«теократической утопии» Вл. Соловьева и т.д.) до явного катастрофизма (проблемы духовного вырождения, конца культуры и цивилизации, трагической судьбы России, смысла революции как исторической катастрофы и т.п.).
Корни эсхатологического восприятия истории уходят далеко в глубь веков. Человечество всегда проявляет интерес к апокалиптике, сталкиваясь со сложными социальными проблемами: катаклизмами, бунтами, государственными переворотами, войнами, эпидемиями — всем тем, что заставляет поднимать вопрос о смысле и конце истории. Разумеется, эсхатологическая проблематика претерпевает определенную трансформацию в 249 разные периоды человеческой истории. И тем не менее она с неизменной устойчивостью всплывает в самых разных ситуациях. В чем же нужно искать причины и специфику русской эсхатологической мысли?
С. Булгаков в работе «Апокалиптика и социализм» отмечает, что «особый интерес к апокалиптике проявляется в нашу эпоху, в сознании которой так неотступно встает проблема о смысле истории, цели ее и исходе, которая охвачена трепетным чувством какого-то стремительного, неудержимого, непроизвольного даже движения вперед, смутным ощущением исторического прорастания. Это разлито в нашей духовной атмосфере» [3].
3 Булгаков С.Н. Апокалиптика и социализм // Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 2. С. 377. Булгаков Сергей Николаевич (1871-1944) — философ и богослов, экономист, публицист, общественный деятель. Особое направление в творчестве Булгакова составляет тема России, разрешаемая, вслед за Достоевским и Соловьевым, на путях христианской историософии. Мысль Булгакова тесно слита с судьбой страны, и вслед за трагическими перипетиями этой судьбы, его взгляды сильно меняются. Начало Первой мировой войны отмечено славянофильскими статьями, полными веры во всемирное призвание и великое будущее державы. Но уже вскоре, в диалогах «На пиру Богов» и других текстах революционного периода, судьба России рисуется в ключе апокалиптики и тревожной непредсказуемости, с отказом от всяких рецептов и прогнозов. Учение Булгакова прошло в своем развитии два этапа: философский (до изгнания с родины) и богословский, которые, разнясь по форме и отчасти по источникам, влияниям, вместе с тем прочно связаны единством тематики. На всем своем пути — это учение о Софии и Богочеловечестве, христианское учение о мире и его истории как воссоединении с Богом. Важнейший движущий мотив учения — оправдание мира, утверждение ценности и осмысленности его бытия. [См.: Русская философия. Малый энциклопедический словарь. М.: Наука, 1995. С. 74-78.]
Булгаков характеризует свою эпоху как «жгучую и тревожную современность». Чтобы разобраться в биении ее пульса, с его точки зрения, следует обратиться за помощью к религиозно-историческим интуициям, которые позволяют более чутко, чем позитивные исторические исследования, уловить смысл вре250 мени. Прежде всего, речь идет об апокалиптике, которая может быть своего рода метафизическим зеркалом эпохи, средством духовного ориентирования в ней. В широком понимании апокалиптика — это лишь «откровения», касающиеся истории и последних судеб мира, эсхатологии.
Булгаков рассуждает о проблемах философии истории и теории социального прогресса, обращая внимание на возможность двоякой ориентации в истории. «В одном случае, — пишет мыслитель, — история рассматривается как процесс, ведущий к достижению некоторой предельной, однако истории еще имманентной и ее силами достигаемой цели, — условно назовем это рассмотрение хилиастическим (хилиазм — тысячелетнее царство с торжеством добра на земле и в истории)» [4].
Хилиастическому [5] пониманию истории Булгаков противопоставляет эсхатологическое мировосприятие. Эсхатология с ее проблемами, «проклятыми вопросами» неискоренима в человеческом сознании: «Дитя двух миров, человек может забыть о своем происхождении и утратить живое чувство связи с иным миром, лишиться переживания запредельного наряду с переживанием имманентного, но он не может не знать о предстоящем ему уходе из этого мира» [6]. Эсхатологические представления тесно связаны с общим метафизическим учением о Боге и мире. Эсхатология пронизывает большинство религиозных учений: «В 251 эсхатологии человечество усматривает над собою и за пределами этого мира с его историей сверхприродную цель. Мир созревает для своего преображения творческой силой Божества, и это сверхприродное, чудесное вмешательство deux ex machina в представлениях человечества, которое своими силами делает свою историю, чувствуя себя прочно устроившимся на этой земле, неизбежно получает характер мировой катастрофы» [7]. Эсхатология дает совершенно иную ориентировку в мире, нежели хилиазм. По мысли Булгакова, перед лицом вечности меняются и даже переоцениваются все исторические ценности. 4 Там же. С. 390.
5 Хилиазм — от греч. «тысяча», милленаризм — от лат. «тысяча» — вера в «тысячелетнее царство Бога и праведников на земле», т.е. в историческое воплощение мистически понятого идеала справедливости. Основывалась на пророчестве Апокалипсиса, в котором, как и во всем хилиазме, содержался мотив компенсации общественной неправды, характерное уже для ветхозаветных пророков умозаключение от невыносимости настоящего к возмещению крови и слез в будущем; притом эта компенсация должна произойти не вне человеческой истории (в «царствии небесном»), а но внутри ее, ибо иначе история потеряла бы для жаждущих возмездия приверженцев хилиазма свой смысл. Хилиазм был осужден христианской церковью (255). В Новое время хилиазм во многом замещается в своих функциях социальной утопией. [См.: Философский энциклопедический словарь. М., 1983 С. 755.]
6 Булгаков С.Н. Апокалиптика и социализм // Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 2. С. 390. Другой русский религиозный мыслитель, последователь и ученик Вл. Соловьева, князь Е. Трубецкой обращается к закономерности эсхатологического мировосприятия, его укорененности в истории христианства. В работе «Смысл жизни» (1918) Трубецкой размышляет об эсхатологических параллелях Евангелия и современности. На пике социального и духовного напряжения, которые захватили русское общество в конце второго десятилетия XX в., мыслитель обнаруживает, что налицо все указанные Евангелием признаки близости конца вселенной. Однако философ не торопится с «последними» выводами, поскольку те явления, которые воспринимаются как «знаки», «символы» конца истории, «конца света», случаются и повторяются, по мысли Трубецкого, во все дни великих мировых потрясений и кризисов: «Не в первый раз мир обагряется кровью, и не в первый раз из войны рождается смута и голод; также и гонение против Церкви, начавшееся на наших глазах, — не только не первое, но и далеко не самое беспощадное» [8]. 7 Булгаков С.Н. Указ. соч. С. 390-391.
8 Трубецкой Е.Н. Смысл жизни // Трубецкой Е.Н. Избранное. М., 1995. С. 279. Трубецкой вспоминает кризисные периоды христианской истории, ее катастрофические эпохи, которые сопровождались трагическими событиями, неизменно вызывавшими в христианском обществе эсхатологические предчувствия. Последние были сопоставимы с пророчествами Евангелия и пугали реальной близостью конца истории (крушение Римской империи; 252 войны эпохи средневековья; войны Реформации; наконец, обострение эсхатологических настроений в России, связанное с царствованием Петра I, многочисленные войны, гонения против раскольников; следующая волна ожидания конца — наполеоновские войны и т.д.).
Согласно Трубецкому, мировые катастрофы — явление повторяемое в истории. «При каждом повторении они становятся глубже и шире, распространяются на все большую и большую область земной поверхности. Мы не знаем и знать не можем, — пишет философ, — сколько раз суждено повторяться в мире катастрофическим явлениям войны, смуты, голода и гонения, как часты и как сильны будут в будущем землетрясения, которых также бывает много во все века. Но, как бы часто ни повторялись все эти ужасы, — безусловный смысл их всегда один и тот же. Они всегда означают не только близость конца, но и действительное его приближение. Ошибка начинается только с того момента, когда мы начинаем мерить эту близость нашим человеческим аршином, т.е. днями и годами в буквальном смысле и в особенности — определенными датами» [9].
9 Трубецкой Е.Н. Указ. Соч. С. 280. В 1930-е гг., осознавая весь трагизм последствий Первой мировой войны, Октябрьской революции, политических и социальных процессов в России и в Европе, находившийся в эмиграции Д. Мережковский также обращается к теме эсхатологии истории и видит в тяготении к эхатологическому мировосприятию проявление именно русской ментальности и, как следствие, особенность русской литературы и философии. В своей эпохальной работе «Атлантида — Европа» Мережковский пишет: «Чтобы понять, что «конец света» есть видение русское, вспомним, что вся наша литература — от Чаадаева, который всю жизнь молился в смертном страхе за Россию и Европу вместе: «да приидет царствие Твое», и Гоголя, который сошел с ума и умер от этого страха, через Достоевского, «человека из Апокалипсиса», до Вл. Соловьева с повестью его о «кончине мира» и Розанова с его «Апокалипсисом наших дней» — вся русская литература, 253 душа России, есть эсхатология — религия Конца. Как будто прославленная сейчас в Европе, все еще остается она неизвестной в этом, главном. «Делают из этого забаву… Но когда сбудется — вот уже сбывается, тогда узнают, что среди них был пророк»» [10].
Мережковский определяет эсхатологию как метод религиозно-исторического познания, не менее точный, чем все научные методы: «Чтобы понять середину всемирную историю, надо видеть ее начало и конец; чтобы понять смысл пути, надо видеть, откуда и куда он ведет. Первое знание, данное человеку: «я», бытие внутреннего мира, личности — психология, в самом широком смысле; второе знание: «не я», бытие внешнего мира — космология; третье: конец «я» и «не я» — эсхатология. Все эти три знания одинаково точны, но не одинаково легки: самое легкое — первое, третье самое трудное. Вся культура, или, вернее, «цивилизация», движется в среднем — в космологии; вся религия — в крайнем — в эсхатологии» [11]. Далее Мережковский приводит такое сравнение:
«Если бы физическое тело двигалось от земли к луне, то достигло бы точки в пространстве, где кончается земное притяжение, начинается — лунное: так человечество, двигаясь от начала мира к его концу, достигает точки во времени, где кончается История, начинается Эсхатология» [12] (курсив мой. Т.С.).
Между тем утопическое мировосприятие, утопизм как выражение утопического сознания также характерны для русской философской традиции. И хотя мы не находим в ней таких образцов утопии, как «Республика» Платона или «Утопия» Т. Мора, утопические идеи и устремления встречаются у многих русских философов. Русская утопия редко представлена в отдельных произведениях, но ее идеи и мотивы можно встретить и в фантастических рассказах, и в социальных романах, и в публицистике, и, наконец, в собственно философских сочинениях. 254 При этом, согласно Е. Чертковой: «Утопизм русской философии значительно отличается от западноевропейского, под влиянием которого он начал формироваться. Так, например, для России нехарактерны специальные труды собственно утопической направленности. Утопическое сознание в России рассредоточено в произведениях самого разного жанра. В то же время можно отметить и черты, общие всякому утопическому сознанию, что роднит русский утопизм с западноевропейским: осмысление социального идеала, социальная критика, предвосхищение будущего общества, идея абсолютного преобразования действительности. Однако между западноевропейским и русским утопизмом есть и существенные различия, вытекающие из специфики русской философской мысли, которую А.Ф. Лосев определил как борьбу с между западноевропейским абстрактным «рацио» и восточно-христианским конкретным богочеловеческим «логосом». (Русская философия: Очерки истории. М.,
