говоря, необходимо, чтобы какие-то дескрипции относительно предполагаемого референта термина «Смит» признавались истинными, но не необходимо, чтобы какие-то из них признавались относительно него определяющими (хотя, разумеется, условие 1) для термина «Смит» должно выполняться).
Но почему бы не предположить, что в отношении термина Пегас существует своя конвенция А, определяющая индивида, удовлетворяющего дескрипции «крылатый конь, пойманный Беллерофонтом», как референт этого термина и в рамках которой сформулированы условия демонстративной идентификации такого индивида? По-видимому, что-то еще должно характеризовать конвенцию А, что исключало бы такие возможности. Условие наличия специального контекста значимости у термина может быть обогащено следующим образом: индивидуирующий факт относительно референта термина должен включать в себя указание, по крайней мере, на одну образцовую ситуацию, когда объект, тождественный референту термина, был демонстративно идентифицирован, причем имя субъекта идентификации, фигурирующего в таком указании, также должно быть для соответствующих специалистов референциально значимым. Однако, если знание референта в конечном счете предполагает возможность прямого указания на объект, тождественный референту термина, то относительно всех, например, абстрактных математических понятий мы в таком случае должны согласиться, что они не могут употребляться в качестве имен и быть при этом референциально значимыми, поскольку прямо указать мы можем только на конкретные материальные объекты — значки или сочетания звуков, которыми обозначаются числа и другие математические объекты. Между этими объектами и математическими объектами, указание на которые мы хотим приписать соответствующим символам языка, — репрезентативное отношение как будто такого же типа, что и между конкретным изображением Пегаса и самим Пегасом: так же как нигде нет «самого Пегаса», а указать мы можем только на его изображения, так же и на «сами числа» мы не можем указать, а всякий раз указываем только на их репрезентации (тем более, что изображения в принципе можно подвести под категорию иконических символов). Между тем, несмотря на видимое сходство репрезентативных отношений, в случае отношения «Пегас изображение Пегаса» и отношения «число — знак числа» между этими случаями имеется и принципиальное различие: в то время как со знаками чисел мы можем делать именно то, что предполагается делать с числами, т.е. приписывать им именно те операциональные характеристики, какие можем приписывать самим числам (это прежде всего способность участвовать в математических операциях, приводить к математически релевантным результатам), с изображениями Пегаса мы можем делать только то, что со всякими изображениями, а не то, что, предполагается, можно делать с самим Пегасом (например мы не можем приписать изображению Пегаса операциональную характеристику «быть оседланным» или «летать под седоком» и т.д.) — в этом смысле знаки чисел, можно сказать, «операционально эквивалентны» самим числам, и таковы же другие знаки других абстрактных объектов, относительно которых в языке выполняется условие 1).
Но как идея определения референта термина посредством установления его связей с определенными дескрипциями может противостоять упомянутым уже трудностям, вытекающим из не-взаимозаменимости с сохранением истинностного значения терминов, которым приписывается кореференциальность, в интенсиональных контекстах? Так, если референт термина «Фалес» определяется дескрипцией «философ, считавший, что все есть вода», то отсюда, при применении принципа взаимозаменимости salva veritate кореференциальных терминов к высказыванию «Фалес не считал, что все есть вода», должно следовать противоречие — «Философ, считавший, что все есть вода, не считал, что все есть вода» (из ложного высказывания получаем ни истинное, ни ложное). Это было бы так, если бы дескрипция «философ, считавший, что все есть вода» определяла бы референт термина «Фалес» согласно некой конвенции А, т.е. в специальном контексте установления значимости данного термина. Однако такая конвенция должна была бы предписывать считать референтом термина «Фалес» конкретного человека (это следовало бы хотя бы из определения понятия «философ» — что это «человек, занимающийся тем-то и тем-то») и, соответственно, должна была бы включать дескриптивные элементы, допускающие при определенных, выполнимых условиях непосредственное указание на объект, тождественный референту термина. Между тем в этом смысле — как имена конкретных людей — такие термины, как «Фалес» или «Александр Македонский», не употребляются; существующие относительно них конвенции А определяют их не как имена людей, а как обозначения исторических персонажей, и эти конвенции не могут использовать такие дескрипции, как «философ, считавший, что все есть вода», в качестве определений референта термина (а стало быть, приписывать им статус кореференциальных определяемым терминам). Употребление имен исторических персонажей скорее подобно употреблению имен мифических и литературных персонажей, таких как «Пегас» или «Гамлет»; относительно них, наверное, существуют свои сообщества специалистов, но в рамках этих сообществ они, если употребляемы референциально, то во всяком случае не как имена реальных живых существ. Упрощенно выражаясь, чтобы употреблять имя человека референциально, нужно как минимум входить в число его современников — т.е. всех тех, кто непосредственно знаком хотя бы с одним непосредственно знавшим этого человека (хотя этот «круг современников», видимо, при большом желании, можно расширить, включив в него знакомых, непосредственно знакомых с теми, кто был непосредственно знаком с теми, кто…, кто был непосредственно знаком с этим человеком. Тогда главное, чтобы выполнялись условия верификации непрерывности такой цепи знакомств). Аргумент, однако, имеет более общий характер: на основании его предполагается, что, если какая-то дескрипция Д определяет референт термина Т, то 1) Д и Т кореференциальны и 2) подстановка Д, каким бы оно ни было, на место Т в предложения вида «Т не есть Д» (10) изменит истинностное значение последнего. Справиться с этим возражением можно пытаться, по крайней мере, тремя способами: можно отрицать, что если Д в рамках конвенции А определяет референт Т, то Д и Т должны признаваться в рамках этой конвенции кореференциальными терминами; можно настаивать на том, что оцениваемое с точки зрения конвенции А (а только как оцениваемое с такой точки зрения (10) может быть однозначно ложным) (10) не должно быть оцениваемо как необходимо противоречивое высказывание, что оно также может считаться просто ложным; наконец, можно признать, что определение референта термина в рамках любой конвенции А не обязательно должно включать только дескриптивный компонент, а может еще опираться, например, на принятые в рамках данной конвенции и используемые в обучающей практике образцы стимуляций. В последнем случае высказывание вида (10) в рамках конвенции А просто не формулируемо. Здесь мы рассмотрим возможности первого способа справиться с этой трудностью. Предположим Т «убийца Смита», а Д — «Джонс, т.е. человек, о котором известно то-то и то-то». Очевидно, если о некоем Х можно сказать, что он употребляет термин «убийца Смита» референциально и что он разделяет соответствующую конвенцию, согласно которой референт этого термина определяется данной дескрипцией, то ему следует также приписать и обязательство референциально употреблять данную дескрипцию. В самом деле, знать, что Джонс и никто иной есть убийца Смита, и знать, кто человек, убивший Смита, т.е. быть способным указать на него при определенных условиях, нельзя, не зная, кто такой Джонс. В этом смысле как будто термин и определяющая его в рамках конвенции А дескрипция должны быть кореференциальны с точки зрения этой конвенции. Между тем может так случиться, что не все, кто референциально употребляет термин «Джонс» как имя конкретного человека, считают его убийцей Смита: для них «Джонс» и «убийца Смита» — далеко не кореференциальные термины. О всех, употребляющих референциально термин «Джонс», можно сказать, что они разделяют соответствующую конвенцию — назовем ее конвенцией А1: в рамках этой конвенции референт термина «Джонс», разумеется, как-то определяется, но совершенно не обязательно так же, как в рамках конвенции, регулирующей референциальное употребление термина «убийца Смита» (назовем ее конвенцией А2). Например, в рамках А2 для определения референта термина «Джонс» может использоваться дескрипция «человек, сидевший на скамье подсудимых там-то и тогда-то», тогда как в рамках А1 он может определяться как «человек, родившийся там-то, тогда-то, делавший то-то, с таким-то характером, привычками и т.д.»; соответственно будут различаться и условия демонстративной идентификации для этих двух конвенций. Разумеется, конвенция А2 опирается на конвенцию А1, но важно, что А2 регулирует именно употребление термина «убийца Смита» в определенных контекстах, а не термина «Джонс»; поэтому, когда кто-либо, разделяющий конвенцию А2, употребляет термин «Джонс» так, что мы должны приписать этому термину, так употребленному, характеристику референциально значимого (учитывая, что всякий, употребляющий выражение «убийца Смита» согласно А2, должен употреблять и выражение «Джонс» референциально), важно, что он употребляет его референциально либо согласно конвенции А1, либо согласно такой конвенции, которая определяет термин «Джонс» как «человек, сидевший на скамье подсудимых там-то и тогда-то». В обоих случаях термины и определяющие их дескрипции не могут считаться кореференциальными относительно А2, поскольку последняя определяет только условия референциальности для термина «убийца Смита», но не для термина «Джонс»; когда последний употребляется референциально, это регулируется другой конвенцией. Таким образом, когда мы заменяем Т на Д в (10), мы уже не можем оценивать получившееся предложение (11) с точки зрения конвенции, по которой (10) ложно, поскольку референциальное употребление Д регулируется другой конвенцией; а в рамках этой другой конвенции Д может определяться посредством другой дескрипции, Д1 например. Иначе говоря, надо различать статус определяющих дескрипций, устанавливаемый конвенциями А, и статус кореференциальных терминов: конвенция А не устанавливает кореференциальность, хотя опирается на другие конвенции, регулирующие референциальное употребление терминов, используемых данной конвенцией в своем определении; чтобы разделять конвенцию А2, необходимо разделять и конвенцию А1, но обе конвенции сформированы для разных контекстов употребления соответствующих терминов, и то, как употребляется «Джонс» согласно А2, не устанавливается в А1 — следовательно, будучи использован в определении, устанавливаемом в А2 для термина «убийца Смита», соответствующий термин, чье референциальное употребление определяется А1, не употребляется референциально. А когда он употребляется референциально как в (11), — его связь с термином «убийца Смита», предполагаемая согласно А2, а именно, что есть некоторые факты, которые характеризуют референт термина «Джонс» и эти же факты характеризуют референт термина «убийца Смита», — не может приниматься в расчет, поскольку, согласно А2, факты, характеризующие Джонса, никак не связаны или, во всяком случае, необходимым образом не связаны с фактами, характеризующими убийцу Смита. Т, иначе говоря, просто нельзя заменить в (10) на Д без потери релевантного контекста оценки истинности. Идея кореференциальности, основывающаяся на принципе взаимозаменимости с сохранением истинностного значения, не применима к рассматриваемой концепции; согласно ей два термина могут быть кореференциальны только в том случае, если относительно каждого из них существует конвенция А и определения референтов терминов, устанавливаемые в рамках этих конвенций эквивалентны, — да и в этом случае принцип взаимозаменимости salva veritate в качестве метода верификации такой кореференциальности неприменим.
С. Крипке, критикуя идею определимости референта посредством дескрипций, приводит в статье «Загадка контекстов мнения» пример с билингвом Пьером,
