его; разумеет правду, и отступает от неё, – потому рожа его крива. Означает ли это, что разуметь правду есть собственное свойство разума?
Для тех, кто не преувеличивает роль разума в составах души, такой вопрос даже не возникает. Скорее, они согласятся с тем, что разум человека, – после того, как он культурно созреет, завершит становление в социуме, – приспособлен к тому, чтобы судить, понимать и знать правду; но не согласятся с тем, что разум обладает правдой и способен законодательствовать.
Так что, если Кант хочет говорить об архитектонике разума, обнаруживающейся в априорных структурах восприятия, понимания, представления и суждения, то, в этом случае, приспособленность ума к суду следует отнести к указанным априори. Попытка же отнести к изначальному строению ума саму Правду – это уже партийная идеология Просвещения. И здесь Канту можно посоветовать самому очистить свой разум, чтобы его исследование не искажалось бы партийными целями («Врачу! Исцелися сам!»).
Выше мы несколько перехвалили Канта, толкуя его как позитивиста.
Если бы так; если бы он действительно полагал нравственность природным свойством разума, то приблизился бы к Генри Боклю и Огюсту Конту. Но Кант только одной ногой ступил в Просвещение, другой же остался в Возрождении. Это выразилось в его платонизме. Вместе с Платоном он разделяет веру в мир чистых идей (мир чистого разума), которые он называет «ноуменами». Спекулятивному уму, который, на основе явлений, познаваемых в опыте, строит концептуальные модели «сущностей», Кант отказывает в познании чистых идей, ноуменов. Только чистый разум, не прибегающий к опытному знанию, может знать ноумены, или законы Космоса, потому что причастен чистому миру идей. Однако, законы Природы разум не может знать априори, потому что это – сфера тела и телесных инстинктов, которые адекватны физическим законам, и превосходят разум в этой сфере. Собственная же сфера разума есть нравственность и право; законы морали – вот те законы, которые разум может знать априори, до всякого опосредованного чувствами опыта, как они есть сами по себе. Именно здесь разум соприкасается с чистым миром ноуменов и может знать их. Так думает Кант, и говорит:
«Моральный закон дает нам /…/ факт, безусловно необъяснимый из каких бы то ни было данных чувственно воспринимаемого мира и из всей сферы применения нашего теоретического разума; этот факт указывает нам на чистый умопостигаемый мир, более того, положительно определяет этот мир и позволяет нам нечто познать о нем, а именно некий закон».
Прогресс относительно Средних веков заключается в том, что «чистый умопостигаемый мир» Канта населяют не святые, ангелы и черти, обнаруживающие себя в чудесах, а некий ноуменальный Синедрион, обнаруживающий себя законом. На этот «чистый мир» могли бы претендовать протестанты, но, кажется, он ближе раввинистическому иудаизму в его мистических ответвлениях.
И это было бы точной отсылкой, если бы Кант хотел праведности, но он хочет гармонии. Он хочет, чтобы сверхчувственное (= духовное) не угнетало бы чувственного, явления сверхчувственного мира не отрицали бы явлений Природы, а закон сверхчувственного не противоречил бы открываемым наукой законам физического мира. Это достигается в едином Космосе (Порядке), различным частям (областям) которого соответствуют разные части человека. И больше того! – закон сверхчувственного мира должен подчинить себе чувственный мир так, чтобы не насиловать его; иначе говоря, преобразить последний. Чтобы исполнилось моление: «да будет воля Твоя на земле, как на небе». Это уже претензия на установление царства божья на земле; без всяких там Спасителей, Крестов и т.п. – только с помощью правильного мышления, просвещающего умы. Это кажется таким возможным: ну что тут трудного – оформить волю не предметами желаний, но законом, который каждый может открыть в собственном уме?! И вот она «Чистая Земля»!
Кант пишет: «Этот закон должен дать чувственно воспринимаемому миру как чувственной природе (что касается разумных существ) форму умопостигаемого мира, т. е. сверхчувственной природы, не нанося ущерба механизму чувственно воспринимаемого мира. А природа в самом общем смысле слова есть существование вещей, подчиненное законам. Чувственная природа разумных существ вообще – это существование их, подчиненное эмпирически обусловленным законам, стало быть, для разума представляет собой гетерономию. Сверхчувственная же природа этих существ есть их существование по законам, которые не зависят ни от какого эмпирического условия, стало быть, относятся к автономии чистого разума. А закон этой автономии есть моральный закон, который, следовательно, есть основной закон сверхчувственной природы и чистого умопостигаемого мира, подобие которого должно существовать в чувственно воспринимаемом мире, но так, чтобы в то же время не наносить ущерба законам этого мира».
Платонический характер этой теории Канта подтверждается следующими его словами:
«Первую (сверхчувственную) природу можно назвать прообразной (natura archetypa), которую мы познаем только в разуме, а вторую, так как она содержит в себе возможное воздействие идеи первой как определяющего основания воли, – отраженной (natura ectypa)».
Сама по себе высокая идея не производит отражений (подобий) в чувственном мире. Между первой и второй природами средостением стоит свобода человека быть по преимуществу разумеющим или по преимуществу чувствующим. Зато умозрительное созерцание прекрасного мира совершенного закона может побудить нас оформить свою волю в соответствии с этим законом…, – а может и не побудить. Кант, впрочем, отрицает созерцание мира идей, как побуждение к благоволению; он находит для нас такое созерцание невозможным, что не мешает ему любоваться «моральным законом внутри нас», как математик любуется красивым уравнением. И хотя он не созерцает ноуменов, это не мешает ему представлять себе утопический мир, как «совокупность разумных существ»:
«Моральный закон, согласно идее, действительно переносит нас в природу, в которой чистый разум, если бы он сопровождался (begleitet ware) соответствующей ему физической способностью, породил бы высшее благо, и побуждает нашу волю дать форму совокупности разумных существ чувственно воспринимаемому миру».
Побуждает, но слабо, поскольку не сопровождается силой. Кант вынужден признать, что в реальной жизни максимы нечистого разума представляют собой не законы, а случайную «совокупность склонностей», притом извращённых по отношению к естественным влечениям:
«в действительной природе свободная воля не сама собой определяется к таким максимам, которые сами по себе могли бы основать некую природу по всеобщим законам или сами по себе были бы подходящими для такой природы, которая была бы устроена сообразно с ними; скорее же, они частные склонности, которые хотя и составляют некоторую природную совокупность по патологическим (физически) законам, но не такую природу, которая была бы возможна только благодаря нашей воле по чистым практическим законам».
Не только в действительности, но и в ответственной философии нет никакой «свободной воли», которая «сама собой определяется». Есть свобода воли мужа (Адама). И выражением этой свободы как раз и является создание имяреком предметов вожделений, с помощью ума, и подчинение естества (чувственной природы) обладанию этими предметами, и приложение ума к изобретению способов обладания, – как, например, некто может обуздывать свой желудок, чтобы сэкономить на еде деньги для какой-то умозрительной цели: на обучение, скажем. Так что нечистый разум, не хуже чистого способен подчинить себе чувственную природу, и в этом владычестве являет себя как сверхчувственный. Так что попытка Канта противопоставить волю, определяемую законом чистого разума, как волю создающую объекты, страдательной воле, определяемой объектами, не выглядит убедительной. Он говорит: «Итак, различие между законами такой природы, которой подчинена воля, и такой природы, которая подчинена воле (касательно отношения воли к ее свободным поступкам), покоится на том, что в первом случае объекты должны быть причиной представлений, которые определяют волю, а во втором воля должна быть причиной объектов…».
Что он понимает здесь под «объектами»? – как раз воля, определяемая целями и планами создаёт свои объекты и является их причиной, условно говоря, – потому что причинно-следственный дискурс в данном случае не адекватен. С другой стороны, воля, определяемая законом, является причиной поступков, а не объектов. И Кант вполне понимает это, когда говорит: «вопрос (подлежащий рассмотрению практического разума) состоит лишь в том, можем ли мы желать поступка, который имеет целью существование объекта…; стало быть, моральная возможность поступка должна предшествовать, так как здесь определяющее основание его не предмет, а закон воли».
Но, вместо того, чтобы внимательно задержаться на различии этих воль, принадлежащих разным субъектам (умелому и нравственному) в едином человеке, Кант, следуя предвзятой идее единства спекулятивного и практического разума, проводит различие между представлениями, созданными с участием внешнего опыта, учитывающими независимое бытие вещей этого опыта, и представлениями, созданными разумом до и помимо всякого опыта. Этим он распространяет своё заблуждение относительно роли априорных структур разума из сферы познания на сферу созидания, в которую включает и нравственную реальность: «с одной стороны, чистый разум может a priori познавать объекты, и с другой стороны, он непосредственно может быть определяющим основанием воли, т. е. причинности разумных существ в отношении действительности объектов».
Нам казалось, что априори разума являются условиями познания, – ровно так же, как и приборы инструментального опыта, которые в известной части суть продолжение априорной тектоники разума в орудийную область. Они (эти априори), с одной стороны, делают познание возможным, с другой – ограничивают его. Вместо этого понимания Кант разделяет иллюзию античной философии о возможности познания из самого разума. Эту иллюзию создает логика, которая, выводя из аксиом теоремы, якобы создаёт знание, полученное из ума, вне опыта. На деле же – из логического моделирования опыта. Что же до нравственной практики, то здесь в качестве априори разума с успехом выступают предрассудки.
Кант, правда, отрицает какую-либо дедукцию морального закона так же, как и опытное его получение: «объективная реальность морального закона не может быть доказана никакой дедукцией и никакими усилиями теоретического, спекулятивного или эмпирически поддерживаемого разума». Следовательно, моральный закон не обладает ни аподиктической ни эмпирической достоверностью. Он просто дан, – но разве как факт разума? Кант говорит: «моральный закон дан будто бы как факт чистого разума, факт,
который мы сознаем a priori…». Но всякий знает, что моральный закон, если дан, то раньше в виде ощутимого запрета и сопротивления натуры, и отвращения к определённым поступкам. Сознаётся же моральный закон как раз апостериори, если вообще сознаётся. Не всякий человек разумно формулирует свои мотивы, но не становится от этого безнравственным. Вообще, в случае моральных законов люди ссылаются на обычаи и авторитеты, но никогда на разум. Потому что моральное поведение и рациональное поведение – разные вещи, хотя и могут быть феноменально схожи.
Кроме того, смешно думать, будто для определения воли к нравственно значимому поступку достаточно максимы, то есть моралистической сентенции, типа: «будь всегда честен» и т.п. Нельзя отождествлять согласие с моралистическим высказыванием (максимой), в формате диалога с самим собой, и
