Философия морали Имануила Канта: Обретение или потеря?
Начиная изложение метафизики нравственности, в качестве пролегоменов к Критике практического разума, Кант задаётся риторическим вопросом: «не следует ли думать, что крайне необходимо разработать, наконец, чистую моральную философию, которая была бы полностью очищена от всего эмпирического и принадлежащего к антропологии?»
Слова о крайней необходимости выдают его тревогу за моральное состояние современного ему, «просвещённого» европейского общества. Ибо просвещение не только улучшает нравы, но и подрывает мораль, через расширение горизонтов разума. Так, косвенной виновницей распада морали Кант считает сравнительную антропологию, доставившую свидетельства относительности морали. Но при этом он верит в абсолютную мораль, как предмет чистой моральной философии, основывающейся исключительно на идеях, сущих вне опыта, и потому не смешивающейся с антропологией, наукой эмпирической.
Какую же философию Кант считает «чистой»? Ответ: «философию, которая излагает свое учение исключительно из априорных принципов, можно назвать чистой философией»; «…что такая моральная философия должна существовать, явствует само собой из общей идеи долга и нравственных законов». «Так возникает идея метафизики нравственности». Предмет её – собственно мораль. Последнюю Кант выделяет из более широкого понятия «этики», включающей в себя и эмпирически данные габитусы:
«Этика, следовательно, будет иметь свою эмпирическую, но также и рациональную часть», – точно так же, как физика, – «хотя здесь эмпирическая часть в отдельности могла бы называться практической антропологией, а рациональная – собственно моралью».
Итак, абсолютная мораль должна быть познана как разумный априорный принцип. Этот принцип обнаруживает себя в присущих равно всем людям разумных идеях. В качестве таких «идей», как уже цитировано выше, Кант полагает «общую идею долга и нравственных законов». При этом абсолютность этой рациональной морали, в противовес относительности обычаев и привычек, изучаемых антропологией, вытекает из её предполагаемой всеобщности и необходимости, – то есть из объективности нравственного космоса, совершенно подобной объективности космоса физического. Это – основное допущение Канта. В заключении к «Критике Практического Разума» Кант сопоставляет эти космосы в известной крылатой фразе: «Две вещи наполняют сердце постоянным и возрастающим удивлением и благоговением – звёздное небо надо мной и моральный закон во мне». А во введении к «Критике…» он прямо ставит своей задачей «Соединение причинности как свободы с причинностью как механизмом природы, где первая приобретает твердое основание для человека в силу нравственного закона, а вторая – в силу закона природы».
Вполне, впрочем, логично думать, что моральный порядок в людях является продолжением порядка Природы, в смысле достраивания Космоса, продолжения его в мир людей. Но штука в том, что эту часть Космоса достраивает сам человек; и делает это несколько более сложным способом, чем простое открытие в своём уме якобы уже заложенного в нём морального закона. Это мнение Канта (о предсуществовании закона в уме) напоминает известный афоризм о том, что душа, якобы, изначально христианка, и нужно только открыть эту предсуществующую способность. Кант как будто перефразирует этот афоризм, перекладывая на язык психологии. Должны ли мы ему верить? Что если предложение о ментальной априорности (или пред-данности) морального порядка основано только на личной убеждённости в этом самого Канта? Пытаясь передать нам своё убеждение логическим путём, Кант допускает маленькую хитрость: смешивает обязательность и необходимость. Он говорит: «Каждому необходимо согласиться с тем, что закон, – если он должен иметь силу морального закона, т. е. быть основой обязательности, – непременно содержит в себе абсолютную необходимость». Разве?
Законы физического космоса, познаваемые человеком в процессе инструментальной деятельности, действительно носят необходимый характер: поднятый камень неизбежно падает книзу, испущенный свет рассеивается в среде, тела вытесняют жидкость и т.д. – причина необходимо переходит в следствие. В законе же моральном нет никакой необходимости, или принудительности. Напротив, моральный закон создаёт свободу: создаёт выбор, поступить так или иначе; выбор, которого не было до получения закона. И нет никакой силы, которая вынуждала бы человека подчиниться моральному закону так, как он подчиняется закону физическому, когда зерно сыплет в мешок, а воду льёт в горшок; дрова кладёт в печь, а камень – в основание; и т. д.
Что означает «обязательность», кроме принятого на себя обязательства в рамках договорных отношений? Если это моральные обязательства, то они существуют на основе неписаного морального закона, и возникают в результате неписаного конвенциального договора, заключаемого путём ритуальной жестикуляции. Например, обмен кольцами, или публичный поцелуй, и т. п. Но откуда здесь взяться необходимости, подобной той, что описывается законами небесной механики?
Тем более странно слышать о «необходимости» от мыслителя, который понимает и утверждает, что мораль неотделима от свободы воли, и поэтому присуща только разумным существам, способным к произвольным поступкам. Так, он говорит, что «разум дан нам как практическая способность, т. е. как такая, которая должна иметь влияние на волю». Даже если предположить наличие в разуме жёсткого закона, коего сам разум не в силах изменить, то всё равно «влияние на волю» не рождает жёсткой причинности. Разве у разума есть абсолютная власть над волей?
Однако Кант не так глуп, чтобы и в самом деле смешивать обязательность и необходимость, ясно понимая (и говоря), что поступок по нужде не является моральным; и что обязанность возникает в свободном акте принятия обязательства. Кроме того, он избегает говорить об обязательстве в правовом смысле слова, – полагая, наверное, что последнее принадлежит нечистой эмпирической антропологии, а не чистой критике. Нет, под «обязательностью» он разумеет непреложную императивность правила, которое нельзя не исполнить. Таким хитроумным способом он объединяет свободу и причинность:
«Соединение причинности как свободы с причинностью как механизмом природы, где первая приобретает твердое основание для человека в силу нравственного закона, а вторая – в силу закона природы, и притом в одном и том же субъекте…».
Он вообще болеет причинностью, спасает её от скептицизма Юма, который показывает, что это лишь модель, в реальности же невозможно установить необходимую связь двух явлений. Спасая принцип причинности, Кант уводит его из сферы опыта в сферу чистого разума. И торжествует, когда думает, что ему это удалось: «В моральном принципе мы установили закон причинности, который ставит определяющее основание причинности выше всех условий чувственно воспринимаемого мира…». Каким же образом Кант делает это?
Посылка такова, что человек, как разумное существо, поступает разумно. Отсюда, если вместо используемого им правила поступка предложить ему более разумное, то разумный субъект предпочтёт последнее, – не будучи в силах действовать иначе, так как это означало бы отказ от собственного разума. Кант предполагает, что существует универсальное, максимально разумное правило, против которого никакой разум не может возражать, не лукавя. И, значит, это правило не терпит никаких конкурентов, является единственным, безусловно принимаемым всеми разумными существами, и, поэтому, единственным универсальным (=всеобщим) определением воли, независимым от привходящих обстоятельств. Феноменально, следование этому единственно подходящему для определения воли правилу не отличается от необходимости, или жёсткой причинности. Кант указывает на это, говоря: «Соединение причинности как свободы с причинностью как механизмом природы в одном и том же субъекте невозможно, если не представлять себе человека по отношению к первой существом самим по себе, а по отношению ко второй – явлением, в первом случае в чистом, а во втором в эмпирическом сознании». При этом в существе своём человек свободен, ибо никто не давит на разум – разум сам приходит к единственному решению «уравнения нравственности», – так безальтернативность единственно верного правила коренится не в стеснении свободы, или принуждении, а в самой разумной природе человека. Конечно, человек может поступить и неразумно, но – ценой согласия с собой. Как говорит Кант, без указанного соединения причинности и свободы «противоречие разума с самим собой неизбежно».
Так что, «необходимость» морального закона не есть необходимость следствия при наличии действующей причины, но – сущностная необходимость бытия истинной природы разумного существа (да простят мне здесь избыточность определений!).
При поверхностном прочтении можно подумать, что Кант говорит о некой отделённой необходимости, которая могла бы служить «основой обязательности» свободно находимого правила. То есть, имярек, созерцая и сознавая отделённую необходимость Космос, к примеру, или Волю Творца), в чувственном мире признаёт себя связанным законами природы, а в сверхчувственном, как существо свободное, добровольно обязуется следовать этой необходимости. Ясно, что не всякая понимаемая человеком отделённая необходимость может побудить его поступать необходимым образом. И может показаться, что Кант поэтому говорит об «абсолютной необходимости». Тем самым он как будто придаёт этой необходимости величественный статус; трансформирует в ценность. На деле Кант не занимается контрабандой «ценностей», поскольку обязательность правила, определяющего волю к поступку, создаёт у него не уважение к отделённому абсолюту, а честная безысходность разума: когда разум, размышляя и перебирая альтернативы, пришёл к единственно верному выводу, то нет иного выхода, кроме как поступать согласно с этим выводом. Так что «абсолютность» необходимости у Канта означает отрешённость её от эмпирически познаваемых необходимостей.
Указанное Кантом единство свободы и причинности оказывается, впрочем, чисто номинальным – как приятная для учёного восемнадцатого столетия возможность теоретически распространить принцип причинности и на сферу свободы, сделав его, таким образом, универсальным. Но на деле существует дурное употребление свободы в виде свободного решения подчиниться силам телесной природы. Кант пишет:
«свободный выбор (Willkur = произвол) заключает в себе желание, проистекающее из субъективных причин и поэтому могущее часто противиться чистому объективному основанию определения, следовательно, нуждающееся как в моральном принуждении в противодействии практического разума, которое можно назвать внутренним, но интеллектуальным принуждением».
Итак, разум должен противодействовать желанию. Кажется, здесь произведена подмена: желание, вместо влечения. Разум противодействует непосредственному неразумному влечению, – и не только у человека, но у всех высших животных. Желание же неотъемлемо разумно, поскольку предметы желаний созданы разумом (пусть даже разумом дурным, безоглядным, фантазирующим, непрактичным). Хорошо, если я желаю блага другим, справедливости для всех и т. п.; но что если я желаю, прежде всего, своей выгоды, которую я разумно исчислил, и, несмотря на вывод разума о справедливости, поступлю по своей выгоде, вполне разумно, и даже благоразумно? Такой разум Кант считает нечистым, и если я последую ему, чистый разум будет меня обличать, выступая в составе совести, и мне будет некомфортно. Возможно. Вот, например: «хочу убить и считаю имярека достойным смерти ещё не значит причиню смерть». Нужно ли это понимать так, что чистый разум противостоит здесь нечистому? А может быть «нечистый» противостоит «нечистому» же? Например, моё представление о возмездии в соединении с импульсом ненависти противоречит моему представлению о себе, как о христианине, и т. п.?
По Канту, «чистый разум» это разум, занятый исключительно измышлением всеобщего законодательства – такой юрист-философ, анахорет и
