и общающегося; он видит только человека целеполагающего. Отсюда и воля, которую он рассматривает, не диалогическая, а предметная: она не обнаруживается словом, обращённым к своему «визави» (как сказано, «в начале было слово и слово было к Богу), но обнаруживается своим предметом и способом овладения им: «Практическое правило есть всегда продукт разума, потому что оно предписывает поступок в качестве средства для [достижения] результата как цели». Между тем, у человека общающегося правило поступка, если он формулирует или принимает для себя таковое, не всегда есть продукт разума, но чаще продукт любви, почтения, верности и т.п.
Поэтому для человека общающегося достижение морального совершенства будет заключаться в освобождении от нелюбви, как законодательствующей силы. А для человека, ставящего пред собой цели, создающего предметы, достижение совершенства заключается (как думает Кант) в том, чтобы при познании правила поступка, освободить разум ото всех эмпирических целей, сделав своим единственным предметом чисто формальный закон, свободный от всякой конкретности (чистую логическую форму). Кант полагает, что тогда разум проявит свою изначальную, априорную всеобщность, выдав исследователю заветную универсальную формулу.
«В самом деле, чистый, сам по себе практический разум здесь уже непосредственно законодательствующий. Воля мыслится как независимая от эмпирических условий, стало быть, как чистая воля, как определенная одной лишь форма закона».
Поскольку, в качестве характера только творческого и целеполагающего, Кант не знает любовного основания воли, то такое основание и не может рассматриваться им как альтернативное разумному. В этом случае ему остаётся создавать альтернативу внутри творческой воли. Он говорит:
«Все практические принципы, которые предполагают объект (материю) способности
желания как определяющее основание воли, в совокупности эмпирические и не могут
быть практическими законами.
Под материей способности желания я разумею предмет, действительности которого желают. Если желание обладать этим предметом предшествует практическому правилу и если оно служит условием для того, чтобы сделать это правило принципом, то я говорю (во-первых), что этот принцип в таком случае всегда эмпирический. А (во-вторых) принцип, который основывается только на субъективном условии восприимчивости к удовольствию и неудовольствию (которое всегда познается только эмпирически и не может иметь одинаковой значимости для всех разумных существ), – так как в этом принципе нет объективной необходимости, которую надо познать a priori, – не может служить законом.»
То есть осознание метода достижения цели или способа овладения предметом рождает правило, не могущее быть законом. Разумеется, ведь это технологическое правило. В сущности, это трюизм. Сам Кант формулирует его на языке пошлого назидания следующим образом: «все материальные принципы, которые определяющее основание произвольного выбора полагают в удовольствии или неудовольствии, испытываемых от действительности какого-нибудь предмета, совершенно одинаковы в том смысле, что все они относятся к принципу себялюбия или личного счастья». Этот трюизм не требует доказательства, и в нём не надо никого убеждать. Отрицание, с которым все согласны, не прибавляет веса позитивному утверждению, которое выдвигает Кант, и которое состоит в том, что:
«В практическом законе разум определяет волю непосредственно, а не через посредство привходящего чувства удовольствия или неудовольствия; и только то, что он как чистый разум может быть практическим, делает для него возможным быть законодательствующим разумом».
Иными словами, разум, непосредственно и априори знающий закон, может и должен определять волю, а не разум, ставящий цели, оценивающий результаты и постигающий способы овладения желанным. На это можно заметить следующее:
Если разум может априори знать закон и непосредственно определять волю (или господствовать в душе), то – кто же спорит? Но, вопрос в том, может ли это разум? И боюсь, доказать эту способность разума нельзя; в неё можно только верить. Эту веру и предлагает Кант, рассчитывая на тех адептов Просвещения, которые, ради творческой свободы, порывают с традиционной моралью и религией, но не готовы покончить с нравственностью, и поэтому ищут для неё альтернативное основание. Либералы нового времени, освободившие человека не только от церкви, но и от Бога, они являются поборниками свободы, и сознают, в то же время, что абстрактная свобода без внутренних персональных сдержек, выродится в «войну всех против всех». Поэтому Кант резонирует: «В самом деле, если бы моральный закон ясно не мыслился в нашем разуме раньше, то мы не считали бы себя вправе допустить нечто такое, как свобода…».
В человеческой реальности, на самом деле, нет такой свободы, и нет такой проблемы – всё это лишь теоретическое озадачивание себя в попытках умозрительно построить модель общества, исходя из абстракции «свободного индивидуума». Но такая проблема может возникнуть и возникает, в условиях революционной разрухи и социальной брошенности, когда человек остаётся в одиночестве и сам строит свой мир. Тогда он подхватывает эти теории, которые оказываются к месту, и строит некий образ, который может только походить на общество и человека в нём.
В отличие от социальных инженеров Просвещения, мы, пережившие весь ужас революционной свободы и революционного закона, гнездящегося в разуме борца за всеобщее счастье, не можем отождествлять абстрактную свободу абстрактного индивида, – исходного элемента построения свободного общества, – с той подлинной свободой человека, которая делает возможными мораль, право, закон и суд. Мы утверждаем: эти суть разные «свободы». И подчёркиваем здесь это, потому что Кант смешивает, отождествляет и не различает их, – как видно из уже цитированного высказывания, кое мы теперь приведём в полном объёме:
«моральный закон есть условие, лишь при котором мы можем осознать свободу, я хочу напомнить только то, что свобода есть, конечно, ratio essendi морального закона, а моральный закон есть ratio cognoscendi свободы. В самом деле, если бы моральный закон ясно не мыслился в нашем разуме раньше, то мы не считали бы себя вправе допустить нечто такое, как свобода (хотя она себе и не противоречит) Но если бы не было свободы, то не было бы в нас и морального закона».
Поверхностному уму это высказывание может показаться логичным, учёным, единым по смыслу, но внимательный взор обнаруживает эклектику.
Слова, с которыми нельзя не согласиться, суть следующие: «свобода есть ratio essendi морального закона». В переводе они означают, что свобода есть основание бытия закона; просто закона, – потому что, строго говоря, не существует «морального закона», иначе мораль была бы частью права; и такое словоупотребление является бытовым и приблизительным. Очевидный и бесспорный смысл этого высказывания принадлежит общественно-правовому полю: закон – для свободных людей; свободных в правовом смысле слова; в том смысле, в каком римское право говорит, что раб и сын, не эмансипированный из-под власти отца, несвободны. Все другие толкования уводят нас в темный лес произвольных умопостроений.
Вторая часть той же фразы: «моральный закон есть ratio cognoscendi свободы»; в переводе означающая, что закон есть основание познания свободы, – уже не выглядит столь же бесспорной. Во-первых, потому что принадлежит гносеологии (теории познания), и, во-вторых, потому что отсылает к субъекту познания, и этим делает утверждение частным. Да, возможно, что некто впервые сознаёт себя свободным, когда сталкивается с законом, но это не обязательно, не универсально. Однако, если сознаёт, то именно свободным человеком, в смысле социального статуса. Если же кто-то хочет понимать «свободу», как беспрепятственность, то закон, напротив, выставляя ограничения и налагая ответственность, даёт познать несвободу свободного человека. Если же речь идёт о психологическом понятии свободы воли, под которой понимают способность человека творить волю, создавая объекты желаний, то для осознания этой способности закон не нужен в обязательном порядке. Более того, закон вообще не участвует в осуществлении творческой свободы воли: он «перпендикулярен» ей. Дело в том, что человек – не только творец, но ещё и общник семьи, содружества, города, государства. И вот этот общник мешает творцу своими отношениями с отцом, с другом, с господином и так далее. Он говорит, что тварная воля для своего осуществления должна быть вправе осуществиться. То есть, её осуществление должно феноменально остаться в рамках закона. Не закона разума творца, а закона, полученного в отношениях с отцом, другом, господином. Поскольку же человек Канта не имеет ни отца, ни друга, ни господина, – а только разум; постольку Кант обеспокоен тем, что же будет с нами, профессорами, если в свободном творческом разуме не будет закона? Этому беспокойству принадлежат следующие слова того же пассажа: «если бы моральный закон ясно не мыслился в нашем разуме раньше, то мы не считали бы себя вправе допустить нечто такое, как свобода». Здесь он выступает уже не как философ, а как бюргер, член магистрата, который перед лицом государя считает себя вправе или не вправе допустить то или иное в отношении подвластных горожан. Ограждая себя от обвинений в безответственности, он ограничивает свой либерализм условием: чтобы в разуме был закон. И хочет верить в существование такового. Перпендикулярное творцу существование человека общающегося и выдвигаемые им условия Кант прячет за термином «эмпирического обусловливания», но сознает проблему и потому спрашивает сам себя: «достаточно ли одного лишь чистого разума самого по себе для определения воли, или же он может быть определяющим основанием ее, только будучи эмпирически обусловленным?».
Между тем, в «чистом разуме», свободном от «эмпирического обусловливания» общественными отношениями, могут наличествовать только технологические законы, полученные из творческого опыта; закон же в правовом смысле слова, разум получает извне, из сферы общений и отношений. Если же разум сам измышляет правовой закон, то делает он это с одной целью – сфальсифицировать право, чтобы освободить свою творческую волю, придав ей ложную законосообразность. Таковы все воровские (в широком смысле слова) «законы». Если же мы, вслед за Кантом, хотим утверждать, что разум не сам сочиняет законы, а что они уже заложены в нём, то, может быть, мы просто подменяем разумом совесть? Спрашивается, для чего? Ради создания монистической теории человека, как разумного существа?
Справедливости ради следует сказать здесь, что под «эмпирическими условиями» Кант не имеет в виду общественные институты и отношения. Он вообще не заходит так далеко, ограничиваясь психологическим индивидуумом, с его разумом и волей. Соответственно и «закон» у него не общественный институт, а логическая формула. Поэтому и его понятие «свободной воли» недостаточно для того, чтобы исследовать вопросы нравственности. Он определяет её следующим образом: «свободная воля как независимая от эмпирических (т.е. относящихся к чувственно воспринимаемому миру) условий». Понятно, что это есть воля, способная стремиться к идеальным фантастическим умосозерцаемым предметам, – и не более. То есть это творческая воля. В потенции она свободна в меру способности создания идеальных объектов, а в осуществлении – в меру технологических возможностей. Но если мы исследуем мораль, то нам интересна совсем другая свобода – свобода нарушить заповедь, не сдержать обещания, предать и т. д. Кто сказал, что
