эта нравственная свобода совпадает со «свободой» вооружённой орудием творческой воли? Ведь грех, отступничество, предательство суть осуществления нравственной свободы, свободы любви, а вовсе не «независимости от чувственно воспринимаемого». Эта свобода не мыслима вне отношений, в которых существуют послушание, закон, союз, договор и прочие институции, в которых свободен свободный муж.

А что же кантовская «свобода»? Относительно неё Кант ставит следующую задачу:

«Предполагается, что воля свободна; надо найти закон, единственно который был бы пригоден для того, чтобы необходимо определять ее». Кому надо? Что значит найти закон? Что значит «необходимо определять»?

Почему вы спрашиваете? Нет, вы примите условия задачи и решайте! Так он строит своё изложение, как в учебнике математики. Потом, логически рассуждая, приходит к заранее известному выводу: «Свободная воля независимо от материи закона все же находит в законе определяющее основание. Но в законе кроме его материи содержится только законодательная форма. Следовательно, единственно лишь законодательная форма, поскольку она содержится в максиме, может составлять определяющее основание воли».

Кто эта «свободная воля», которая ищет самоопределения и находит его в законе? Не похожа ли она на ребёнка, который говорит родителям: я сам! Ребёнка, панически боящегося послушания; ребёнка, который хочет сообразоваться с волей родителей, но действуя сам от себя: своим умом решая и определяя справедливость требования родителей и, соответственно, «пригодность» для исполнения. Он сам находит в своей максиме «законодательную форму»!

«Автономия воли есть единственный принцип всех моральных законов и соответствующих им обязанностей; всякая же гетерономия произвольного выбора не создает никакой обязательности…».

Всё это очень далеко от реального генезиса закона, действия закона, и законопослушания. Вместо реального гражданина, для которого существует закон, Кант рисует нам анахорета (отшельника), который, углубившись в себя, практикует строительство воли, имея в виду утопическую цель создания из себя анархического индивида, несущего в себе абсолютную мораль и потому пригодного к тому, чтобы быть элементом анархического сообщества. Между тем, человек не может сам себе законодательствовать, – это мораль гражданина, которая непонятна Канту. Правило, которое я сам себе задал, – даже если оно не расходится с законом, – законом не является. Законы не ищутся в максимах, они находятся в кодексах.

Таким образом, всё, именуемое у Канта «законами», не суть законы. Это лишь мысли, концептуальные построения…. Поэтому, когда читатель доверяет именам, он сталкивается со странностями; такими, как это удивительное различение в законе материи и формы… Здравому смыслу известно, что закон уже есть форма: у него нет никакой материи, кроме материи судебной речи, которая, однако, принадлежит не закону, а высказыванию. Материю закон обретает только в применении, в конкретном судебном следствии, в исполнении судебного решения, когда абстрактные термины закона обретают конкретные денотаты: лица, вещи, действия…

Впрочем, посмотрим, что понимает под «материей» закона Кант?

Он говорит в том же контексте: «Материя практического принципа – это предмет воли, а этот предмет – или определяющее основание воли, или нет». Здесь, правда, нет слова «закон», но есть «практический принцип», который может стать законом или остаться максимой: «Если разумное существо должно мыслить себе свои максимы как практические всеобщие законы, то оно может мыслить себе их только как такие принципы, которые содержат в себе определяющее основание воли не по материи, а только по форме».

Таким образом, материя практического принципа (= закона), согласно Канту, есть предмет воли.

Нам казалось до сих пор, что предмет воли существует только в акте воли. В принципе (или максиме), который (которая) мыслится, может присутствовать только мысленный предмет, как составное самой мысли. Если же под «принципом» понимается логическое «правило», то здесь предмет есть термин правила, как предложения. Все три суть разные предметы. Ни предмет воли, ни термин правила никак не могут быть материей мысли.

Если Кант хочет представить правило в виде математического уравнения, в которое подставляются конкретные величины (на место неизвестных «X» и «Y»), и при этом само уравнение называет формой, а величины материей, то это метафора, вводящая в заблуждение. При чём тут Аристотелева диалектика материи и формы? Видно, Кант не слишком усердно изучал схоластику в университете.

Разгадка в указанной Кантом возможной модуляции (или бифуркации) субъекта воления между направленностью или на предмет желания, или на закон, регулирующий обладание этим предметом. В первом модусе (внимание на предмет) субъект воли выступает как претендент, или искатель, во втором (внимание на закон) – как судья. Кант хочет сказать, что, пребывая в первой психической модальности (вожделения к предмету), я не могу судить, а пребывая во второй модальности (соблюдение правила), я могу судить, то есть законодательствовать.

Что, кроме этого, содержит в себе высказывание: «Все практические принципы, которые предполагают объект (материю) способности желания (=предмет, действительности которого желают) как определяющее основание воли, в совокупности эмпирические и не могут быть практическими законами»?

Слово «эмпирические» выполняет здесь роль ругательства, так же, как и «материя», и должно означать: низменное, сластолюбивое, эгоистичное и т. п. Ясно, что судья, коррумпированный вожделениями к материальным вещам, не может объективно судить. Или, другими словами: пристрастия мешают беспристрастному суждению. Это трюизм. Стоило ли облекать его в псевдонаучную оболочку и выдавать за философию?

Разгадка состоит в том, что Кант – мыслитель и созерцатель, ищущий блаженства в мышлении. Отсюда, он хочет мыслить «чисто», сиречь так, чтобы не возбуждались аффекты воли, сопряжённые с мыслимыми предметами; либо созерцать возвышенные предметы, лишённые объектов «низшей способности желания». Это значит мыслить пустые логические формы, лишённые предметов; мыслить математически. Таким же образом можно созерцать и мыслить себе законы, рассматривая их лишь как логические формулы. «Если разумное существо должно мыслить себе свои максимы как практические всеобщие законы, то оно может мыслить себе их только как такие принципы, которые содержат в себе определяющее основание воли не по материи, а только по форме».

Это, возможно, интересное занятие, но не имеет отношения к закону, – ровно также мыслится любая функция, любое отношение.

Впрочем, как мы уже сказали, интерес Канта не в законе, но в воле. Он хочет сделать её «доброй», но, кажется, делает просто абстрактной. Так, он говорит: «Единственный принцип нравственности состоит именно в независимости от всякой материи закона (а именно от желаемого объекта) и вместе с тем в определении произвольного выбора одной лишь всеобщей законодательной формой». Иными словами, суди честно и по закону. Но речь идёт не о судье, а о воле, которая сама себе законодательствует. Согласно определению Канта эта воля лишена всякой аффективной окраски и совершенно формальна. Классическое описание чистой бюрократической воли. Что в ней доброго?

Раздел пятый

«Основной закон чистого практического разума:

Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства».

Почему не сказать просто: поступай по закону; или, если относиться к воле, – делай своей максимой закон?

Это было бы пошло. Кант не пересказывает пошлости, он мысленно экспериментирует с наивным человеком, помещённым на необитаемый остров, задаваясь вопросом, как возможна нравственность в условиях полной автономии воли. И находит ответ: нужно представить себе общество таких же людей и поиграть в законодателя. «…априорная мысль о возможном всеобщем законодательстве, которая, следовательно, есть лишь проблематическая мысль, безусловно предписывается как закон, ничего не заимствуя из опыта или какой-либо внешней воли».

К счастью проблематическая мысль такого отшельника никому «безусловно» не «предписывается» в качеств закона. Да и Кант имеет в виду вовсе не закон поступка, а лишь закон формы воли: «это не такое предписание, согласно которому поступок должен быть совершен, благодаря чему возможен желаемый результат (ведь тогда правило было бы всегда обусловлено физически), а представляет собой правило, которое a priori определяет только волю в отношении формы ее максимы».

Так что слова «поступай так…» вовсе не веление поступка: это такая игра ума, с целью умного оформления воли, которая ценна сама по себе, без всяких поступков. Ведь только «добрая воля» безусловно добра; да и то не в осуществлении, а только как мыслимая: «невозможно мыслить ничего иного, что могло бы считаться добрым без ограничения, кроме одной только доброй воли».

Вышеприведенный «закон» Кант полагает чистым фактом разума: «он не эмпирический закон, а единственный факт чистого разума, который провозглашается, таким образом, как первоначально законодательствующий разум».

Само деление «законов» на эмпирические и разумно априорные ясно указывает на то, что они ложно носят имя закона. Общественные законы, которые только и есть законы, если мы говорим не о физике а о нравственности и праве, не получаются эмпирически и не извлекаются из разума. Но даже если отвлечься от этого и попробовать принять «закон» Канта за практическое правило, то оно окажется невыполнимым. Как можно измыслить «всеобщее законодательство»? И что здесь означает слово «всеобщее»? плохи были бы наши дела, если бы всякий раз, чтобы поступить по совести или по закону, мы бы принуждены были разрабатывать «всеобщее законодательство», которое не может быть всеобщим до тех пор, пока его не примут сообща эти все, упомянутые в слове «всеобщее».

Провозгласить разум законодательствующим – вот чего на деле хочет Кант. Это несомненная утопия, осуществление обещает быть страшным, – и уже было страшным в новейшей Истории.

Далее Кант делает вывод:

«Чистый разум сам по себе есть практический разум и дает (людям) всеобщий закон, который мы называем нравственным законом».

Неужели он в самом деле думает, что такие фундаментальные утверждения можно получить путём плетения словесных кружев, и что их кто-то примет всерьёз на этом основании?

На деле, это партийная позиция: она просто высказывается. Все логические попытки доказательств – самообман.

Мы в состоянии понять Канта, в его желании различать человека себялюбивого, который если и отстаивает правду, то только с включением своего интереса, и человека правдивого, который стоит за правду, как таковую, безотносительно к персональной выгоде. Разумеется, истинно нравственным человеком мы назовём, скорее, правдивого, чем себялюбивого. Но, при этом, мы не готовы верить, что правдивость изначально заложена в разуме.

Впрочем, если не рассматривать душу в целом, и ограничиться только волей, и затем выделить из воли её интеллигенцию, то, в самом деле, интеллигенция воли человека себялюбивого будет такова, что закон в ней будет выступать средством достижения собственных целей (значит его разумность – технологическая); интеллигенция же воли человека правдивого будет представлена законом, как целью к исполнению и главным принципом акта. Но это наблюдение вовсе не даёт нам основания для того, чтобы полагать, будто интеллигенция воли правдивого человека изначально присутствует в чистом разуме любого человека, не загрязнённом аффектами и хотениями.

Мы допускаем, что муж, освободившийся от страстей и низких желаний, обнаруживает в себе способность судить, сознаёт, что он знает закон. Но, равным образом, мы допускаем, что и лукавый муж также знает закон, и нарушает