Цзэдун, Пол Пот, многие нынешние революционно-террористические группы, с полным основанием именующие себя «марксист­скими».

И нужно заметить: именно для того, чтобы оттенить революционную сущность партий, призванных вершить ве­ликое мессианское дело марксизма-ленинизма, стать выразителями исторического предназначения и великого революционного права пролетариата, подчеркнуть их приверженность идее диктатуры пролетариата, в 1918 году марксистские партии, придерживающиеся радикального рево­люционного большевизма, были переименованы из «социал-демократических» в «коммунистические». Именно по этой причине, а не по какой-то другой — запомним этот факт возможно, неожиданный для многих нынешних сторонников коммунистической партии).

В последующем многие коммунистические партии, особенно западноевропейские, а затем коммунистическая партия нашей страны трансформировали формулировки своих программ — скажем, поменяли формулу «диктатура про­летариата» на «общенародное государство», сделали акцент на приоритете парламентских методов и даже на уважении к праву и закону. Но, насколько известно, никто из них, не порвав с марксизмом, не отказался от коммунизма как прак­тической задачи и, главное, от «своего права» в конечном итоге переделать жизнь общества во имя коммунизма, интересов людей труда.

И в этой связи, думается, уместно вот какое замечание, относящееся к сегодняшнему дню. В настоящее время приверженцы коммунистической партии заявляют о себе как о сторонниках такого политического движения, которое наиболее последовательно выступает «за закон», «за Кон­ституцию», «за законность» и т. д., а некоторые из них даже утверждают, что коммунизм в их понимании — воплоще­ние не утопически-библейских идеалов, а собственно отече­ственных национальных и даже «патриотических» идей.

Но как быть в таком случае с тем, что провозглашен­ная, как и ранее, в качестве высшего идеала партии «ком­мунистическая перспектива» предполагает коренную рево­люционную переделку действительности, и при этом, как говорил Ленин, плох тот революционер, который останавливается перед незыблемостью закона? И вообще — какова в этом случае судьба высшего права — революционного права, служащего делу коммунизма? Если же коммунисты теперь отказываются от того и другого (вместе с диктату­рой пролетариата), то тогда встает другой вопрос: могут ли они в этом случае в принципе считаться и именовать себя «коммунистами», коль скоро коммунистическое движение для того и обособилось, присвоив себе такое имя, чтобы свя­зать свое дело с коренной революционной переделкой мира?

Итак, если рассматривается вопрос о коммунистиче­ской, марксистской философии права в ее исходном (орто­доксальном) значении, то речь должна идти в данном случае о революционном праве, служащем делу коммунизма, — о праве марксистской революционной диктатуры, не ограни­ченной законом.

При этом следует еще раз напомнить о том, что здесь, разумеется, термин «право» берется не в его строго юриди­ческом значении, даже не просто в значении права власти, а в широком смысле, то есть в смысле обоснованности, оп­равданности тех или иных явлений, наличия у них доста­точного основания.

По привычной, распространенной иерархии правовых явлений такое революционное право ближе всего к понятию правосознания — к субъективным представлениям лю­дей, их групп о реальном, желаемом и допустимом праве.

Но фактически оно означает нечто значительно большее, чем просто «сознание», что-то вроде революционного естественного права, так как, по представлениям его носителей, оно, такое высшее революционное право, служащее делу комму­низма, дозволяет то, что не допускает ни одна из систем позитивного права и никакое сознание, содержащее определение «право» в строго юридическом его значении, — прямое, неконтролируемое, беспредельное и массовое насилие, открыва­ет безбрежный неограниченный простор для любых, каких угодно акций. Пожалуй, только смысл «революционного пра­восознания», использованного в ходе большевистской револю­ции и ленинско-сталинской диктатуры, соответствует содержанию рассматриваемой марксистской категории.

Именно потому большевики, марксисты-ленинцы считали себя вправе поступать сообразно своим идеологическим представлениям и делать со всем обществом, его институтами, с отдельными людьми что угодно — захватывать путем заговора и вооруженного насилия власть, идти реализацию утопии, на фантастический эксперимент в отношении всего народа, ликвидировать естественные ме­ханизмы и стимулы жизнедеятельности — частную собственность, рынок, предпринимательство, заменяя все это искусственно-принудительными фантомами, развязывать войну, применять массовые вооруженные насильственные акции, террор, чинить расправу над классово чуждыми эле­ментами и единомышленниками-отступниками. Вот что го­ворил известный деятель Октябрьской революции, член ВЧК М.Лацис: «Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняе­мый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, ка­кого он происхождения, воспитания, образования или про­фессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора»[142].

А в этой связи — еще одна особенность высшего рево­люционного права коммунизма в том виде, в каком оно в 1917 году стало реализовываться в России. Это — прида­ние идеологии (марксизму, партийным программам) непосредственного юридического значения и действия. Ведь со­гласно Декрету о суде № 1, все законоположения и юрисдикционные решения должны были соответствовать не только декретам советской власти, но в первую очередь про­грамме (программе-минимум) коммунистической партии.

Отсюда — господство неограниченной партократической диктатуры (власти, не ограниченной законом, открыто в то время названной «диктатурой пролетариата»), когда руководящие органы партии становились правящими, об­ладающими высшей супервластью в государстве. Причем — такой могущественной бесконтрольной супервластъю, которая находится «над» законом, действует вне какого-либо юридического регулирования и в то же время откры­вает беспрепятственную возможность непосредственного, прямого (именно — непосредственного, пря­мого, минуя официальные советские инстанции) коман­дования машиной государственного насилия, репрессивным аппаратом — вооруженными силами, всеми карательными учреждениями (ВЧК, прокуратурой, учреждениями внут­ренних дел), всеми административно-управленческими уч­реждениями и институтами.

Советы — представительные органы — в таких усло­виях играли в основном декоративную роль, их декларируе­мое «всевластие» прикрывало и в какой-то мере легализовывало всемогущество партократического аппарата, всей партгосноменклатуры.

Итак, хотя марксисты, теоретики и революционеры-практики, почти не употребляли здесь слово «право» (впро­чем, и оно порой прорывалось то там, то здесь, вспомним; «владеть землей имеем право, а паразиты — никогда»), имен­но оно, право, в указанном ранее широком значении име­лось в виду при обосновании пролетарской революции и диктатуры пролетариата, и именно по отношению к нему, к праву, понимаемому в широком смысле, строились основ­ные философские и политические рассуждения Маркса, его сподвижников и ортодоксальных последователей. Так что Маркс и его последователи вопреки общепринятым пред­ставлениям вполне могут быть названы создателями особой философии права, противостоящей философии, рожденной эпохой Просвещения и французской революцией, — коммунистической философии права.

Революционное право в действии.

Надо отдать долж­ное ленинцам-большевикам: захватив в России в октябре 1917 года власть путем заговора и вооруженного восстания, они с предельной пунктуальностью реализовали марксист­ские представления о революционном праве.

Право советской России 1917 — конца 1920-х годов, которое именовалось «революционным», в то время оцени­валось в чем-то открыто и честно. Оно характеризовалось как «революционное правосознание», а порой — совсем уже открыто и честно — как «революционная целесообразность»[143].

В таком «праве» мало чего было от права в строго юридическом его значении, а больше — от непосредственного неконтролируемого революционного действования, прямого насилия. Советская власть признавала обязательными только свои, советской власти, юридические установления, да и те могли не соблюдаться по мотивам революционной целесообразности, чрезвычайных обстоятельств, исключительных случаев[144], то есть не соблюдаться по усмотрению самой власти, партийных и советских чиновников.

Здесь опять-таки все строго согласуется с философией марксизма, большевизма. Поскольку коммунизм, по представлениям ортодоксальных марксистов, — величайшая цель всех возможных человеческих устремлений и задач, то во имя достижения такой величайшей цели все средства хороши и допустимы. Тем более что они, эти «все средства», могут быть и в пропагандистском ракурсе преподаны прос­то как ответ на такие же действия эксплуататоров и угнетателей: насильственный захват власти — всего лишь ответ на господство угнетателей-эксплуататоров; национализация собственности — ответ на грабеж эксплуатируемых; революционная война — на грабительские войны господствую­щего меньшинства и т. п. Главное же — великая цель, да еще в ужасающих условиях эксплуататорского общества, попускает и оправдывает насилие (которое, по словам Маркса, является всего лишь «повивальной бабкой исто­рии»). Насилие, следовательно, выступает в виде необходимого и оправданного элемента идеологии и практики коммунизма, составной части коммунистической философии права.

Насилие подкралось к реальной жизни и вошло в ком­мунизм еще с одной стороны. Реальная жизнь показала, что коммунистические ослепительно-чарующие проекты все-таки (несмотря на попытки возвысить марксизм над утопи­ческими воззрениями социалистов и коммунистов прежнего времени) тоже всего лишь мечта, утопия. Они никак не согласуются с естественными основами и стимулами жизне­деятельности людей, имеющими биологические предпосылки и выраженными в соответствии с «замыслом природы» в свободе поведения, конкуренции, соревновании, которые только и способны раскрыть человеческие задатки, «оку­нуть людей», по словам Канта, «в трудности и работу» и создать мощную энергию развития сообщества людей.

И потому пришлось и тут во имя великой цели, во имя демонстрации хотя бы каких-то успехов коммунизма, а по сути дела — для преодоления нарастающего сопротивле­ния коммунистическим акциям, во имя всего этого пришлось опять-таки прибегать к массовому насилию, причем к наси­лию самому мощному — государственному, выраженному в организации и деятельности концентрационных лагерей, вооруженном подавлении восстаний, государственных по­винностях, расправах над непокорными, разнообразных формах принуждения к труду.

Плюс к этому — прокатившаяся кровавыми волнами в 1918—1921 годы по всей территории былой российской им­перии самая чудовищная из войн — братоубийственная Гражданская война, превратившая вооруженные распра­вы, смерть и кровь чуть ли не в обыденное житейское и даже романтическое дело.

Не изменила хода событий и введенная в начале 1920-х годов нэп — новая экономическая политика, которая пред­ставляла собой на деле не некий гуманный «ленинский план строительства социализма», будто бы «строя цивилизован­ных кооператоров», а всего лишь тактический маневр — временное и частичное отступление после, в общем-то, не­удачной массированной красногвардейской коммунистиче­ской атаки и последовавшей затем тотальной разрухи экономики страны. Отступление, которое с самого начала предполагалось вскоре остановить и которое действительно уже в конце 1920-х годов по наказу Ленина было останов­лено сталинским режимом.

Все это — если суммировать существо событий с ок­тября 1917 до 1921 года — означало не только слом, разрыв закономерно-естественного развития в сторону свободы и поворот назад, пусть и к модернизированному строю тира­нической власти и фанатичной идеологии, но и формирова­ние при господстве такого строя искусственного общества, основанного на фанатизме, насилии и фальсификациях.

«Отмирающее» право.

Каково же отношение ортодок­сального марксизма и большевистской практики к праву в строго юридическом значении — к законам, суду и т.д.? После Октября 1917 года в официальной науке, пропаганде, гос­подствующем общественном мнении утвердился взгляд о том, что: да, декреты, кодексы, суды, другие институты юриспруденции, пришедшие к нам из прошлого, пока нужны революционному пролетариату, но нужны — временно, им суждено сойти со сцены, они уже сейчас отмирают.

Вот несколько высказываний правоведов того времени.

В 1918 году А.Г.Гойхбарг, отмечая ущербность и обреченность индивидуалистического буржуазного права, писал: «Окончательный, смертельный удар наносит ему власть но­вого класса — пролетариата. Во время пролетарской рево­люции это право находится в агонии и заменяется социальным правом переходного периода…»[145]. Спустя десятилетие