этим вещь. Примеры другого ряда: основные способы привести человека в сознание (в прямом и переносном смыслах), незаметно передаваемые из поколения в поколение, — дать стакан воды, ударить по щеке, посмотреть в глаза — метят прежде всего в тело человека; последний случай не исключение, говорят ведь «обжигающий взгляд», «от его взгляда меня передернуло»; он лишь показывает нам, что тело есть проблема, оно не найдено заранее, его нужно искать (в пределы тела, например, естественно поместить и некоторое окружающее пространство, пребывание в котором другого заставляет нас нервничать, ощущать вторжение на собственную территорию; и многое другое, присутствующее в этом рассуждении как раз по своему умолчанию). Любое воздействие на тело как на посредника между собой и миром способно немедленно дать почувствовать то, серединой чего тело является, — себя и мир, и тем самым «привести в себя» или «поставить на место» в мире, что значит одно и то же — «привести в сознание». Однако нам не удастся превратить тело в безотказного поставщика сознательности, потому что само тело является искомым, а не найденным. Нельзя, к примеру, рекомендовать приходить в сознание, щипля себя за ногу, просто потому, что однажды можно обнаружить себя без ног: речь идет не о редчайшем и непринимаемом во внимание случае ампутации, а о той крайней, хотя и непредсказуемой, минуте в пределах каждого дня, когда человек ощущает, что ноги его больше не слушаются, когда они становятся «ватными», и он оказывается «без ног» и «с ног валится» — тогда ноги перестают быть частью его тела, они становятся лишь частью тела мира и как любое органическое соединение подчиняются мировой физиологии, а не нашему расчету. Все тело является проблемой, в нем нет исключительных органов: встречаются люди, у которых «нет сердца», «нет глаз» или «нет мозгов». Физическое тело ссужается нам в долг для начала карьеры. Наше дело, как с ним поступить. Тело может потерять роль посредника и стать, например, в случае болезни или ранения полностью не своим. В таком случае человеческое присутствие лишается своего места в мире, а значит и себя.
Только в сознании можно обрести свое тело. Бессознательное — бестелесно: «тело» непереводимо на язык солипсизма; вспомним о «бесплотности» сновидений, о возможности в них «летать»; обретение гравитации, «падение» во сне, обязательно приводит к пробуждению (проблема, которая, естественно, связана с принципиальной проблемой реальности сна, состоит в том, что иногда возникают сны, в которых тело играет важную роль; насколько можно судить, такие сны существенны и запоминаются). Сознание есть обретение себя в мире. Вопрос, который задает человек, пришедший наконец в сознание: «Где я?». Приходя в сознание, человеческое существо заново прорастает в плоть мира, так же как росток пробивается сквозь толщу асфальта. При этом говорят: «встрепенулся», «спохватился», «передернуло» — человек в сознании начинает ощущать свое тело, его протяженность, его возможности, ему хочется владеть им, у него «мурашки бегут по коже» и «захватывает дыхание» от ощущения своей силы. Только в сознании, оказавшись на своем месте в мире, чувствуя твердь под ногами, человек может сказать: «Ich stehe hier, Ich kann sonst nicht»- «Я здесь стою, я не могу иначе». Напротив, о бессознательности времени сказано: «Мы живем, под собою не чуя страны».
Реальность сознания
Потеря чувства реальности всегда квалифицировалась как потеря сознания. Подобное словоупотребление проясняется тем, что, как было сказано выше, сознание удерживает в своих пределах себя и мир, т.е. дает вещи быть вещью, а себе — собой. Если учесть, что последнее есть также вещь в свободном и строгом смысле этого слова (как у Канта: три вещи собственно интересуют разум — Бог, душа, свобода), то можно выразиться короче, не теряя при этом в точности: сознание дает вещам быть собой, реализует их.
Может показаться нелепым то, что здесь говорится о «чувстве реальности» в то время, когда не только чувству, но и самому разуму уже отказывают в реальности. Этот упрек появляется из того же сна бессознательного теоретизирования, что и вопрос о критериях реальности. Надежда на решение последнего питается тайной мечтой о возможности быть бессознательным, когда не придется тратить усилий и брать на себя ответственность за существование вещей, поскольку оно будет гарантировано нам логическим выводом или формулой отбора. Чувство ничуть не менее разума способно предъявлять вещи, однако ничуть не более, но и не менее, оно способно служить критерием реальности. Только некое проблематичное, но от того не менее заметное, «чувство реальности», т.е. сознание и связанная с ним ответственность способны разрешить «конфликт разума и чувства», конфликт, усугубляемый тем, что сам разум и само чувство представляют собой скорее вопросы, нежели готовые к употреблению ответы.
Наше рассуждение, возможно, покажется слишком длинным и банальным тому, кто и так видит то, вокруг чего оно вертится: мы можем как угодно обосновывать правильность своего поступка или хода мысли, однако в следующий момент просто окажется, что все это нам приснилось, и вещи совсем не те. Правильность, стройность и разработанность логики сна просто не имеют никакого отношения к реальности, поэтому прежде, чем начать какое-то рассуждение, необходимо прийти в сознание. Мы сказали, что нет гарантированного пути в сознание, и здесь также нет никакой новости для того, кто и так полагает мышление личным делом в том смысле, что путь мысли совершается под личную ответственность.
Все вещи существуют лишь под чью-то ответственность. Существование вещей роскошь, требующая полной самоотдачи. Проясним это на примере процедуры редукции безответственности, предлагаемой для сравнения с редукцией феноменологической (Гуссерль так формулирует «первый методологический принцип всех наших дальнейших размышлений» (Картезианские размышления, I): «я … не могу допустить или оставить в силе ни одного суждения, которое не было бы почерпнуто мной из очевидности…»). Оставим в поле нашего зрения лишь те вещи, за существование которых мы могли бы держать ответ. «Держать ответ» здесь значит поставить свою судьбу на существование этой вещи. Если требуется аналогия, то представим себя Галилеем, держащим ответ перед инквизицией за дело своей жизни. Не переводя разговор в плоскость моральных оценок, отметим лишь, что ответ Галилея показывает, что он не взвалил бы на себя груз требуемой ответственности за реальность гелиоцентрической системы мира. Такие вещи подлежат редуцированию. В результате подобной редукции каждый увидел бы лишь несколько вещей, отвечать за реальность которых он готов до конца. Все прочие «вещи» существуют лишь на уровне повседневного бессознательного, и более или менее сильное жизненное потрясение (настоящие вещи) способно пробудить нас от той логики и расчетов сна, которыми они держатся. Подобная редукция не гарантирует нам выявления реально существующих вещей (как и любой другой метод теоретизирования она может превратиться в бессознательную процедуру), однако она, как кажется, имеет какие-то силы на то, чтобы вновь и вновь ставить перед нами проблему сознания и реальности вещей.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Соотношение между континуумом и дискретными точечными структурами подробно рассмотрено в статье [1].
2) Погруженность в дление составляет философский идеал Бергсона. Этот философ очень точно улавливает ограниченность дискретизации, совершаемой интеллектом в как бы остановленном потоке. Вообще наше рассуждение, как легко заметит внимательный читатель, очень сильно совпадает с бергсоновским. Поэтому хочется обратить внимание на одно, очень важное для настоящей работы отличие. Попытка философского вживания в дление, предпринимаемая Бергсоном, представляется нам не только невозможной, но и бессмысленной. Нашей задачей было описание знания с позиции сознания, т.е. так, как оно открывается в момент остановки. Иными словами, нам нужно было рассмотреть не процесс, а событие. Последнее собственно и раскрывает всякую длительность и процессуальность. Бергсон, как нам кажется, ошибся, пренебрегая этим обстоятельством. Ему хотелось бы увидеть интеллект (который может лишь случаться в момент остановки) с точки зрения жизни, т.е. непрекращающегося дления. Но в длении нет никакой точки зрения. Лишь событийность знания (интеллекта в бергсоновской терминологии) только позволяет длению раскрыться как реальности. Жизнь невозможно заметить, не оказавшись вне ее потока. Поэтому погруженность в дление не дает ничего, кроме, быть может, душевного комфорта. Но ясность видения возникает лишь в результате выпадения из времени, в статике, в событии. Именно событие включает в себя дление, как регулятив. В событии обнаруживается как само знание, так и его ограниченность. Событие, наконец, оказывается событием сознания, которое сообщает о себе утверждением «Я мыслю». В длении же никакого сознания нет.
1. Бергсон А. Творческая эволюция. — М.: Канон-Пресс, Кучково Поле, 1998. 2. Гутнер Г.Б. Дискретность и непрерывность в структуре математического дискурса //Бесконечность в математике: философские и исторические аспекты. — М.: Янус- К, 1997. с. 242-265. 3. Кант И. Критика чистого разума. СПб.: ТАЙМ-АУТ, 1993. Лосев А.Ф. Диалектика мифа //Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М.: Изд-во политической литературы, 1991.
Гутнер Г.Б.
При обсуждении характера и самой возможности всякого знания возникает проблема представления объекта знания как целого. Идет ли речь о ясном представлении вещи или о способности ориентироваться в ситуации — всегда вещь или некоторое положение вещей рассматривается как известное, если оно представимо не в виде отдельных друг от друга фрагментов, а как определенная завершенность, представленная актуально и сразу (а не частями). Однако сама возможность такого представления должна быть, с другой стороны, поставлена под вопрос. Ведь всякая когнитивная деятельность разворачивается во времени. Любой когнитивный акт (восприятия, переживания, построения) должен быть рассмотрен как длящийся. В такой ситуации все то, на что направлен этот акт, теряет целостность, поскольку в потоке чистого дления актуально существует только точка, момент «теперь».
Простой пример неуловимости целого дает нам восприятие музыки. Музыка представляет набор звуков, последовательно издаваемых музыкальным инструментом или оркестром. Что интересного в этих звуках? Чем их восприятие отличается от восприятия автомобильной сирены или звона бьющегося стекла? Проще всего сказать, что эти звуки как-то связаны между собой. Они воспринимаются не порознь, а в некоторой продуманной взаимосвязи. Следовательно, доставлять удовольствие могут не отдельные звуки, а все произведение как целое. Но существует ли оно как целое — по крайней мере, для слушателя? Ведь в каждый момент времени я слышу только отдельный звук (или аккорд). Все, что с ним связано, либо прозвучало раньше и никак мной не воспринимается, либо прозвучит в дальнейшем и тоже не воспринимается сейчас. Как же образуется для слушателя упомянутая цельность?
Точно такую же проблему обязаны мы решать, объясняя, например, возможность понимания речи или читаемого текста.
Даже если мы попытаемся рассмотреть нашу собственную конструктивную деятельность, мы столкнемся с той же проблемой. Так, решая математическую задачу, ремонтируя водопроводный кран или строя дом, мы совершаем последовательно одно действие за другим и именно это текущее, продолжаемое действие представляет собой
