необходимо сообразуется с объективным законом уже в силу его природы, то отсюда прежде всего следует, что божественной воле нельзя приписывать какие-либо мотивы, а мотивы человеческой воли (и каждого сотворенного разумного существа) никогда не могут быть ничем другим, кроме морального закона; стало быть, объективное основание определения, и только оно, всегда должно быть также и субъективно достаточным определяющим основанием поступка».

Из этого пассажа мы открываем, что есть разумные «существа, чей разум не необходимо сообразуется с объективным законом уже в силу его природы». Вопрос: в силу природы разума или в силу природы существа? Исходя из того, что Бог, по мнению Канта, не может иметь в таком случае мотивов, поскольку Его разум и Закон суть одно, следует думать, что речь идёт о человеке; который признаётся смешанным существом: его разум мыслит закон, но одновременно мыслит и другие максимы, под воздействием чувственной природы. Таким образом, у разума возможны две моды активности: первая – божественная, когда разум мыслит закон, по причастности божественному Разуму, и вторая – когда разум изобретает способы обретения блага и избегания худа. Это известная схоластическая модель воли. А очищение разума от чувственных склонностей есть «умное делание» – келейная монашеская аскеза, основанная именно на этой модели.

Следуя далее вместе с Кантом, «нам ничего не остается, как только точно определить, каким образом моральный закон становится мотивом, и если он мотив, то, что происходит с человеческой способностью желания, когда на нее оказывает воздействие это определяющее основание». Он говорит:

«Суть всякого определения воли нравственным законом состоит в том, что она как свободная воля определяется только законом, стало быть, не только без участия чувственных побуждений, но даже с отказом от всяких таких побуждений и с обузданием всех склонностей, поскольку они могли бы идти вразрез с этим законом. В этом отношении, следовательно, действие морального закона как мотива только негативно и как такой этот мотив может быть познан a priori».

«…мы можем a priori усмотреть, что моральный закон как определяющее основание воли ввиду того, что он наносит ущерб всем нашим склонностям, должен породить чувство, которое может быть названо страданием».

«…моральный закон сокрушает самомнение; но так как этот закон сам по себе есть нечто положительное, а именно форма интеллектуальной причинности, т. е. свободы, то, ввиду того, что он вопреки /…/ склонностям в нас, ослабляет самомнение, он вместе с тем есть предмет уважения, и так как он даже сокрушает это самомнение, т. е. смиряет его, то он предмет величайшего уважения, стало быть, и основа положительного чувства; это чувство не эмпирического происхождения и познается a priori. Следовательно, уважение к моральному закону есть чувство, которое возникает на интеллектуальной основе; это чувство есть единственное, которое мы познаем совершенно а priori».

Может быть, у студента правового факультета и возникает чувство уважения к закону на интеллектуальной основе, с одной стороны, а с другой стороны «интеллектуальное презрение» к себе, как к субъекту низких мыслей, – но это вовсе не обязательно. Жаль, Кант не читал Достоевского, а то бы увидел, что не моральный закон «сокрушает самомнение» студента, а, напротив, его самомнение сокрушает любой моральный закон. Доказано, что основная черта всех патологических убийц – самомнение и неадекватная самооценка.

Тем не менее, Кант утверждает, что «самомнение моральный закон вообще сокрушает, так как все притязания высокой самооценки, которые предшествуют согласию с нравственным законом, ничтожны и необоснованны именно потому, что достоверность образа мыслей, совпадающих с этим законом, есть первое условие всех оценок лица».

Это можно было бы воспринять как отсылку к чувству правоты, однако здесь, скорее, имеем дело с уверенностью в себе мыслителя, который ощущает, что его мысль верна.

Кант отрицает так называемое «моральное чувство», говоря: «нет надобности признавать какой-либо особый вид чувства под именем практического или морального как предшествующего моральному закону и лежащего в его основе»; и конструирует это чувство из смирения по отношению к умопостигаемому лицу – субъекту чистого практического разума, и уважения к закону, который это лицо необходимо мыслит:

«как воздействие сознания морального закона по отношению к некоторой

умопостигаемой причине, а именно к субъекту чистого практического разума как к

высшему законодателю, это чувство разумного субъекта, побуждаемого склонностями,

и называется смирением (интеллектуальным презрением), но по отношению к закону, называется вместе с тем и уважением к закону, для которого не существует никакого чувства; в суждении разума, так как этот закон устраняет противодействие, устранение какого-нибудь препятствия ценится одинаково с положительным содействием причинности. Вот почему это чувство можно назвать и чувством уважения к моральному закону, а по той и другой причине — моральным чувством».

Между тем нам известно по меньшей мере одно моральное чувство под названием Любви, о которой Фома Аквинский сказал: «любовь, которая относится к воле, есть более сильное движение, чем познание», – читай: познание морального закона.

Но Кант предпочитает истинному чувству, рождающемуся в общении, псевдочувство – а именно раздражение чувственности умом, интеллектуальную мастурбацию. Этому псевдочувству он не может подобрать названия:

«Таким образом, это чувство (под именем морального) возбуждается исключительно лишь разумом. Оно служит не для того, чтобы судить о поступках или же основать сам объективный нравственный закон, а служит лишь мотивом, дабы сделать его нашей максимой. Но каким именем лучше всего можно было бы назвать это странное чувство, которое нельзя сравнивать ни с каким патологическим? Оно до такой степени своеобразно, что, кажется, находится в распоряжении одного лишь разума, а именно практического чистого разума».

Чувство, возбуждаемое умом, во всяком случае, нельзя называть уважением, потому что уважение есть отношение одного лица к другому. Кант признаёт это после того, как объявил уже, что чистый разум возбуждает уважение к закону:

«Уважение всегда питают только к людям и никогда не питают к вещам». Актуально закон обнаруживается в поступке лица. Так что феноменально закон это не вещь, но персональный акт. Представление о законе – это понятие. Понятие также не вещь, оно обнаруживается в суждениях лица, то есть в актах. Отсюда, «уважение к закону» не может быть ничем иным, как уважением к лицу, понимающему и исполняющему закон. Лицо проявляется в общении. Выделить роль разума в уважительном отношении и общении нелегко. Поскольку человек существо разумное, интеллигенция присутствует во всех его актах.

Кант полагает, что чувству предшествуют акты разума, являющиеся условием возникновения чувства (то есть разносит деятельности чувств и разума во времени):

«благодаря тому, что представление о моральном законе лишает себялюбие его влияния, а самомнение – иллюзии, препятствие для чистого практического разума ослабляется и возникает представление о превосходстве его объективного закона над побуждениями

чувственности, стало быть, устранением противовеса в суждении разума закон приобретает вес (по отношению к воле, на которую воздействуют побуждения чувственности)».

Кто желал бы согласиться с этой психологической моделью должен помнить, что Кант говорит о превосходстве не просто закона, но «его – сиречь, практического разума, – объективного закона»:

«признание морального закона есть сознание деятельности практического разума из объективных оснований, которое только потому не оказывает воздействия в поступках, что ему мешают субъективные (патологические) причины». Иными словами, устраните чувственное пьянство, и тогда трезвый ум тут же сформулирует истинное правило, и если я принимаю это правило, значит, я полагаю, что суждение моего разума «объективно». Что это могло бы значить? Ведь победа над пристрастиями, отсечение склонностей, означает только беспристрастность. Объективность же есть нечто другое – космичность, принадлежность к тектонике мироздания, предпосланной существованию всякого субъекта.

Далее, вывод об увеличении веса закона (как мысли чистого разума) в суждении нечистого разума делается Кантом на основе линейной модели экономии воли: амплитуда одной силы уменьшилась, пропорционально увеличилась относительная величина другой силы. Но это «увеличение веса» одного из слагаемых простой суммы можно ли считать «уважением к закону? Или это логическая анатомия того, что мы называем уважением?

Кант высказывается здесь достаточно осторожно: «следовательно, уважение к моральному закону надо рассматривать как положительное, но не непосредственное воздействие его (чистого разума) на чувство, поскольку он ослабляет тормозящее влияние склонностей через смирение самомнения, стало быть, как субъективное основание деятельности, т. е. как побуждение к соблюдению этого закона и как основание для максимы сообразного с ним поведения». И также: «смирение в чувственной сфере, есть возвышение моральной, т. е. практической, оценки самого закона в сфере интеллектуальной, одним словом, есть уважение к закону». Боюсь, чисто интеллектуальная оценка закона отличается от моральной и правовой. Например, высокую интеллектуальную оценку математиком какого-либо математического выражения едва ли мы назовём «уважением» к формуле, хотя бы эта оценка и была достигнута через устранение самомнения, позволившее ему оценить талант оппонента. Так что, хотя Кант и употребляет слово «следовательно», из его экономии воли уважение никак не следует. Видимо ощущая это, Кант прибегает к иллюстративным примерам, которые по содержанию значительно отличаются от его рассуждений, так как вводят в оборот межличные отношения:

«перед простым, скромным гражданином, в котором я вижу столько честности характера, сколько я не сознаю и в себе самом, склоняется мой дух, хочу ли я этого или нет и буду ли я так ходить с высоко поднятой головой, чтобы от него не скрылось превосходство моего положения. Почему это? Его пример напоминает мне о законе, который сокрушает мое самомнение, когда я сопоставляю его со своим поведением и вижу, что на деле доказано соблюдение этого закона, стало быть, его исполнимость».

Представляется, однако, что тот, кто умеет уважать, тот будет уважать. Другой человек может своими проявлениями внушить уважение к нему, если я имею опыт уважения. Само же невыгодное сравнение себя с ближним может родить самоуничижение, признание его превосходства, желание убить его, желание убить себя, но не обязательно уважение.

Вообще, кажется, Кант здесь передёргивает карты. Начав с косвенного отрицательного воздействия на чувство, он неясным образом перескочил к положительному понятию мотива, и далее, уже не стесняясь, обогащает свою экономию воли следующими положительными понятиями. Он говорит:

«Из понятия мотива возникает понятие интереса, который приписывается только существу, обладающему разумом, и означает мотив воли, поскольку он представляется через разум. А так как сам закон должен быть мотивом в морально доброй воле, то моральный интерес есть чистый, свободный от чувственности интерес только практического разума».

Можно, конечно, представить себе чисто интеллектуальный интерес, как важность (чего-то) понятую и оцененную исключительно разумом, и этот интерес может выступать мотивом, но каково происхождение этого интереса? В непридуманной жизни значение (и, соответственно, интерес) вещам и делам придаётся общественностью, ближней и дальней; у Канта же происхождение интереса остаётся смутным – мы видим лишь простую игру логической и семантической связи понятий мотив-интерес. Кроме того, он смешивает интерес в социологическом смысле