свое собственное достоинство, дает душе силу оторваться от всякой чувственной привязанности, желающей стать господствующей, и в независимости своей умопостигаемой природы и душевном величии /…/ найти щедрое вознаграждение за приносимую жертву».
Если здесь описан не робот, то, в лучшем случае, монах, отшельник, который разрушает привязанности, подчиняет душу разуму, а разум – неизменной системе максим. Чего здесь определённо нет, так это других людей; хуже того, нет никакой нужды в них, поскольку душа имеет силу и щедрое вознаграждение за жертву, ум имеет неизменные максимы, а личность довольна своим характером.
Разве это не странно? Притом, что Кант наделяет человека свойством общительности: «Der Mensch hat eine Neigung sich zu vergeselschaften» (в «Идее всеобщей истории»). Почему же он не рассматривает нравственность в плане общения? Ведь, кажется, что только в общении она имеет смысл.
Но нет, нравственность у Канта не есть отношение к ближнему; она есть идеальное поведение и жизнетворчество; как то: стяжание силы, счастья, бессмертия и высшего блага. В лучшем случае, мораль относится ко всем (всеобщность закона), то есть ни к кому конкретно. Значит, в морали Канта нет никакой эротической составляющей, которая выделяла бы из окружающей среды чьё-то лицо. А раз так, то вся теория морали Канта лежит за границами христианства, в котором воля лица, в первую голову, определяется любовью. Ноша моя легка, сказал Христос Иисус. У Канта же «христианская мораль» совершенно неподъёмна: «Христианская мораль, так как она устанавливает свою заповедь (как это и должно быть) чисто и строго, отнимает у человека надежду быть полностью адекватным ей».
Сказанное вполне подтверждается тем, какое место отводит Кант общению с ближними в жизни лица. Оказывается, человек лишь с трудом выносит других людей, но, в то же время, не может обойтись без них, поскольку для развития своих природных задатков ему необходимо соревнование с другими, сравнение себя с ними, возвышение над ближними; он хочет сделать себе положение в обществе (ранг): “sich einer Rang unter seinem Mitgenossen zu vershaffen”. Ибо, согласно Канту, «Культура состоит в общественной цене (Wert) человека» (Идея всеобщей истории).
Что здесь любопытного? Любопытно, что, согласно Канту, стяжание ранга (положения) в упорядоченном мире может иметь продолжение в стяжание святого духа:
«при всем напряжении нашего разума мы можем иметь только очень смутные и сомнительные виды на будущее, а мироправитель позволяет нам только догадываться о его существовании и его величии, но не позволяет нам видеть его или ясно доказать это, моральный же закон в нас, не обещая с несомненностью ничего и не угрожая ничем, требует от нас бескорыстного уважения, хотя, впрочем, только тогда, когда это уважение становится деятельным и преобладающим, позволяет нам в силу этого заглянуть в царство сверхчувственного, – то может иметь место истинно нравственное убеждение, непосредственно относящееся к закону, и разумное существо может стать достойным быть причастным к высшему благу, соразмерному с моральной ценностью его личности, а не только с его поступками».
То есть, законосообразными поступками я стяжаю себе чин, а если, на той же стезе, потружусь и подвергну свою душу катарсису, с тем чтобы обнаружить (до того внешний) закон в собственном уме и подчиню ему волю, то сразу обретаю свободу, высшее благо, бессмертие, понятие Бога, и прикасаюсь к сверхчувственному царству Его.
Отчего Кант так уверен, что это христианский путь? Похоже, он видит в этом исполнение требований Христа Иисуса к иудеям, чтобы они не только внешне исполняли формальный закон, но чтобы и сердцами своими преданы были закону, как велению Божьему; чтобы не было так, что принадлежавшие к религиозным партиям (фарисеи, саддукеи, скрибарии и проч.) являли бы знаки благочестия, а сердца их при том были полны хищения и разврата. И мы должны прочитывать это не как политическое обличение привилегированных слоёв общества, а как отрицательное указание на путь Спасения: благочестивые лишь наружно не спасутся. Точно так же у Канта: поступающие законосообразно, но не в силу определения воли чистым разумом, не причастятся истинному миру ноуменов.
Из всего изложенного видно, что хотя Кант всё время перебрасывает мостки между своим учением и христианством, две доктрины остаются параллельными. Но это не отнимает у Канта желания соединить тайну царства Божьего и тайну гражданского правопорядка. Есть ли последний частичное осуществление первого, приближение к нему, как к пределу? И как вообще возможен гражданский правопорядок? За счёт чего он существует? Неужели это только равновесие интересов? Или разумное перемирие в вечной войне всех против всех? Гражданское общество – вот его главный интерес. «Величайшая проблема для рода человеческого – достижение всеобщего, управляемого правом гражданского общества». (Идея всеобщей истории, глава пятая).
Так что, Эммануил Кант – мистик гражданского общества. И, как мистик, он открывает нам трансцендентную тайну существования такого общества, в виде нашей собственной ноуменальной природы, обнаруживающей себя в спонтанном акте чистого разума, определяющего нашу волю как безусловно моральную.
Стремление Канта открыть трансцендентальные основания правового гражданского общества понятно и достойно уважения, в исторической ретроспективе. И вполне можно поздравить его с известным успехом. Но, сколько бы он не старался обозначить своё откровение, как христианское, оно ближе к буддизму. И та бесконечная Личность, к которой мы, конечные, по его мнению, приближаемся, упражняясь в добродетели, больше похожа на Будду, чем на Христа.
Отчего же Кант, будучи христианином по воспитанию и габитусу, не смог подняться до христианства в своём умственном развитии? Потому что не получил важнейшего послания Христа Иисуса – откровения совершенной личности, которая открыта нам в осуществлении пророческого слова о Боге, любящем Правду. Она открыта как присутствие с двумя блаженными, ищущими Правду, третьего – Судьи, Сына Божьего, общающегося с Отцом, и дающего нам суд. Ибо, где двое соберутся в искании Духа Божия о Имени Моём, там Церковь Моя; где двое соберутся в готовности исполнить волю Мою, там удел Мой Господский, а где двое соберутся, испрашивая Моего суда, там царство Моё.
Если бы Кант так увидел личность, то увидел бы и небесное основание гражданского общества и правопорядка. Но, к сожалению, он остался в рамках неадекватного физического понятия о личности, как ноумене, или акте ума, вместо того, чтобы прийти к адекватному общественному понятию личности, как феномену общения – ведь лицо реально существует только для другого; для себя лицо существует только в представлении (образе Я). Поэтому если говорим о существовании лица, то необходимо говорим о двоих. Но, поскольку лицо существует не просто в общении, которое есть и у животных, а в гражданском общении в составах и динамике мира (космоса, общества, социума), постольку общение лиц имеет гражданские измерения (культовые, этические, правовые, политические и т.д.). Так же и Бог в христианском откровении выступает не в виде глазастого колеса или горящего куста, а как отец, и царь, и судья, и священник, в общении со своими детьми, подданными, поклонниками. Это означает, что истинное лицо открывается другому в виртуальном или фактическом присутствии третьего – священника, господина, судьи. Этот третий превращает общность двоих в институт, и общение двоих – в акт гражданского общества.
Итак, истинное лицо необходимо осуществляется и открывается, как микрокосм, который суть Трое: двое ближних, и третьим (с ними и между ними) – Священник, Господин, Царь. Если Священник, то истинная личность есть Церковь; если Господин, то истинная личность есть «фьеф», или «феод»; а если Царь, то истинная личность есть Суд. И тогда моральный закон есть акт этого суда, – а вовсе не акт ума. И независимо от формы осознания морального закона рефлектирующим субъектом, в истине это есть акт суда – осуществление личности как гражданского микрокосма. Сказанное справедливо и в отношении Канта, поскольку есть откровение о человеке, как таковом. Едва ли, однако, «всеобщность» откровения тождественна всеобщности априорного знания, по Канту. Ибо через это откровение не познаются другие или вообще все люди, но лицо познаёт свою истину. Иными словами, осуществление личности в акте царского Суда не служит родовым признаком, сказуемым обо всех людях, но есть истина отдельно взятого человека, которая необходимо конкретна. В то же время истина лица едина, как един царь, его присутствие и председание.
Что же, в таком случае, позволило Канту определить моральный закон как априори сознания? Единственное сходство с априори, которое мы усматриваем, заключается в том, что истинный моральный закон (так же как априорное знание) не получается из опыта и не изобретается творческим субъектом, но даётся Судьёй. Но это только отрицательное сходство. О всеобщности, как втором признаке априорного знания, мы сказали выше: решение Суда не обладает всеобщностью, в смысле всеобщности моральной максимы, о которой говорит Кант, – поскольку решение Суда, износимое в составах конкретной личности, индивидуально и конкретно, как истина, обладающая всей полнотой жизни; тогда как «всеобщность», в смысле распространения на множество, неминуемо абстрактна. Также нет в решении Суда необходимости или обязательности, поскольку это внутриличный коммуникативный акт, никем и ничем не понуждаемый извне; и исполнитель решения связан с Судьёй только добровольной присягой верности, как вассал с господином, и свободен в принесении присяги; или договором, и тогда свободен как равноправная сторона договора. Разве что единственность, безальтернативность правды истинного суда может быть истолкована, в проекции на метафизику, как «необходимость».
Так что обретение закона это не акт ума, и даже возможное сходство с последним весьма неубедительно. И законопослушная воля определяется вовсе не умом, но отношениями с Господином. Тем не менее, некто может спросить: неужто разум совсем не участвует в акте осуществления личности? А если участвует, то как?
Ответ прост: разум понимает сентенцию Судьи, поскольку она относится к взаимоотношениям людей в их совместной созидательной и присваивающей инструментальной деятельности, или к совместному проживанию в созидаемом и возобновляемом умном мире. Понимает значит умеет провести это решение в свою умную деятельность и во взаимодействие с другими в актах этой деятельности.
Нетрудно заметить, что в этом случае ум не является кладезем вечного закона, но выполняет служебную функцию. Это отвечает цельности и иерархии совершенной личности, в которой умный человек-созидатель интегрирован в слугу, вассала, друга, сына, подданного, то есть в лицо, определяющееся и осуществляющееся в институциональных отношениях, а не в творческой деятельности. То есть он не выступает самостоятельно в качестве агента общественной жизни. Напротив, несовершенная личность дезинтегрирована: творческий человек выступает в её осуществлении как самодеятельный субъект. Он главенствует, а человек общающийся находится в служебном положении и доставляет ему цель, план, проект, образ, которые осуществляются в тектонике форм поведения. В том числе, человек общающийся доставляет творческому субъекту закон, в качестве элемента творимого образа,
