«йог», мало заботящийся о поступках и их результатах, но озабоченный исключительно волей в её потенции: чтобы была доброй. Неизвестно, будет ли такой «йог» добр в реальных транзакциях, – это Кант считает вообще неважным, вопросом вкуса, – зато он будет добр для самого себя, поскольку располагает истинным добром – «доброй волей». Предел, которому стремится этот «йог» на пути совершенствования своей воли – это «вседовлеющее мыслящее существо, разум которого свят, и поэтому не способен мыслить ничего иного, кроме абсолютных всеобщих законов. Поэтому воля его свята, он всегда прав и стоит выше всех конечных законов и обязательств. Это Высший Бесконечный Практический Разум есть предел, к которому конечный практический разум стремится, никогда его не достигая:
«Во вседовлеющем мыслящем существе произвольный выбор с полным основанием представляется как неспособный ни к одной максиме, которая не могла бы также быть и объективным законом; и понятие святости, которое ему в силу этого присуще, ставит его выше всех практически ограничивающих законов, стало быть, выше обязательности и долга. Эта святость воли есть все же практическая идея, которая необходимо должна служить прообразом (приближаться к этому прообразу до бесконечности – единственное, что подобает всем конечным разумным существам) и которая всегда и справедливо указывает им на чистый нравственный закон, называемый поэтому священным; уверенность в бесконечном прогрессе своих максим и в неизменности их для постоянного движения вперед, т. е. добродетель, есть самое высшее, чего может достичь конечный практический разум, который сам в свою очередь, по крайней мере, как естественно приобретенная способность, никогда не может быть завершенным…».
Исходя из опыта реальной жизни, можем судить, что способность разума влиять на волю (или быть «практическим»), ближайшим образом рождает сферу труда, как сферу умных целей, достижение которых преобладает над прямыми влечениями. Это подпадает под определение «способности желания», даваемое Кантом: «Способность желания – это способность существа через свои представления быть причиной действительности предметов этих представлений». На что мы и указали выше – что желание разумно, ведь представления – достояние разума. Но если я, имея представление о морали, осуществляю это представление, то это не мораль, а только роботизированное изображение морали.
Невозможно отождествить достижение разумной цели (являющееся, тем не менее, практическим влиянием разума на волю) с моральным поступком. Такие поступки могут лишь походить на моральные, но на деле являются лишь расчётливыми. Находится достаточно людей, которые, изучив человека и общественные институты, расчётливо строят своё поведение, добиваясь своих целей, при этом могут придавать своим действиям видимость высоко нравственных поступков, убеждая в этом окружающих. А можно и не придавать своим действиям морального значения, но просто практически использовать эмпирическое знание человека и людей в их совместном проживании.
Кант понимает это и отделяет исполнение морального закона от подобного практического разума: тем, что выводит моральные законы из разряда вещей познаваемых эмпирически, говоря: «из всего практического познания моральные законы вместе с их принципами не только существенно отличаются от всего прочего, в чем заключается что-то эмпирическое, но вся моральная философия всецело покоится на своей чистой части. Будучи применима к человеку, она ничего не заимствует из знания о нем (из антропологии), а дает ему как разумному существу априорные законы».
В самом деле, практически созидая, человек практически познаёт физические законы, а также устойчивые феномены человека и общества, но моральных законов он при этом не познаёт, потому что они обнаруживаются не в инструментальном творчестве, и не в техническом сотрудничестве, но – в межличном общении, хотя бы оно и свершалось в ходе технического сотрудничества и совместной творческой деятельности. То есть, моральные законы обнаруживаются преимущественно в осуществлении человека как «животного общественного», а не только умелого. Моральные законы обнаруживают своё существование в ходе совместной технической деятельности в виде чувств достоинства и унижения, справедливости и несправедливости, награды и обиды, равенства и неравенства, долга и его исполнения, приличия, оскорбления и т.п.; и могут в этих своих феноменах познаваться практически, как составляющее бытия человека. Но как таковые, как законы (или правила, способные становиться обязательными в актах принятия и согласия), они не познаются, но даются и получаются в общественных отношениях, типа: «старший–младший», «авторитетный–ведомый», «направщик–направляемый».
Кант, однако, не заходит столь далеко, – он лишь отнимает у морального закона статус эмпирически познаваемой вещи, оставляя его предметом «чистой философии», когда говорит, что «вся моральная философия всецело покоится на своей чистой части. Будучи применима к человеку, она ничего не заимствует из знания о нем (из антропологии), а дает ему как разумному существу априорные законы».
Здесь напрашивается аллюзия на библейскую книгу Генезис (Бытия), в которой даётся аналогичное откровение о человеке. Там моральный закон также выводится из разряда эмпирически познаваемых вещей, ибо первая заповедь запрещает самостоятельное эмпирическое познание моральных ценностей (= запрет вкушать от плодов древа познания добра и зла). Человек добывает многоразличное знание о себе и мире в процессе возделывания Сада вместе со своей помощницей Евой, но моральный закон его призывают получать в готовом виде, от авторитетного лица, Хозяина Сада. Отличие библейского мифа от концепции Канта состоит в том, что Адам, хотя и получает закон в виде разумного принципа деятельности: не пользоваться познавательной способностью в вопросах морали (сиречь, добра и зла); но этот принцип отсылает к Лицу, Хозяину Сада, как даятелю морального закона, а не к чистой философии, которая есть та же самая способность познания, относительно которой Хозяином издан запрет к применению в области морали.
Следуя этому, можно было бы предположить, что, отделяя сферу морали от сферы познания, Кант просто разделяет эмпирическое инструментальное познание от теоретического. Однако, это не так. Кант не просто выделяет теоретическое познание, но придает ему особый статус – способность созерцания абсолютной необходимости, могущей стать основой обязательности, через разумные принципы, открывающиеся в таком возвышенном созерцании, но изначально присущие уму. Так что ум открывает здесь для себя собственную истину, и достигает этого путём критики собственных содержаний.
Такое возможно только в предположении, что разум человека прикосновен к абсолютным (отделённым) идеям, содержащим в себе в свёрнутом виде весь моральный космос, который может быть обнаружен путём логического раскрытия этих идей. И Кант утверждает нас в этом предположении, когда говорит, что метафизика нравственности не имеет «никакого другого основания, кроме критики чистого практического разума». Требование, которое Эммануил Кант предъявляет к этой критике – доказать, что кажущаяся внеразумной нравственная природа человека на самом деле принадлежит разуму, и что разум един, как в спекулятивной, так и в практической (в смысле окормления воли) актуальности: «я требую от критики чистого практического разума, чтобы она, если она должна быть законченной, имела возможность показать в одном общем принципе единство практического разума со спекулятивным, так как, в конце концов, мы имеем дело с одним и тем же разумом, который должен иметь различие лишь в применении».
За этим апофеозом разума угадывается обновлённая утопия Платона: Город Философов, в котором каждый будет абсолютно свободен, и, вместе с тем, это общество свободных будет совершенно моральным. Тем самым Кант хочет защитить идеал Просвещения от тех, кто утверждает, что всеобщая свобода и просвещение неизбежно приведут к падению нравов, распущенности и преступлениям, – поскольку человек, поражённый первородным грехом, зол; его развращённый разум не способен управлять желаниями, и без помощи Бога человек не может делать добра. Против Кант, говорящий: нет, разум способен к добру, стоит лишь ему познать абсолютную необходимость, могущую стать основой обязательности; ведь разум стремится к добру – в этом его основное предназначение, которое Кант доказывает от противного, указывая, сколь бесполезен и даже вреден разум в практике простого выживания. Он говорит: «Так как разум недостаточно приспособлен для того, чтобы уверенно вести волю в отношении ее предметов и удовлетворения всех наших потребностей (которые он сам отчасти приумножает), а к этой цели гораздо вернее привел бы врожденный природный инстинкт, и все же нам дан разум как практическая способность, т. е. как такая, которая должна иметь влияние на волю, — то истинное назначение его должно состоять в том, чтобы породить не волю как средство для какой-нибудь другой цели, а добрую волю самое по себе».
Итак, разум всё время пытается творить добро, которое оказывается злом лишь потому, что у разума нет нужного инструмента, мерила – точного критерия добра. И Кант намерен разыскать этот инструмент в самом разуме и вручить его чистому практическому уму, чьё изначальное назначение – добродетель.
Отделяя видимость добра от подлинного добра, Кант определяет последнее как феномен доброй воли:
«Нигде в мире, да и нигде вне его, невозможно мыслить ничего иного, что могло бы
считаться добрым без ограничения, кроме одной только доброй воли».
Этим он отсекает всякие внешние критерии добра, исходящие из оценок последствий поступков; и полагает, что добрая воля имеет в себе своё оправдание. Этим он также персонифицирует добро, превращая его в качество личности, и отказывая в бытии объективному добру: «Добрая воля добра не благодаря тому, что она приводит в действие или исполняет; она добра не в силу своей пригодности к достижению какой-нибудь поставленной цели, а только благодаря волению, т. е. сама по себе».
Всякое «добро» вне персональной воли есть, в таком случае, только конвенция. Его существование призрачно, номинально.
Практический ум, по определению (как именно практический), не может существовать как чистая интеллигенция, но – только в составе актов воли, как интеллигенция воли. Следовательно, чистый практический ум, тождественный себе, осуществляется в актах доброй воли; и есть интеллигенция доброй воли. Об этой интеллигенции Кант говорит как о принципах доброй воли: «самообладание и трезвое размышление не только во многих отношениях хороши, но, по-видимому, составляют даже часть внутренней ценности личности; однако многого недостает для того, чтобы объявить эти свойства добрыми без ограничения; ведь без принципов доброй воли они могут стать в высшей степени дурными».
Здесь Кант мог бы сказать просто: без доброй воли; и высказывание было бы совершенно ясным. Однако, он вводит явочным порядком «принципы доброй воли». Очевидно, что это не какие-то неопределенные пока начала, а именно разумные принципы, интеллигенция доброй воли, как мы выше предположили. Должны ли мы думать, что именно практический разум, который есть тот же спекулятивный разум, делает волю доброй? Или, соединившись с доброй волей, осознав её, спекулятивный ум становится добрым и истинно практическим? Другими словами, существует ли добрая воля сама по себе, отдельно от ума и имеет свою отделённую разумность (интеллигенцию), которую разум должен принять и усвоить, или спекулятивный разум, будучи направлен на практическое воление, порождает добрую волю?
Следуя
