без какого бы то ни было предварительного плана.
Радикальный индивидуализм и политический либерализм Поппера и Хайека в первые послевоенные десятилетия вызывали иронию и неприязнь у западных интеллектуалов, исповедовавших в те годы обычно левые взгляды. Однако все меняется, и долголетие этих двух людей, родившихся в великой империи, переживших в родной Австрии всплеск социалистической активности, бежавших затем от тоталитарного режима в Англию и ставших там главными защитниками свободы, позволило 189 им дожить до тех времен, когда их идеи стали едва ли не общепринятыми и само собой разумеющимися и воплотились в политической практике многих западных стран. 4.3. Идеи консервативной революции в западноевропейской философии
В поисках выхода из социально-экономического и культурного хаоса, последовавшего за Первой мировой войной и волной революционных событий, некоторые немецкие философы и социологи стали отстаивать идеалы «нового консерватизма». Они подчеркивали ценности порядка, дисциплины и иерархи, выступая против анархии и эгалитаризма, связанных, по их мнению, с насаждением демократических и либеральных форм жизни, которые оказались непригодными для преодоления глубокого кризиса, охватившего общество.
Эти новые формы радикального консерватизма стали широко распространяться с середины 1920-х гг. в Германии. Само это парадоксальное название — «консервативная революция», — по утверждению А. Молера, впервые было введено в статье Т. Манна «Русская антология» (1921) [227].
227 См.: Mohler A. La revolution conservatrice en Allemagne (1918-1932). Puiseaux. 1993. P. 32. В концепции «консервативной революции» отразилось немецкое прочтение германских и европейских реальностей, сложившихся после Первой мировой войны, которые воспринимались как свидетельство полного краха унаследованной от Французской революции идеи социального прогресса и доказательство того, что надежной опорой обществу могут служить только «вечные», не знающие никакого прогресса начала.
При переходе к практике эта философия означала реабилитацию средневековых холистских институтов и всего духа средневековья, против которых вел борьбу век Просвещения. Речь, однако, шла не о полном возврате к XVIII в., а лишь, согласно 190 формуле О. Шпенглера, о приспособлении социального организма, проникнутого духом XVIII в., к духу XX в. [228] И хотя «в мировоззрении «консервативных революционеров» многое определялось естественной ностальгией по прошлому, интерес, проявленный к нему политиками, говорит о том, что дело было не только в ностальгии, а предлагавшаяся ими стратегия инструментальной модернизации не была лишена прагматического смысла. Какие-то важные устои средневековья все еще не исчезли даже и в центре Европы, сохраняя жизнеспособность, и могли служить опорой людям политического действия, порой в большей мере, чем относительно слабые институты гражданского общества. Выход из европейского кризиса виделся им в возвращении отбившегося от стада индивидуального человека к его прежнему холистскому бытию и наступлении нового средневековья. Это ощущение было особенно сильным в тех случаях, когда оно подкреплялось новейшим опытом стран более позднего капитализма, таких, как Германия, Италия…» [229]. 228 Шпенглер О. Прусская идея и социализм. Берлин, б.д. С. 27.
229 Вишневский А.Г. Консервативная революция в СССР // Мир России. 1996 №4. С. 13. Таким образом, понятие «консервативная революция» вошло в оборот и стало обозначать движения, направленные, по сути, против основного хода современной истории. Несмотря на некоторое сходство с романтизмом старого политического консерватизма и национализма, новые «консервативные революционеры» воодушевлялись уже не ценностями традиционных форм жизни и культуры. Их основной интенцией было аналогичное ницшеанскому отрицание тех феноменов, которые обычно связываются с западноевропейской модернизацией. Они отстаивали органические целостности против индивидуализма и социального атомизма, веру против скептицизма, метафизику против науки, жизнь против механизма, героизм против буржуазной расчетливости, реальное материальное производство против коммерции и спекуляции, духовную иерархию людей против стереотипности мещанства. Они были настроены антибуржуазно и антилиберально, но вместе с тем считали устарелыми идеи 153 классовой борьбы и преодоления буржуазного общества через установление диктатуры пролетариата. Среди многочисленных мифопорождающих работ, написанных в духе консервативной революции, выделяются по влиянию на современников книги О. Шпенглера «Пруссачество и социализм» (1920, рус. пер. 1922) и Э. Юнгера «Рабочий. Его господство и гештальт» (Der Arbeiter. Herrschaft und Gestalt, 1932; рус. пер. 2000).
Шпенглер верил, что выход из кризиса может быть найден в слиянии двух ранее разделенных традиций: издавна культивировавшихся в качестве прусских ценностей чувств обязанности, дисциплины, самоотречения и — социалистической идеологии. Они должны объединиться в общем стремлении к преодолению пагубного распространения индивидуализма и либерализма. В правоконсервативных пророчествах Юнгера не шпенглеровский юнкер-социалист, но рабочий должен стать архитектором нового государства. Однако его «героический рабочий» имел, конечно, мало сходства с обычным работником индустриального производства. Скорее в нем угадывается перерожденный сверхчеловек Ницше, пронизанный духом экстатического коллективизма. Эта новая историческая фигура должна стать универсальным типом человека в современном государстве. В последнем (не только в условиях войны, но и в мирное время) должна осуществляться ситуация «тотальной мобилизации», в которой не должно быть места либеральным свободам и гражданским структурам, основанным на формально-правовых нормах. Их место займет перспективный «рабочий план», который выражает абсолютную волю нового государства и который реализуется этим героическим рабочим. Особую роль в этом Юнгер отводил технике, именно через нее реализуется воля к власти, для рабочего техника становится мировоззрением и этикой, определяющими его образ жизни. Государство, которое превращается в огромную и всесильную человеко-техническую тотальность, в состоянии вывести общество из того уныния и хаоса, в котором оно оказалось после Первой мировой войны.
Совокупность идей, объединяемых понятием «консервативная революция», активно разрабатывалась после Первой миро192 вой войны группой немецких интеллектуалов, и, по словам французского историка Л. Дюпе, в 1920-е гг. именно «консервативные революционеры», а не нацисты «формировали доминирующую контридеологию эпохи» [230]. Их взгляды во многом сформировали идейные основания для подступающего немецкого национал-социализма [231]. 230 Dupeux L Histoire cultural de l’Allemagne 1919-1960. Pans, 1989. P. 45.
231 См.: Вишневский A.Г. Указ. соч. С. 12. Ю.Н. Солонин характеризует становление германского национал-социализма и его связь с идеологией «консервативной революции» следующим образом: «Германский национал-социализм вышел из очень сложного политико-идеологического месива начала 1920-х годов, которое несло на себе совершенно иную, часто меняющуюся терминологическую маркировку. Оно именовалось одними иногда как «национал-социализм», другими как «новый национализм», а его поступательное развитие нередко мыслилось как эпоха «консервативной революции»…
Платформу для этого весьма неоднородного в идейном отношении течения составили мечтания о национальном возрождении могучей Германии в силе и славе, сплоченной и гармонически устроенной в социальном отношении. Восстановление монархии не рассматривалось как желательный политический шаг: вильгельмовский режим был отягощен виной за поражение, за потакание буржуазности, за разложение нации и пр. Но главными противниками в национальном масштабе пока считалась Веймарская республика как олицетворение буржуазной демократии и либерализма и левые движения. Истоки нового национализма можно найти в традициях консервативного романтизма 1820-1830-х годов (А. Мюллер), развившего органическую теорию общества и государства в воспринятую и развитую, между прочим, в социальной философии австро-немецкого философа и государствоведа Отмара Шпанна уже в XX столетии. Но главную стимулирующую роль сыграло переживание войны и ее последствий для нации во всех выражениях. Оно было выражено не только в трудах политических теоретиков или в политической публицистике, наполненной прорица193 ниями, предчувствованиями и ожиданиями. Его трансформировали соответственно специфике языка и технике выражения идей литераторы, художники, музыканты, философы, религиозные деятели. Помимо О. Шпанна можно было бы указать также на Э. Шпрангера, Л. Клагеса, Г. Дриша, не уклонившихся в свое время от искуса внести лепту в развитие националистических настроений. О том, что наступило «время решений», писал О. Шпенглер, однако его соответствующая книга, вышедшая после прихода к власти нацистов, уже не казалась достаточно радикальной, ясной и прочно связывающей национальные надежды с руководящей ролью Гитлера» [232].
Вместе с тем исследователи этого идейного течения подчеркивают его неопределенность и политическую разнородность представителей. Одним из тех, кто внес серьезный вклад в формирование доктрины консервативного национализма, был, как уже упоминалось, немецкий мыслитель Эрнст Юнгер. 232 Солонин Ю.Н. Эрнст Юнгер: образ жизни и духа // Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт. СПб., 2000. С. 44. 4.4. Эрнст Юнгер: тотальная мобилизация
В споре приверженцев буржуазной демократии и либерализма с представителями консервативного направления значительную роль играет немецкий мыслитель Эрнст Юнгер.
Интересно проанализировать одну из его известных статей «Тотальная мобилизация» (Die Total Mobilimachung, 1930), которая вошла в сборник «Война и воин» (Krieg und Krieger). Статья эта была создана на основе размышлений о сущности современного общества, характере тех сил, которые определяют его структуру, трансформационные процессы и место человека относительно их [233]. Примечательно, что, при всей критической настроенности по отношению к буржуазному либерализму, Юнгер в данной статье предлагает неоднозначную трактовку тота194 литарной экспансии. Исследователи творчества Юнгера неоднократно замечали, что воздействие его работ на духовную культуру Германии и европейского общества в целом скорее скрытое, чем явное. Идеи Юнгера далеко не всегда поддаются однозначной трактовке и пониманию. В значительной мере это касается произведения «Рабочий», а в статье «Тотальная мобилизация» пафос автора относительно масштабов описываемого процесса воспринимается скорее как предостережение.
233 Там же. С. 49. Известно, что статья «Тотальная мобилизация» претерпела множество редакций. В течение многих лет Юнгер пересматривал содержание статьи, корректируя его согласно веяниям времени. Поэтому (или по иным причинам) статья, написанная 70 лет назад, воспринимается необычайно современно. По времени написания и основным содержательным планам она, безусловно, отражает особенности того этапа социального кризиса, который был обозначен нами как антропологический. И вместе с тем она резко вырывается из общей массы работ, посвященных этой проблематике. Введя понятие «тотальной мобилизации», Юнгер обозначил наступление эпохи «всемирного объединения» или, как сегодня принято говорить, эпохи глобализации.
Отметим, что статья Юнгера написана не столько о социальном кризисе и кризисном мировосприятии, сопровождающем последний, сколько о социальных трансформациях, кардинальным образом повлиявших на состояние общественного сознания в современном мире и создавших почву для последующей эволюции кризисного сознания.
Как большинство философов, обращавшихся к осмыслению причин, природы, характера кризисных явлений в обществе, Юнгер ставит безжалостный диагноз своему времени. Отправная точка рассуждений — Первая мировая война.
Задумываясь о роли Первой мировой войны в истории и судьбе современного человечества, квалифицируя ее как великую катастрофу, Юнгер приходит к заключению, что своеобразие войны лучше всего выразить, сказав, что гений войны был пронизан в ней духом прогресса: «Это относится не только к борь195 бе стран между собой; это справедливо также и для гражданской войны, во многих из этих стран собравшей второй, не менее богатый урожай. Оба эти явления — мировая война и мировая революция — сплетены друг с другом более тесно, чем кажется на первый взгляд; это две стороны одного и того же космического события, они во многом зависимы друг от друга — и в том, как они подготавливались, и в том, как они разразились» [234].
