есть закон долга, морального принуждения и определения его поступков уважением к закону и из благоговения перед своим долгом». То есть, воля бога моральна по причине его святости, или чистой духовности, а воля человека моральна от исполнения долга. «Нельзя брать другой субъективный принцип в качестве мотива», говорит Кант. Порок этой логики в отчуждённом человеке; отчуждённом от себе подобных. Человек Канта находится не в обществе, а в среде – вещественной и речевой. В результате, вместо обязательства перед своим партнёром, он имеет дело с понятием долга, и вместо закона, как тектоники взаимоотношений с партнёром, имеет дело с правилом поведения, ошибочно именуемом «законом». Отсюда и такой сомнительный мотив, как уважение к закону и благоговение перед долгом, – вместо уважения к партнёру и законодателю, и благоговения перед авторитетным судом.

Этот порок логики позволяет Канту не выделять человека из воображаемого семейства разумных существ: «Нравственная ступень, на которой стоит человек (а по нашему мнению, каждое разумное существо), есть уважение к моральному закону». Ему кажется, что этим он расширяет своё описание на весь Универсум, но вместо этого он сужает человека, – потому что человек это больше, чем просто «разумное существо»: ведь ум имеет дело только с логическими формами, а человек, сам будучи лицом, имеет дело с лицами. Ему решительно не даётся отношение к Богу, как лицу. Бог для него – термин императивной формулы; а евангелие – собрание моральных предписаний. Он пишет:

«Таким образом, этот закон всех законов (люби бога больше всего, а ближнего своего – как самого себя), как всякое моральное предписание Евангелия, представляет нравственный образ мыслей во всем его совершенстве, коль скоро он как идеал святости недостижим ни для одного существа; но он прообраз, приблизиться к которому и сравняться с которым в непрерывном, но бесконечном прогрессе мы должны стремиться».

Кант, впрочем, чувствует абсурдность этого «закона законов»: «любовь к людям хотя и возможна, но не может быть нам предписана как заповедь, так как ни один человек не может любить по приказанию». Предложение, включающее в себя невозможность исполнения, не может быть законом; также неверно называть его «заповедью», поскольку заповедь есть запрет, то есть отрицательное, а не положительное предписание (к сожалению, немецкий язык Канта не делает различия между предписанием и заповедью, называемых одним словом Gebot).

Кант замечает по этому поводу: «любить бога – значит охотно исполнять его заповеди; любить ближнего – значит охотно исполнять по отношению к нему всякий долг. А заповедь, которая делает это правилом, не может предписывать иметь такое убеждение в сообразных с долгом поступках, а может лишь предписывать стремиться к нему. В самом деле, заповедь, гласящая, что нечто должно делать охотно, заключает в себе противоречие: если бы мы уже сами знали, что нам надлежит делать, и, кроме того, сознавали, что мы сделаем это охотно, то заповедь относительно этого была бы совершено излишней…».

Тем не менее, хотя и невозможно предписать любовь, и, тем более сделать её законом, это не означает, что человек не может любить. Может ли человек любить ближнего и иметь эту любовь основанием своего этоса? Несомненно, да. Может ли человек любить Бога и иметь эту любовь основанием своего этоса? Разумеется, да, если Бог есть конкретное лицо (а не фантазм или эйдол). Но Кант почему-то отказывает человеку в такой любви. По его мнению, это слишком легко, быть моральным, когда любишь; более того, чувственная любовь – источник нравственной коррупции. Поэтому из любви Бога и к Богу он исключает всякий эрос, одновременно лишая Бога конкретного лица: «любовь к богу как склонность (патологическая любовь) невозможна, так как бог не предмет [внешних] чувств»; «любовь к людям хотя и возможна, но не может быть нам предписана».

Однако, то, что любовь не может быть предписана, не означает, что любовь не может служить основанием морали. Напротив, нам кажется, это единственное истинное основание.

Кант пишет: «Нравственная ступень, на которой стоит человек, есть уважение к моральному закону». Но уважение к закону, есть производное от уважения к законодателю, как лицу; а уважение к лицу есть составляющее любви к нему.

почему-то Кант не хочет видеть этой душевной экономии; он сильно снижает человека, полагая, что, только понуждая своё естество, тот может исполнять закон, как форму: «Если бы разумное существо могло когда-нибудь дойти до того, чтобы совершенно охотно исполнять все моральные законы, то это, собственно, означало бы, что в нем не было бы даже и возможности желания, которое побуждало бы его отступить от этих законов; ведь преодоление такого желания всегда требует от субъекта самоотверженности, следовательно, нуждается в самопринуждении, т. е. во внутреннем принуждении к тому, что делают не очень-то охотно. Но никогда ни одно существо не может дойти до такой ступени морального убеждения».

Разумеется, нет, – если считать «святую волю» следствием «нравственно совершенного образа мыслей», как это делает Кант: «закон всех законов (люби бога больше всего,

а ближнего своего — как самого себя) представляет нравственный образ мыслей во всем его совершенстве, коль скоро он как идеал святости недостижим ни для одного существа».

Думается, что «нравственный образ мыслей» не столь уж недостижим, особенно для тех, кто предпочитает мыслить, избегая поступать. Вместе с тем, если считать «святую волю» выражением любви, а не «образа мыслей», то любовь – не предмет достижения (или не достижения); любовь присуща человеку: она есть выражение присутствия Бога в доме души. Если окоротить себя, в том числе (и особенно) в части разумного оформления воли, и дать жить Христу в себе, то Его любовь обязательно явит себя, и станет основанием воли. Напротив, если стремиться к «закону законов», принуждая себя отдавать долги и полагая, в то же время, что идеал будет достигнут, когда станешь отдавать с охотой, то и действительно, едва ли когда-нибудь добьешься этого. Впрочем, Кант этого и не хочет. Идеал нужен лишь как охапка сена перед мордой осла, – чтобы бежал резвее…

Творческий человек всегда создаёт себе кумиров; к числу последних относятся и образы человека чести, человека долга и т.п. От имени такого «человека долга» Кант восклицает:

«Долг! Где же твой достойный тебя источник и где корни твоего благородного происхождения, гордо отвергающего всякое родство со склонностями, и откуда возникают необходимые условия того достоинства, которое только люди могут дать себе?»

Как уже указано выше, мы полагаем, что источник долга в отношениях людей, как друзей Бога; а источник достоинства – взаимное признание ими своего высокого положения друзей Бога.

Для Канта же, который строит не социологию, а метафизику нравственности, источник долга в едином общемировом порядке, космосе, охватывающем и Природу и Духовность: «Это может быть только то, что возвышает человека над самим собой (как частью чувственно воспринимаемого мира), что связывает его с порядком вещей, единственно который рассудок может мыслить и которому вместе с тем подчинен весь чувственно воспринимаемый мир, а с ним – эмпирически определяемое существование человека во времени – и совокупность всех целей (что может соответствовать только такому безусловному практическому закону, как моральный)». Что же это? Попробуй угадай!

Ключевыми словами здесь оказываются: «то, что возвышает человека над самим собой». Именно, источник достоинства, которое человек даёт сам себе, есть почитание себя во внутреннем разделении; так что лицо, как принадлежащее чувственно воспринимаемому миру почитает личность, как принадлежащее к умопостигаемому; сиречь, феномен почитает свой ноумен: «Это не что иное, как личность, т. е. свобода и независимость от механизма всей природы, рассматриваемая вместе с тем как способность существа, которое подчинено особым, а именно данным собственным разумом, чистым практическим законам; следовательно, лицо как принадлежащее чувственно воспринимаемому миру подчинено собственной личности поскольку оно принадлежит и к умопостигаемому миру; человек как принадлежащий к обоим мирам должен смотреть на собственное существо (по отношению к своему второму и высшему) только с почтением, а на законы его – с величайшим уважением». Таким образом, уважая своё умопостигаемое, нахожу обязательным для себя следовать в деяниях его логическим содержаниям, – и это называется «долгом».

Можно согласиться с тем, чтобы в определённом контексте рассматривать лицо, как явление личности. Но невозможно из этой логики прийти к тому, чтобы явление почитало свою сущность. Также нельзя сводить лицо (Person) к физиономии и физическим действиям, поскольку Лицо определяется преимущественно в социальном контексте; а личность нельзя назвать «свойством существа», ибо личность, – если брать за идею таковой личность Иисуса Христа, – определяется в тайных отношениях с Богом. Отсюда личность есть сокровенное лица, а вовсе не умопостигаемое. И если говорить о соотношении лица и личности (Person und Personlichkeit), то лицо зависит от мира (в смысле общества), а личность, как определяемая в тайных отношениях с Богом Отцом, принадлежит Царству Сына и, через это, не зависит от мира. Это, согласитесь, нечто иное, нежели «свобода и независимость от механизма всей природы» – вещь совершенно невозможная и губительная. Кроме того, несмотря на все усилия Канта, долг по-прежнему возникает из уважения к другому лицу, а не к лучшей части себя. Абсолютный долг, – в смысле его независимости от существования социальных обязательств, – возникает из уважения к абсолютной Личности. И хотя эта Личность может присутствовать тайно, в доме души, где и происходит общение с нею, это не означает, что она есть нечто умопостигаемое. По аналогии с «чистым разумом» Канта, её можно назвать «чистой личностью», как существующей только в общении, и не нуждающейся в теле для этого общения. То есть эта личность незнакома с проблемой призрака лица, который хочет, но не может сообщить себя людям именно из-за отсутствия у него тела.

Из определяемого вышеуказанным образом (по причастности царству ноуменов) достоинства человека, Кант выводит максиму: «Во всем сотворенном все что угодно и для чего угодно может быть употреблено всего лишь как средство; только человек, а с ним каждое разумное существо есть цель сама по себе». Эта максима давно стала расхожей и привычной слуху либерального интеллигента, так что кажется понятной. На деле не вызывает сомнений только её отрицательная (заповедная) часть: человек не должен быть средством; положительная же часть: быть целью, – обоснована только логически: устойчивой антитезой средство-цель. Однако, если вдуматься, то человек в равной степени не должен быть и целью, – ибо цель есть объект инструментального деяния. Что значит быть целью? Человек не может быть достигнут, или сотворён, или приобретён…. Так что это высказывание следует признать метафорическим.

Следующая фраза: «Именно он субъект морального закона, который свят в силу автономии своей свободы», – просто бессмысленна. Известная