Plotiner Дstetik», 1905), и Альверманна («Die Lehre Plotins von der Allgegenwart des Gцttlichen», 1905), и вновь Голльвитцера («Beitrдge zur Kritik und Erklдrung Plotins», 1909) [см. комм. 120].
Еще Шопенгауэру бросалось в глаза сходство плотинизма с априоризмом Канта. В новейшее время удается наметить и конкретные черты родства Канта с (английским) платонизмом. С другой стороны, сознается конгениальность Плотина и Гегеля (Dоring А. Plotin und Hegel. 1906). Легко отсюда понять, что интенсивный интерес к Плотину проявляется и в «марбургской школе» Когена-Наторпа [см. комм. 121], где над Плотином работают Кассирер и Фальтер («Beitrдge zur Geschichte der Idee. Jahrb. I. Philon und Plotin») [см. комм. 122]. В соответствующем же духе понимает Плотина и Ланц («Момент спекулятивного трансцендентализма у Плотина»).
1. Прогресс науки в очень сильной мере зависит от метода, каким эта наука пользуется. Поэтому и история философии должна прежде всего задуматься о своем методе. Каков же метод истории философии? История философии изучает определенные факты — объективно данные в истории философские системы. Отсюда первой задачей истории философии является возможно точное наблюдение этих фактов, как они зафиксированы в сочинениях философов и свидетельствах о них современников и потомков. Такое наблюдение, однако, является отнюдь не пассивным восприятием наблюдаемого, но анализом его. Анализ сочинений философов — вот из чего должен исходить историк философии.
Этот анализ должен определяться не субъективными желаниями исследователя, но объективными свойствами исследуемого. Исследователь должен в самом предмете найти основания для порядка и способа расчленения изучаемого предмета. Анализируемые сочинения философа сами своим текстом должны указать историку философии, в каком порядке вести анализ и какие части мировоззрения изучаемого мыслителя и в какой последовательности должны выступать.
Таким образом, совершенно недопустимо прежде всего пренебрежительное, поверхностное отношение к «Opera» (сочинениям. — Примеч. ред.) философа. Если наша первая задача — уяснение текста в его полном объеме, то абсолютно неправильно, когда историк философии (на первой стадии своего исследования) выбрасывает из поля своего внимания то или иное как «невразумительное» и «неинтересное». Неясное как раз и должно стать предметом уяснения, а отбрасывать «неинтересное» историк философии имеет столь же права, как историк литературы — «скучную» повесть, а ботаник — «некрасивый» цветок.
Недопустим также произвольно-субъективный распорядок отдельных частей миросозерцания философа. Сам текст философа должен указывать, из чего исходит его миросозерцание и к чему последовательно идет. Исследователю же также позволительно «вымышлять» исходную точку философа и расчленение его системы, как естествоиспытателю — начало процесса развития какого-либо явления и составные части его. Все это надо не вымышлять, а видеть, т. е. усматривать из контекста философа.
Итак, метод историко-философского исследования (в первой стадии) — объективно-аналитический, причем я делаю ударение на слове «объективный». Но самое первое условие объективного анализа — точность восприятия. Безусловно, недопустимо для историка философии под предлогом, например, популяризации философа, прибегать к принципиальному изменению его текста и его основных понятий. Вот почему мы назвали бы предлагаемый метод консервативным (в буквальном смысле слова). И мы решительно настаиваем, что лишь объективный и консервативно-точный анализ фактического контекста философа является единственно научным методом изучения его. Тот, кто этим методом не пользуется, выдумать может даже весьма привлекательного «своего» философа, но не в силах понять философа таким, как он есть.
Мы находимся сейчас на первой стадии научного изучения Плотина, относительно которого, как мы видели в предшествующей главе, так сильно фантазировали предшествующие философы. Нам далеко еще до «исчерпывающих» работ о Плотине, которые могут быть лишь в конце изучения, а не теперь, когда даже сам текст его и философски, и даже филологически неудобочитаем. Поэтому самая полезная задача для современных исследователей — объективно-точный анализ трактатов Плотина. Мы должны быть скромными, как добросовестные ученые, и признать, что очередная задача сейчас в сильной мере лишь черновая и подготовительная работа, без которой в дальнейшем немыслима никакая другая. Мы считаем, что, при современном состоянии знаний о Плотине, рекомендуемый Владиславлевым «метод сличения» [см. комм. 123], столь процветающий у Целлера, Древса и др. и доведенный до абсурда у Фальтера и Ланца, есть метод «растерзания» философа и метод «произвольной мозаики» из сочинений его. На сегодняшний день приемлем лишь метод «реферирования», которому следовали Рихтер, де Клейст и Мюллер [см. комм. 124]. Но задача такого реферирования — не популярное и интересное изложение, каковое не может быть главной целью научного исследования. Поэтому метод «популярного изложения», как, например, у Кирхнера или Рихтера, должен отойти в область преданий. Единственно полезный и приемлемый сейчас метод — анализ и комментарий, после которого текст Плотина должен стать логически вполне ясным. Если мы примем во внимание, насколько Плотин и сейчас «труден» и «темен», мы поймем, как почетна и необходима очередная задача плотиноведения. Прежде чем рассуждать о Плотине, надо суметь (что не очень легко) понять его с точностью до абзаца (в идеале — до каждой отдельной строки).
Но пока мы от такой точности весьма далеки. Пока нет точности не только в строках и абзацах, но даже, как мы не раз видели, в сплошных трактатах. Пример хотя бы последнего переводчика, Кифера, ярко свидетельствует, как и сейчас абсолютно не понимают даже общего смысла некоторых глав и трактатов Плотина, притом весьма важных (о точности русского перевода-фантазии Малеванского и не приходится говорить [см. комм. 125]). Но этого мало: искажены даже основные термины Плотина. Так, например, иногда передают «Единое» (Hen) через «Всеединство», тогда как у Плотина всеединством является ум, а единое — абсолютно (haplos) единое [см. комм. 126]; далее, переводят «Ум» (Nous) часто через «Дух» (Geist), чем Плотин спиритуализируется, тогда как ясно, что ум и дух совершенно различные понятия в античном мире (дух = pneuma = spiritus, иногда animus; ум = nous = intellectus, intellegentia, mens); затем, как мы отмечали, смешивают eidos и idea, совершенно даже не пытаясь переводить их раздельно и буквально (eidos = вид; idea = зрелище; во всяком случае, forma и species, но не загадочное Idee, idea, идея) и тем самым оперируя энигматическими словами, а не имеющим реальное содержание понятием, причем даже не смущаются тем, что Плотин доказывает их тождество; далее, «рассудок» (logos = рассуждение, т. е. слово, рассудок = verbum, ratio) передают почти всегда через «разум» (Vernunft), абсолютно игнорируя его дискурсивную (преимущественно словесную) и производную (от ума) природу; наконец, «сущность» [ousia = essentia = суть, откуда и понятна ее связь с проблемой истинно существующего, так как суть = подлинность, как сущее (on) = настоящее, истинное даже в рус. яз.] передают через «субстанцию», не смущаясь тем, что субстанция = hypostasis, а сущность = умственным видам вещей, и что понятия «основание, подставка» [см. комм. 127] не то, что понятия «суть, подлинность»: первое — принцип (arche), а второе — истина (aletheia). Чтобы не загромождать нашего списка, напомним еще обычный перевод «pronoia» через «Провидение» (а не «промысл»), существование которого Плотин как раз опровергал, упорное избегание ассоциаций «мастер делает» (demiourgos poiei), заменяемых креационистическим «Создатель творит», и частый перевод hypokeimenon через ионийский «субстрат» (а не субъект) [см. комм. 128]. Подобными примерами можно загромоздить еще несколько страниц, но и приведенные ясно показывают, что нет почти ни одного термина из философии Плотина, который бы не был извращен, часто тенденциозно («дух»; «Логос = Разум, а не дискурсивная способность»; «Провидение»; «Создатель»; «субстанция»). Примеры эти доказывают и еще одно: сейчас дай нам Бог расчистить только леса в философии Плотина, а не мечтать воздвигать законченные здания. Как хорошо будут понимать Плотина, когда будут понимать его буквально!
Но метод объективно-консервативного анализа отдельных трактатов все же стоит перед двумя возражениями. Прежде всего, как быть тогда с избеганием повторений и сопоставлением противоречий? В главе о ноологии Плотина я, надеюсь, показал, что многие «повторения» у него — мнимые повторения; лишь в учении о мировой душе и в описании блага Плотин действительно повторяется, но, я бы сказал, эти повторения весьма типичны: Плотин в первом случае отделяется от современных ему платоников, а во втором — удовлетворяет свою любовь к Абсолюту; остальные же повторения редки. Что же касается противоречивых мест у Плотина, то я их не нашел и склонен думать, что обилие их у некоторых исследователей Плотина (хотя, правду сказать, о существовании этих противоречий, скорее, просто говорят, чем показывают и сопоставляют их) объясняется противоречием текстов Плотина тенденциозной апперцепции исследователей.
Но, продолжают возражать нам, не даст ли наш метод лишь конгломерата случайно связанных друг с другом текстов и мыслей. По мнению Древса, сочинения Плотина «Gelegenheitschriften» [см. комм. 129], и все значительные исследователи Плотина, например Целлер, были правы, когда «они извлекли главные мысли философа из различных сочинений его, подвели их под определенную точку зрения и так систематически соединили собранное в единое целое». Правда, тут же он был вынужден признать, что «этим внесется чуждый самому философу момент в изложение его взглядов». И это, конечно, правда. Философию Плотина начинают с гносеологии или чаще всего с метафизики его. Нечего и говорить о том, насколько гносеологический интерес не централен у Плотина, не написавшего ни единого трактата в духе обычной гносеологии. Но мало чем лучше обстоит дело и с метафизикой. Здесь сразу же мы наталкиваемся на ряд историко-философских курьезов: 1) одни (Ибервег, Рихтер, Кифер и некоторые другие) начинают «метафизику» III. 8, т. е. натурфилософским трактатом, необычайно популярным в эпоху Шеллинга, но абсолютно непонятным для впервые приступающего к Плотину (бо2льшая часть его занята описанием видотворчества материи через стремление к созерцанию растительной природы мировой души, чего не поняли и многие исследователи Плотина), и уже предполагающим знакомство с основными понятиями Плотина; 2) другие (большинство) начинают «метафизику» ноологией, удовлетворяя этим историческую традицию о Троице и свои гносеологические вкусы, но не будучи в силах начать прямо с «единого» и безнадежно путая ноологию с генологией (образцы такой путаницы у Целлера, и особенно у Рихтера, буквально на каждой соответствующей странице). Но, самое главное, такое изложение буквально «превратное», т. е. обратное тому методу «восхождения», который господствует почти во всех трактатах Плотина. Поэтому ряд писателей, как мы видели, начинают с индукции, но в весьма робких и скромных размерах. Мы же сделали любимый метод Плотина нашим собственным методом, и тогда «случайная» связь «случайных» трактатов у Порфирия стала систематическим единством мыслей Плотина, принятым его школой.
2. Из всех методов тот наилучший, который наилучше оправдывает себя в деле. По отношению к Плотину тот метод наилучший, который, не внося ничего чуждого и призванного, наилучше объединяет мысли Плотина, минимально нарушая контекст трактатов и историческую традицию. Таков ли наш
