дескрипцией «убийца Смита», можно заметить, что, если некий Х разделяет конвенцию А, т.е. является специалистом, знающим референт этого термина, совершенно не обязательно, чтобы он был также специалистом в отношении значения термина «Смит»; для знания референта дескрипции «убийца Смита», видимо, вполне достаточно иметь какие-то согласованные с другими разделяющими конвенцию А членами общества представления о Смите, какие-то факты относительно него, но не обязательно, чтобы какие-то из этих фактов были индивидуирующими. Или, иначе
