реальную готовность к поступку в реальных обстоятельствах. А ведь только в последнем случае можно говорить об определении воли. В первом же случае имеем дело только с игрой мнений и представлений. Муж, совершавший поступки, требующие значительной силы воли, легко улавливает эту разницу: соглашаться с добром и любоваться добром вчуже, мысленно примыкая к добру, – не то же самое, что совершить добрый поступок.
Кант говорит: «Под понятием [предмета] практического разума я понимаю представление об объекте как возможном следствии (Wirkung) [причинённом] посредством свободы». «Посредством свободы» означает у него – через «свободное применение наших сил». То есть, практический разум познаёт причину (свободную волю) через рассмотрение возможных следствий волеизъявления: «быть предметом практического познания, как такового, означает только отношение воли к действию, через которое этот предмет или его противоположность становится действительным; суждение о том, есть ли нечто предмет чистого практического разума или нет, представляет собой лишь различение возможности или невозможности желать того действия, через который, если бы мы были к этому способны (о чем должен судить опыт), тот или иной объект стал бы действительным».
Русский язык позволяет нам различать поступки и деяния. В таком случае, поступки суть акты отношений, а деяния суть инструментальные целедостигающие действия. Кант использует немецкое слово Handlung, которое объединяет оба значения, включая даже такое, как «действо», или ритуал. Это объединение позволяет Канту втиснуть всё в «объектный» дискурс. Практический разум, в таком случае, становится формальным цензором способности желания. И, в качестве такового, не интересуется объектами, но селектирует желания согласно форме – закону. Соответственно, предметы практического разума, это не объекты способности желания, но особые объекты.
Кант утверждает, что «единственные объекты практического разума — это объекты доброго и злого. Под первым понимают необходимый предмет способности желания, а под вторым — необходимый предмет способности отвращения, но в обоих случаях согласно принципу разума».
Думается, что «способность желания» и «способность отвращения» – это одна и та же способность. И желание, и отвращение, несомненно, суть акты разумной воли. Ведь мы не можем называть этими именами физиологические реакции! Разум создаёт объекты желания и приписывает им соответствующие ценности. Если они «необходимы», то лишь в силу того, что разум, принуждаемый собственной логикой, не может предложить иных.
Добрыми или злыми могут быть только поступки: «доброе или злое относится, собственно, к поступкам, а не к состоянию лица». Следовательно, умозрительные «объекты доброго и злого», предлагаемые способности желания практическим разумом, суть поступки. Границу между добрыми и злыми поступками проводит закон. Именно благодаря закону и посредством закона образуется понятие доброго и злого. А не так, что понятие доброго предшествует закону, который составляется исходя из этого понятия (как думает неискушённое большинство). Кант говорит об этом следующими словами: «Если понятие доброго не должно быть выведено из предшествующего [ему] практического закона, а должно служить для этого закона основанием, то оно может быть лишь понятием о том, существование чего предвещает удовольствие и таким образом определяет причинность субъекта, т. е. способность желания, к тому, чтобы создать это доброе». Из этих слов видно, что Кант различает субъекта, созидающего предметы своих желаний. Этот субъект, образует представление о «добром», в опоре на чувственность или на размышление и умосозерцание, и затем воля его в акте достижения блага определяется этим представлением, или объектом «доброго», – при этом субъект может находить способы достижения желаемого, не нарушающие закон. От него отличается субъект, для которого доброе определено законом, как данным априорным правилом, не подлежащим ревизии. В отличие от первого, он не имеет о добром понятия, предшествующего закону, или вне закона, чтобы потом подвёрстывать достижение этого доброго под закон. Для него добро есть то, что определено законом; поэтому воля его определена законом а не объектом. Но в описании такого субъекта, рассматривая порознь области поступков, разделяемые законом, можно умозрительно образовать представления-объекты вроде милосердия, справедливости, самоотверженности и, напротив, жестокости, предвзятости, эгоизма и т.п. Тогда можно описывать доброго человека, как имеющего влечение к первой совокупности объектов, и отвращение ко второй. Так и делает Кант, когда говорит:
«То, что нам следует называть добрым, в суждении каждого разумного человека должно быть предметом способности желания, а злое в глазах каждого — предметом отвращения; стало быть, для суждения об этом кроме чувства нужен и разум. Так обстоит дело с правдивостью в противоположность лжи, со справедливостью в противоположность насилию и т. д.»
Но это описание будет только моделью, способом говорения. Ибо эстетика поступка, на которую эта модель кажется похожей, оперирует не желанием и отвращением, а одобрением и восхищением, с одной стороны, порицанием и презрением, с другой. Разница очевидна: желание и отвращение принадлежат предметной сфере, тогда как одобрение и порицание – общественной сфере. Здесь, как и везде, Кант моделирует нравственного субъекта, субъекта отношений, человеком творческим, который, созидая предметы, одновременно с этим творит и желание к ним, или отвращение к ним.
Эстетика поступка есть принадлежность морального субъекта. Слова «должно быть» и «нам следует» в приведенном высказывании Канта означают, с одной стороны, что речь идёт не о всякой морали, а о единственно правильной и «необходимой» (= космической); а с другой стороны, указывают на то, что для установления таких «предметов практического разума» недостаточно полагаться на имеющееся моральное чувство, но следует приложить разум, чтобы называть добрым то, что «следует» так называть.
Итак, чистый разум определит безусловно доброе, назовёт его таковым, и тогда дрессированный человек, приученный положительно отзываться на имя «доброе», послушно начнёт желать его, или не так? Скорее всего, не так.
Трудно не согласиться с утверждением, что «только моральный закон определяет и делает возможным понятие доброго»; но также трудно и согласиться с тем, что «если бы мы сначала аналитически искали такой закон, то нашли бы, что не понятие доброго как предмета определяет и делает возможным моральный закон, а, наоборот, только моральный закон определяет и делает возможным понятие доброго». То есть, трудно согласиться с тем, что моральный закон должен явиться результатом аналитических поисков.
Кант справедливо предостерегает от смешивания блага, пользы, выгоды, счастья и тому подобного с добром, как областью поступков, имеющих закон своей границей:
«Благо или несчастье всегда означает только отношение к нашему состоянию
приятности или неприятности, довольства или страдания; доброе или злое относится, собственно, к поступкам, а не к состоянию лица, и если нечто должно быть целиком (и во всяком отношении и без последующих условий) добрым или злым или считаться таким, то так могут называться только образ действий, максима воли и, стало быть, самодействующее лицо как добрый или злой человек, но не может так называться вещь».
Формулирование этого положения, представляющегося нам очевидным, Кант ставит себе в заслугу, противопоставляя себя античным философам, которые искали «высшего блага», чтобы через него определить «добрую волю»:
«Они могли усмотреть этот предмет удовольствия, который должен был составить высший принцип доброго, в счастье, в совершенстве, в моральном чувстве или в воле божьей, но их основоположение всегда было гетерономией и неизбежно должно было натолкнуться на эмпирические условия для морального закона».
Мы могли бы здесь аплодировать Канту, если бы не его маленькая хитрость: он поставил в один ряд «счастье», «совершенство» и «волю божью». Однако, последнее есть существенно отличное от двух первых. Именно, счастье и совершенство суть конструкции и целеполагания ума, тогда как воля божья есть определённость отношений послушания, подданства или вассалитета с тем, кого имярек именует богом.
Что же объединяет в глазах Канта эти столь разные вещи? Только одно – гетерономия по отношению к воле. Гетерономия представляется ему несовместимой с принципом свободы: счастье и совершенство рождают зависимость от эмпирических условий, а воля божья есть прямая несвобода. В его понятии свобода – это автономия воли, то есть само-законо-дание. Между тем, воля, определяемая априорным законом, ближайшим образом есть гетерономная воля. Кант говорит о «благе», «счастье», «совершенстве», «воле божьей», как объектах ума, с желанием которых он связывает гетерономию воли, но ничего не говорит об обществе – не объекте ума, а реальной форме жизни «разумных существ», – и о гетерономии воли в обществе, когда закон дан обществом, старшими, авторитетами. Эта гетерономия вовсе не исключает свободы. Напротив, предполагает её. Почему эта норма жизни, когда закон даётся извне, так не устраивает Канта? Почему он проводит принцип «всё своё ношу с собой»? (Именно, в данном случае, ношу с собой закон, в своём уме, и поэтому не нуждаюсь в законодателе). Ответ может быть только один: Кант ищет свободы от общества. От государства и государя, как законодателя. Но вместо того, чтобы открыто высказать свою анархическую позицию, он пичкает нас противопоставлением чувственности и разума:
«категории свободы имеют в своей основе как практические первоначальные понятия не форму созерцания /…/, которая находится не в самом разуме и должна быть заимствована в другом месте, именно из чувственности, а форму чистой воли как данную в разуме, стало быть, в самой способности мышления».
Фактически, он пытается убедить гипотетического государя в том, что подданных можно отпустить; что, как разумные существа, они имеют в себе закон; нужно лишь научить человека правильно пользоваться разумом; именно: искать определение воли не в предметах ума, а в его чистых априорных формах.
Но даже если я нахожу закон в своём разуме, разве этого достаточно, для того чтобы этот закон определил волю? Чтобы устранить сомнение Канту приходится сделать предположение об экономии воли: «воля /…/ есть способность делать для себя правило разума побудительной причиной поступка». Или деяния? Скорее второго, поскольку в скобках Кант добавляет: «в силу чего объект и может стать действительным». Здесь мы опять теряемся: что это за объект? Поступок, который становится действительностью, через реализацию правила в акте воли, направляемой этим правилом, или вещь, которая из умного проекта (или предмета ума) становится существующей, через реализацию умного технологического правила создания этой вещи? Чёткого разделения этих двух реализаций у Канта нет. Он вновь ограничивается лишь различением страдательной воли, непосредственно определяемой объектом, и бодрствующей созидательной воли, которая руководится конструкциями ума и создаёт объекты. Он говорит: «впрочем, воля никогда не определяется непосредственно объектом и представлением о нем…».
Соответственно, и его различение практического разума и чистого практического разума представляется химерой, составленной из двух разных определений. Он говорит: «Если объект признается как определяющее основание нашей способности желания, то физическая возможность его через свободное применение наших сил должна предшествовать суждению о том, есть ли он предмет практического разума или нет. Если же можно рассматривать априорный закон как определяющее основание поступка, а стало быть, и этот поступок
