Так, кризис европейской культуры — это зимнее странствие, и в этом своем странствии люди должны осознать, что движения вперед больше нет, что все было, все повторяется, перевоплощаясь. «Мы узнаем, — пишет поэт, — в Франце Шуберте перевоплощенного Баха; в Бахе мы слышим звучание Августиновой жизни; в звучании «Исповеди» узнаем в свою очередь: отблески лучезарного образа на пути в наш Дамаск.
Осознать этот образ — понять импульс новой культуры» [261]. 260 Там же. С. 275.
261 Там же. ГЛАВА 3 Русская философия: «технический» апокалипсис 3.1. Русские мыслители о социальных последствиях технического развития
Одна из составляющих современного кризисного мироощущения — трагическое восприятие последствий широкомасштабного научно-технического развития, охватившего общество в XX в.
Вопросы, связанные с оценкой и перспективами вторжения техники в жизнь человечества остро волновали русских мыслителей. Трагическое видение будущего связывалось с достижениями научно-технического прогресса, во многом определившими стандартизацию общественной и личной жизни человека, ограничение его свободы, превращение личности в бездушный автомат, утрату духовности, в результате чего многие люди оказались пораженными «психическим расстройством», «манией противоречия» (В. Брюсов), а «человечество убито» (Н. Федоров).
Еще в «Трех разговорах» Вл. Соловьев (в принципе далекий от темы технического и научного развития) устами своего alter ago г[-на] Z предостерегает от поспешного и безоглядного доверия к успехам науки (в том числе и к техническим достижениям): «Несомненные успехи в положительную сторону уравновешиваются столь же несомненным прогрессом невропатических и психопатических явлений, сопровождающих развитие культуры… растет плюс, растет и минус, а в результате получается что-то близкое к нулю» [262]. Историк русской философии
262 Цит. по: Сербиненко В.В. Вл. С. Соловьев. М., 2000. С. 199. 386 В.В.Сербиненко оценивает это высказывание Соловьева следующим образом: «На исходе прошлого века, наблюдая, по его словам, ускорение развития цивилизации, русский мыслитель приходит к выводу, что такой прогресс является не чем иным, как «симптомом конца» [263].
Критически воспринимал Вл. Соловьев и успехи в создании военной техники, оружия массового уничтожения, рассматривая их как механическое следствие развития цивилизации. Герой «Трех разговоров», выражая мысли самого философа, говорит, «что милитаризм в Европе и в России съедает самого себя — это несомненно. А какие отсюда произойдут радости и торжества — это еще увидим». Соловьев считал, что и в условиях мира, хотя бы даже и всеобщего, если он не будет подкреплен подлинным духовно-нравственным прогрессом, человечество может переживать глубокий упадок.
Значительно позже, в 1930-е гг., пережив и ощутив многое из предсказанного Вл. Соловьевым, Н.В. Устрялов в работе «Проблема прогресса», словно в продолжение, напоминает о «тревожной двусмысленности» природы технического прогресса: «он служит одинаково созиданию и разрушению, — добру и злу постыдно равнодушный, не ведая ни жалости, ни гнева. Он творит чудеса, покоряет человеку природу, но, в то же время, вносит нередко несравненные опустошения и в человеческие общества, и в человеческие души» [264].
Устрялов говорит о способности техники из друга, помощника превратиться в адскую силу. Все благие достижения технического прогресса перечеркиваются его «губительными успехами», среди которых мыслитель называет смертоносные эскадры на военных рейдах, ядовитые газы на химических заводах, ползучие танки и крылатые демоны смерти. «Вместе с техникой созидания, — продолжает Устрялов, — совершенствуется и техника разрушения: это — две стороны одного и того же процесса» [265]. 263 Там же.
264 Устрялов Н.В. Проблема прогресса. М., 1998. С 21.
265 Там же. С. 21. 387 Мыслитель убежден в том, что техника не только служит войне, но часто даже и вызывает, провоцирует последнюю. Он цитирует проф. Виппера: «Большое недоразумение состоит в том, что теория прогресса видела в технике фактор, истребляющий, сокрушающий войну, тогда как, напротив, война с техникой родится, с техникой нарастает и ширится. Все великие воинственные народы были мастерами изобретателями в области орудий, инженерных работ, массовой тактики и т.п. Война родит и питает технику, техника питает войну» [266].
Устрялов видит возможную перспективу порабощения человека техникой. Не правы те, кто утверждает, что техника сама по себе как инструмент, машина бессодержательна, безразлична к содержанию. «Современное состояние и развитие техники, — пишет философ, — является в какой-то мере характеристикой «духа современности», моментом идеи. Аэроплан, радио, электродвигатель — духовны, не только материальны. Но несомненная жизненная многосмысленность их — симптом раздробленности, разорванности духа, в них живущего. Они как бы вплотную приобщаются трагедии этого духа. Плод человеческого гения, дело рук человеческих, техника, «прикладная наука», словно эмансипируется от своего творца, даже порой восстает на него, — живет самостоятельной жизнью, оказывает обратное влияние на человека: внешнее выражение внутренней борьбы человеческого духа с самим собой!..» [267]. 266 цит по: Устрялов Н.В. Проблема прогресса. С. 21-22.
267 Там же. С. 22. Общее, характерное для западной и русской философской мысли (собственно в русле антропологии техники) понимание роли и возможных последствий неуправляемого, бессмысленного технического развития высказывает В.В. Вейдле в работе «Умирание искусства»:
«Не было, кажется, идеи более распространенной в минувшем веке, чем идея господства человека над природой посредством «завоеваний техники». Кое-кто остался ей верен и по сей день, хотя таким образом обнаружилось, что победа над природой есть также и победа над человеческой природой, ее вывих, 388 увечье и, в пределе, ее духовная и физическая смерть. Если человек властитель и глава природы, то это не значит, что ему пристало быть ее палачом; если человек — хозяин самого себя, то это не значит, что ему позволено вести хищническое хозяйство. XIX в. очень любил слова: «организовывать», «организация», но в действиях, обозначаемых этими словами, отнюдь не принимал во внимание истинных свойств и потребностей живого организма (сущность этих действий изображается гораздо точнее излюбленным в современной Италии глаголом sistemare). Организаторы государств, хозяйства, жизни вообще и неотрывного от нее человеческого творчества все чаще насиловали эту жизнь, навязывали ей мертвящую систему, не справившись с ее законами, приводили ее в порядок, и в порядок как раз неорганический. Природу можно уподобить саду, над которым человек властвует на правах садовника, но, вместо того, чтобы подстригать деревья и поливать цветы, он деревья вырубил, цветы выполол, землю утрамбовал, залил ее бетоном и на образовавшейся таким образом твердокаменной площадке предается неестественной тренировке тела и души, дабы возможно скорее превратиться в законченного робота. В том саду цвело искусство; на бетоне оно не расцветет (курсив мой. — Т.С.)» [268].
268 Вейдле В.В. Умирание искусства. С. 47. 3.2. Николай Бердяев: техническая контрреволюция Особенности феномена техники, ее влияние на жизнь современного общества занимают большое место в таких работах Н.А. Бердяева, как «Смысл истории», «Царство духа и царство кесаря», «Судьба России» и др.
Распространение техники в жизни человеческих обществ Бердяев сравнивает с революционным переворотом: «Рост техники во вторую половину XIX века одна из величайших революций в истории человечества. Что-то надломилось в органической жизни человечества и началось что-то новое, все еще не 389 до конца осознанное и опознанное. Быть может, после этой войны (Первой мировой войны. — Т.С.) будет лучше понятно, что случилось с человечеством после властного вступления машины в его жизнь» [269].
Взгляды Бердяева на технику и техническое развитие претерпевали существенную трансформацию на протяжении нескольких десятилетий. Известный сборник «Судьба России: опыты по психологии войны и национальности» (1918) завершается статьей «Дух и машина», в которой философ пытается найти внутренний смысл феномена техники — «машины». Конечно, нельзя отрицать, что идет «машинизация жизни, замена органического механическим». Но этот процесс и все с ним связанное несет в себе глубинный смысл. Согласно Бердяеву, слишком просто было бы объяснять появление машины задачей истребления «духа, духовного, прекрасного, органического». Машина и ее победоносное шествие так же духовны по своей природе, как и самое прекрасное органическое проявление жизни. «Сама машина, — пишет Бердяев, — есть явление духа, момент в его пути. Обратной стороной машинизации и материализации жизни является ее дематериализация и одухотворение. Машина может быть понятна, как путь духа в процессе его освобождения от материальности. Машина разрывает дух и материю, вносит расщепление, нарушает первоначальную органическую целостность, спаянность духа и плоти» [270]. При этом, по мысли Бердяева, машина гибельна не столько для духа, сколько для плоти. Машина убивает старую родовую органическую материю, тем самым освобождая дух. Философ считает, что проблема «духа и машины» имеет большое значение для русского сознания: в этом противопоставлении, противостоянии во многом заключено будущее самой России. Россия должна преодолеть столь привлекательный в своей простоте и доступности призыв славянофилов сохранить своеобразие русского духа, исконное российское хозяйствование, российский уклад жизни, русскую органическую целостность в противовес «западной 390 механической раздробленности», «западной материальной культуре, основанной на машинности». Бердяев рассматривает последнюю как движение назад или задержку в движении вперед: хватаясь, как за соломинку, за атрибуты столь ностальгически привлекательной патриархальной старины, умиляясь ее первозданности и органичности, не развиваясь, оставаясь материально отсталыми нельзя найти «потерянный рай», как бы этого ни хотелось. 269 Бердяев Н.А. Дух и машина // Бердяев Н.А. Судьба России. С. 234.
270 Бердяев Н.А. Там же. С. 238. Бердяев обосновывает идею о том, что «материальное развитие, техника, машина — пути духа». Все развитие в мире, утверждает мыслитель, идет от первоначальной целостной органичности, скрепляющей дух и плоть, к их расщеплению, дифференциации и расслоению. Естественно, что подобное нарушение целостности в период разорванности и расслоения общества представляется трагедией, катастрофой, кризисом. Бердяев считает, что единство с плотью — это период скованности духа, который должен освободиться. Поэтому расщепление и раздвоение — это неизбежный этап в его развитии на пути к освобождению. Однако этап этот мучителен, он, как пишет Бердяев, нередко сопровождается ожиданием смерти [271].
Переход к машинизации связан для человека, по мысли философа, с привычными эстетическими установками, традиционным восприятием прекрасного. В сопоставлении природных явлений и грубой машины человеческое восприятие определенно склоняется к естественному выражению жизни. «В машине же в лучшем случае мы видим лишь ее полезность», — пишет Бердяев [272]. Однако человечество с неизбежностью должно пережить это испытание — «переход от органического дерева, от благоухающей растительности к механичности машины, к мертвящей искусственности». Причем переход этот должен быть пережит религиозно.
271 Там же. С. 236. 272 Там же. С. 236. Бердяев видит божественное предназначение в испытании духа страхом механического возрождения: «Чтобы воскреснуть, нужно умереть, пройти через жертву. И переход от органично391 ста и целостности к механичности и расщепленности есть страдальческий, жертвенный путь духа. Эта жертва должна быть сознательно принята. Через нее лишь достигается свобода духа. Машина есть распятие плоти мира, вознесение на крест благоухающих цветов и поющих птиц. Это — Голгофа природы. В неотвратимом процессе искусственной механизации природа как бы искупает грех внутренней скованности и вражды. Природный
