с интересом в психологическом смысле, когда говорит: «На понятии интереса основывается и понятие максимы. Максима, следовательно, лишь тогда в моральном отношении подлинна, когда она основывается только на интересе к соблюдению закона». Но прямой «интерес к соблюдению закона» скорее нужно счесть социальным, чем персональным мотивом.
Вообще, мотив для Канта это принадлежность несовершенного существа: «Все три понятия – мотива, интереса и максимы – применимы только к конечным существам /…/; это потребность быть чем-то побуждаемым к деятельности, так как этой деятельности противодействует внутреннее препятствие. Следовательно, к божественной воле они не применимы». То есть, Бог помыслил и этим уже сделал, а проведение в действительность мысли человека требует усилия преодолении «низших природ».
Поэтому без мотива разум, может быть, и будет чистым, но не сможет быть практическим. Отсюда так важна для Канта трансформация мысли в чувство. Притянув за уши чувство уважения, он тут же забывает о хлипкости своей конструкции и предаётся своему восхищению перед уважением закона в нас: «Есть что-то необычайное в безгранично высокой оценке (или высоко-уважении) чистого, свободного от всякой выгоды морального закона в том виде, в каком практический разум представляет его нам для соблюдения». Сомнительное чувство, появляющееся на негативном фоне ослабления склонностей, как слабый сигнал, до того задавленный помехами, здесь превращается уже в безгранично высокое оценивание.
Дальше – больше: от этого безграничного уважения у закона появляется голос, который бросает в дрожь: «голос его заставляет даже самого смелого преступника трепетать и смущаться перед его взором». Что за наивность?!
Необычайность, на которую указывает здесь Кант, заключается для него в порождении чувства идеей: «нет ничего удивительного, что это влияние чисто интеллектуальной идеи на чувство считают непостижимым для спекулятивного разума и приходится довольствоваться тем что можно еще постичь a priori, а именно что такое чувство неразрывно связано с представлением о моральном законе в каждом конечном разумном существе».
Мы уже отмечали патологичность подобных «пигмалионовых чувств» творческого человека, раздражающего свою чувственность сотворёнными им самим артефактами. И думаем, что подлинное уважение к закону принадлежит человеку общественному, его нравственному облику; и рождается не «чисто интеллектуальными идеями», а опытом жизни в людях.
Кажется, Кант интуитивно прозревает патологичность чувства, рожденного идеей, но теория, выдуманная им столь дорога ему, что он отводит патологии определённый им самим загон в виде наслаждения и всего что связано именно с последним; он говорит: «Если бы это чувство уважения было патологическим, следовательно, чувством удовольствия, основанным на внутреннем ощущении…». Таким образом он ограждает своё «чувство уважения к закону», – отличающееся от привычного нам, и потому «необычайное», – от обвинения в патологии.
Связь этого чувства с априорной идеей Кант доказывает от противного, в той же фразе, говоря: «Если бы это чувство уважения было чувством удовольствия, то было бы тщетно обнаружить связь с какой-либо априорной идеей».
Не с идеей вообще, а именно с априорной идеей; потому что «априорные идеи», предшествующие всякому опыту, представляют собой, по мысли Канта, пустые формы, которые только в опыте получают конкретное наполнение, и, как таковые, в силу отсутствия предметности, не могут возбуждать удовольствие или неудовольствие.
Неясно только одно: каким способом беспредметные идеи могут воздействовать на чувственность? Корреляция абстрактных идей и чувственности предполагает в человеке абстрактную эстетику, подобную эстетике математика или художника-абстракциониста. Такая эстетика, несомненно, является расширением природной чувственности на сферу артефактов, и получается в ходе длительного обучения и соответствующих практики и общения. Если «моральное чувство» Кант относит именно к этой категории чувств, то, несмотря на априорность идеи, соответствующая ей эстетика должна формироваться в общественном обороте. Иначе она останется лишь потенцией, только случайно осуществляющейся в жизни. А то, что Кант имеет ввиду как раз абстрактное чувство, подтверждается его словами: «оно есть чувство, которое присуще представлению о законе исключительно по его форме, а не ввиду какого-то его объекта; оно, тем не менее, возбуждает интерес к соблюдению закона который мы называем моральным интересом; способность проявлять такой интерес к закону (или иметь уважение к самому моральному закону) и есть, собственно говоря, моральное чувство».
«Бремя моё легко» – сказал Иисус. Но бремя Кантова «уважения к закону» нелегко: оно сопряжено с репрессией по отношению к себе: «Сознание свободного подчинения воли закону, связанного, однако с неизбежным принуждением по отношению ко всем склонностям, но лишь со стороны собственного разума, и есть это уважение к закону».
Таким образом, Кант, в отличие от Христа Иисуса, отрицает органичность нравственного человека, единство его составов в Любви и Правде. Его моральный субъект больше походит на строителя морального облика; закон есть лекало для кроя его костюма. Составы человека не вовлекаются вдохновенно в акты нравственной воли, но принуждаются к таковым. Излишне говорить, что в этом случае мы получаем лишь робота, имитирующего морального человека. Едва ли мы можем подозревать Канта в том, что он является моральным роботом; но его дискурс, способ описания человека именно таков. Его мышление – техническое моделирование, – со всей ограниченностью такого мышления в применении к человеку.
Сказанная ограниченность видна и в понимании «свободы». Из цитированного пассажа следует, что свободное подчинение воли закону означает принуждение, но только лишь со стороны своего разума. Таким образом, Кант исключает из рассмотрения свободу, как свободное согласие с разумом другого человека. То есть ему непонятна свобода, как тип отношений в обществе, и он понимает её чисто машинообразно, как самодвижение, в отличие от движимости внешней силой. Соответственно, в его описании нет энергий одобрения или порицания со стороны ближнего, как вовлечённых в осуществление морали; вместо них работает сила «самоодобрения», – всё из-за того же неверного понимания свободы:
«так как это принуждение осуществляется только законодательством нашего разума, то оно содержит в себе также некоторое возношение, и субъективное воздействие на чувство можно в отношении этого возношения назвать самоодобрением».
Это «самоодобрение» вызывает к жизни интерес к поступку, сообразному с долгом: «интерес к сообразному с долгом поступку советует не какая-либо склонность; такой интерес не только безусловно предписывается, но и вызывается разумом через практический закон, поэтому он называется совершенно своеобразно, а именно уважением». Действительно своеобразно, ибо едва ли можно отождествлять интерес и уважение. Ведь интерес можно проявлять и к червяку, уважение же только к равному и превосходному лицу. Кроме того, невозможно предписывать интерес; также интерес не может вызываться разумом, поскольку разум не является объектом самого себя.
Таким образом мы получаем сомнительное определение «уважения», но при этом встречаемся с новым термином – «долг»; понятие о котором имеет Кант, но мы не имеем. Кант пишет в следующем абзаце:
«понятие долга объективно требует в поступке соответствия с законом в максиме поступка, а субъективно – уважения к закону как единственного способа определения воли этим законом. На этом основывается различие между сознанием поступать сообразно с долгом и сознание поступать из чувства долга, т.е. из уважения к закону; причем первое (легальность) было бы возможно и в том случае, если бы определяющими основаниями воли были одни только склонности, а второе (моральность), моральную ценность, должно усматривать только в том, что поступок совершают из чувства долга, т. е. только ради закона».
Нам кажется, что таким образом определено «законопослушание», а не «долг». Ибо сознание долга есть сознание своих обязательств по отношению к другим лицам. Эти обязательства могут регулироваться законом, а могут и не регулироваться. Безусловно, среди порядочных людей существует такая моральная максима, что принятые обязательства должны быть исполнены. С этим исполнением может быть связано и «чувство долга», как проявление периферийного сознания долга. Долг или исполняется или нет; нельзя поступать «сообразно с долгом», как нельзя поступить сообразно с отданием занятых денег, а можно просто их отдать.
Но Кант здесь говорит о субъективной мотивации: он предполагает аморального субъекта, который может отдать долг, когда ему это выгодно или хочется, и не отдавать, когда невыгодно или не хочется; и противопоставляет его моральному субъекту, для которого исполнение обязательств является самостоятельной ценностью, а не относительной к другой ценности, – например к тщетной славе.
«Во всех моральных суждениях в высшей степени важно обращать исключительное внимание на субъективный принцип всех максим, чтобы вся моральность поступков усматривалась в необходимости их из чувства долга и из уважения к закону, а не из любви и склонности к тому, что эти поступки должны порождать».
Характерно замечено, что не из любви к кому, а из любви к тому – к результату деяния.
Если бы Кант рассуждал в терминах общественных отношений, а не в терминах делания, то противопоставление долга и любви имело бы смысл. Хотению же противопоставляется не долг, а запрет. Ибо желание что-то сделать, сотворить (напр. подложить колючку на стул учителя) принадлежит несвободному состоянию и соприкасается с властью отца, запрещающего пакости. Тогда как обязательство принадлежит свободному состоянию, и есть следствие свободной транзакции, договора, и соприкасается не с властью, а с судом. Как было отмечено выше, Кант рисует нам образ человека-раба, творца, делателя, которому закон мешает осуществлять свои проекты невозбранно. Свободный человек не работает, не делает, не творит; он вступает в отношения; и закон ему не мешает, но, напротив, помогает, защищая его свободные соглашения с ближними от неравенства, лжи, злонамеренности, ущемления интересов третьих лиц.
Человеку-творцу закон, согласно Канту, помогает совсем в другом – в стремлении к идеальному состоянию человечества, царству чистого разума. Кант пишет:
«Если бы разумное существо могло когда-нибудь дойти до того, чтобы совершенно охотно исполнять все моральные законы, то это, собственно, означало бы, что в нем не было бы даже и возможности желания, которое побуждало бы его отступить от этих законов…. Как будто мы могли бы когда-нибудь добиться того, чтобы без уважения к закону, которое связано со страхом, обладать святостью воли сами собой, как бы благодаря ставшему для нас второй натурой и никогда не нарушаемому соответствию воли с чистым нравственным законом (который, таким образом, поскольку мы никогда не могли бы быть введены в искушение отступить от него, в конце концов перестал бы быть для нас велением). Но никогда ни одно существо не может дойти до такой ступени морального убеждения.
Хотя мы законодательные члены возможного через свободу царства нравственности, представляемого практическим разумом и побуждающего нас к уважению, но вместе с тем мы подданные, а не глава этого царства….» Поэтому «Мы подчинены дисциплине разума и во всех наших максимах не должны забывать о подчиненности ему, в чем-либо отступать от него…».
За разумом, «дисциплине которого мы подчинены» стоит «всесовершеннейшее существо», чья воля свята: «Моральный закон именно для воли всесовершеннейшего существа есть закон святости, а для воли каждого конечного разумного существа
