а применение его можем ограничить исключительно исполнением морального закона. Это последнее столь очевидно и может столь ясно быть доказано на деле, что можно смело требовать от всех так называемых учителей естественного богословия, чтобы они указали хотя бы только одно свойство (скажем, свойство рассудка или воли), определяющее их предмет (за пределами чисто онтологических предикатов), относительно которого нельзя было бы неопровержимо доказать, что, если от него отделить все антропоморфическое, у нас останется одно только слово, и с этим словом нельзя связать какое-либо понятие, посредством которого можно было бы надеяться на расширение теоретического познания».
Только практические постулаты, получающиеся в исполнении морального закона, «дают разуму право на такие понятия, обосновать даже возможность которых он иначе не мог бы себе позволить».
Невозможно не согласиться с выявленными Кантом ограничениями разума в части предметов божественных. И хотелось бы аплодировать здесь ему, если бы из этих ограничений разума не выводил он ограничений для человека в целом; именно, в части возможности богопознания. Собственно человек у Канта, это мыслящее существо. Поэтому большее, что он может, это мыслить Бога. Но возможности разума здесь сильно ограничены, как доказывает Кант. Однако, человек познаёт не только мыслью, но практикой общения. Сказано: и познал Адам жену свою; не тем, что думал о ней, а в практике отношений с ней. Христианство, в учении которого бог уже не метафизическая Сущность, а Личность, как раз и открывает возможность общения человека с Богом, и, вместе с этим, возможность узнать Бога в общении. Однако этот, важнейший аспект существования Кант оставляет втуне. Более того, несущим негативную окраску понятием «антропоморфического», которое нужно «отделить» в познании сверхчувственных существ, Кант обличает ветхозаветный образ своей веры, которая разводит человека и Бога, – в то время как новозаветная вера их объединяет. Отсюда и ветхозаветный образ присутствия Бога в душевных составах человека – в виде Закона. Отличие лишь в эмансипации человека (от иерархии), привнесённой Новым Временем: если в Ветхом Завете человек получает закон через Пророка, переживающего мистическое откровение Бога, то у Канта закон находится в разуме человека, очищенном от «загрязнений». Что даёт удивительное сходство с философией буддистов, но остаётся далёким от христианства, – несмотря на то, что Кант числит себя таковым. Ведь мистическое откровение это далеко не персональное общение, – не говоря уже о практическом выявлении собственных исконных содержаний разума.
Раздел одиннадцатый
Даже усвоив все гносеологические достижения Канта, развитые в его «Критиках», мы всё же не поймём его до конца, если не уясним себе ту гуманистическую сверхзадачу, которую он поставил перед собой. Что же это за задача?
Наука Нового Времени уничтожила античную и средневековую метафизику, заменив её реальной опытной физикой, химией, агрономией, анатомией, зоологией, антропологией и т.д. Но, вместе с метафизикой, она уничтожила и теологию, которая, в силу исторических причин, тоже была метафизической. Значит, наука уничтожила догматы церкви, и с ними Бога, сущего в традиционной вере. Кант, воспитанный в схоластической традиции и приверженный метафизике не берётся, однако, спасать её; он хочет спасти Бога. Для этого он выводит Бога из области физики и отдаёт его морали:
«После этих замечаний легко найти ответ на очень важный вопрос: относится ли понятие о боге к физике (стало быть, и к метафизике, которая содержит в себе только чистые априорные принципы первой в общем значении) или к морали».
«С помощью метафизики дойти от познания этого мира до понятия о боге и до доказательства его бытия достоверными выводами невозможно потому, что мы должны были бы познать этот мир как совершеннейшее возможное целое, стало быть, познать для этого все возможные миры (дабы иметь возможность сравнивать их с этим миром), значит, мы должны были бы быть всеведущими, чтобы сказать, что этот мир был возможен только благодаря богу (как мы должны себе мыслить это понятие). Но полностью познать существование этого существа из одних лишь понятий безусловно невозможно, так как каждое суждение о существовании, т. е. такое, где о существе, о котором я составляю себе понятие, говорится, что оно существует, есть суждение синтетическое, т. е. такое, посредством которого я выхожу за пределы понятия и говорю о нем больше того, что мыслилось в этом понятии, а именно что вне рассудка еще дан предмет, соответствующий этому понятию в рассудке, а это явно нельзя вывести с помощью какого-либо умозаключения.
«На эмпирическом пути (физики) понятие о боге всегда остается не строго определенным
понятием о совершенстве первосущности, чтобы можно было считать его соответствующим понятию о божестве (от метафизики в ее трансцендентальной части здесь ничего нельзя добиться).
«Это понятие я пытаюсь рассмотреть в рамках объекта практического разума и тогда нахожу, что моральное основоположение допускает его только как возможное, при предположении, что имеется творец мира, обладающий высшим совершенством. Он должен быть всеведущим, дабы знать мое поведение вплоть до самых сокровенных моих мыслей во всех возможных случаях и во всяком будущем времени; всемогущим, дабы дать соответствующие этому поведению результаты; вездесущим, вечным и т. д. Стало быть, посредством понятия высшего блага как предмета чистого практического разума моральный закон определяет понятие первосущности как высшей сущности, чего не мог сделать физический (и, поднимаясь выше, метафизический) и, значит, весь спекулятивный метод (Gang) разума. Следовательно, понятие о боге первоначально принадлежит не к физике, т. е. [дается ] не для спекулятивного разума, а к морали».
Этим шагом Кант не только спасает Бога для Нового Времени, но также освобождает науку от влияния церкви:
«Объяснять устроения природы или их изменение, прибегая для этого к помощи бога как творца всех вещей, — это, по меньшей мере, не физическое объяснение; это вообще означает признание в том, что с философией здесь покончено, так как, для того чтобы составить себе понятие о возможности того, что мы видим перед своими глазами, приходится допустить нечто такое, о чем вообще не имеют никакого понятия»;
и утверждает новый, протестантский образ веры, в коем над собором и священством приоритет получает персональная совесть (под видом чистого практического разума, «потребность которого основана на долге»; каковой «долг основывается на совершенно независимом от допущений и самом по себе аподиктически достоверном законе, а именно на моральном законе»).
Однако замену совести на разум трудно выдать за безобидную транзитивную операцию в рамках, якобы, тождества первой и второго. Кант чувствует запах подлога и ищет оправдаться: «Да будет мне дозволено присовокупить здесь еще одно замечание, чтобы избежать ложных толкований при применении столь необычного еще понятия, как понятие веры, основанной на чистом практическом разуме. — Может показаться, будто основанная на разуме вера провозглашается здесь чуть ли не заповедью, а именно [предписывает] признавать возможным высшее благо. Но вера, которая предписывается как заповедь, есть бессмыслица…. В отношении первой части высшего блага, а именно того, что касается нравственности, моральный закон дает нам заповедь, и сомнение в возможности этой составной части было бы равносильно сомнению в самом моральном законе. Что же касается второй части этого объекта, именно счастья, полностью соразмерного с указанной достойностью, то допущение возможности его вообще не нуждается, правда, в заповеди…. Выше я сказал, что по одному лишь естественному ходу вещей в мире нельзя ни ожидать, ни считать невозможным счастье, строго соразмерное с нравственным достоинством, что, следовательно, возможность высшего блага с этой стороны может быть допущена только при предположении морального творца мира.
Эта вера, следовательно, не предписывается, она возникла из самого морального убеждения как добровольное, подходящее для моральной (предписанной) цели и, кроме того, согласное с теоретической потребностью разума определение нашего суждения — признавать существование мудрого творца мира и полагать его в основу применения разума…».
Здесь мы предоставляем читателю самому судить об убедительности этих рассуждений Канта.
Раздел двенадцатый
Вторая часть «Критики практического разума» озаглавлена, как УЧЕНИЕ О МЕТОДЕ ЧИСТОГО ПРАКТИЧЕСКОГО РАЗУМА. Что он разумеет под «методом»?
«Под учением о методе подразумевают тот способ, каким можно было бы содействовать проникновению законов чистого практического разума в человеческую душу и влиянию на ее максимы, т. е. каким образом можно бы объективно практический разум сделать и субъективно практическим». То есть,
«те самые определяющие основания воли, единственно которые и делают максимы собственно моральными и дают им нравственную ценность, непосредственное представление о законах и объективно необходимое соблюдение их как долг, должны быть представлены как истинные мотивы поступков, так как иначе была бы осуществлена легальность поступков, но не моральность убеждений»; если же нет, то, в этом случае «может быть, в наших поступках и была бы соблюдена буква закона (легальность), но не было бы в наших убеждениях духа закона (моральности)».
Эта «моральность» интеллигенции воли, выдаваемая Кантом за позитивную душевную силу, на деле есть продукт отрицания (негации), и получается отталкиванием в представлении от такого положения, когда «все было бы сплошным лицемерием, закон стал бы ненавистным или презренным, несмотря на то, что его соблюдали бы ради личной выгоды».
По нашему убеждению, максимы делает моральными утверждение ценности другой личности (ближнего) теми поступками, которые эти максимы диктуют. Более того, мы думаем, что «предпочитать всем другим соображениям закон из одного лишь уважения к нему» вовсе не является моральным. Скорее это можно назвать служебным рвением или чиновным профессионализмом, но никак не моральностью. Для моральности необходима хоть какая-то вовлечённость в существование другого лица: уважение к нему, признание его достоинства, какая-то забота о нём, какая-то защита, избегание причинения ему боли или другого вреда. Иными словами, мораль не является достоянием одиночного, индивидуального существования: это явление совместного проживания; явление общественной природы человека. Поэтому всякие попытки рассмотреть мораль в парадигме деятельности, действий или деяний индивидуума (ложно именуемых «поступками») обречено на неудачу. Мы уже указывали выше, что русское слово «поступок» означает не просто деяние, но осуществление отношения к другому лицу. К несчастью для Канта, немецкое слово Handlung, которым он пользуется, объединяет в себе оба значения, что позволяет Канту не различать их. Отсюда в дискурсе моральность подменяется «добродетелью», понимаемой в отвлечении от какого-либо лица, кроме действующего, – как если бы имярек, делатель производил некий продукт под названием «добро».
Поскольку человек как «общественность» остаётся за рамками рассмотрения Канта, ему приходится снабдить душу свойством «восприимчивости к чистому моральному интересу и, стало быть, движущей силой чистого представления о добродетели». И его «метод чистого разума» состоит в том, чтобы, опираясь на это свойство, «вселить в душу чистое моральное побуждение, которое дает ей неожиданную даже для нее силу не только потому, что оно единственное побуждение, которое создает характер (практически последовательный образ мышления по неизменным максимам), но и потому, что оно учит людей ощущать
