дру­гой советский правовед, Ю.Гейман, как бы продолжил эту мысль: «Хозяйственное законодательство военного коммунизма, — писал он, — представляет сложный замкнутый круг |внеправовых по своей природе норм и норм публично-правовых, крайне ограниченных в своем объеме», и, указывая на характер планово-договорных отношений, отмечал: «… они просто указывают путь, по которому пойдет хозяйственное право пролетарского государства к неправу, к административно-техническому регулированию, к своей противоположности»[146]. Такого же взгляда придерживался в то время и другой автор (вскоре, впрочем, пересмотревший эти взгляды и став­ки основателем ряда конструктивных теорий). Указывая на то, что в условиях «укрепления и роста социалистических (элементов в хозяйстве «правовая форма сворачивается, от­мирает», он утверждал: «настоящее регулирование социали­стического хозяйства начинается там, где закон превращается в техническое правило, сливается с процессом непосредст­венного управления производством»[147].

Трактовка права как права отмирающего, сходящего со сцены жизни общества, в котором побеждает социализм, была господствующей, доминирующей в коммунистической идеологии, в официальной юридической науке того време­ни. Более того, под такое понимание права подстраивались и более общие правовые воззрения. Одним из наиболее влиятельных среди них стала «меновая» концепция права Е.Б. Пашуканиса, который в своем обширном исследовании «Общая теория права и марксизм» обосновывал взгляд, в соответствии с которым право вообще строится на основе меновых, рыночных отношений, и поэтому устранение при социализме товарно-рыночного хозяйства означает также и «отмирание» права[148].

Взгляд на право в революционно-российских условиях (резко контрастирующий с линией на возвышение права, характерной для буржуазных революций, для дооктябрьской российской истории) едва ли имел безобидный характер не­коего экзотического изыска, простого интеллектуального за­блуждения, как это пытаются представить некоторые западные авторы. К сожалению, этот взгляд стал не только отражением наивно-утопических представлений о благост­ном «полном коммунизме» в облике библейского рая, но и жестко-суровой наукообразной констатацией действитель­ных советских реалий — приниженного, убогого фактиче­ского положения правовых форм в условиях господства всемогущей партократической власти.

Советские гражданские законы.

Было бы грубой ошиб­кой изображать реальное положение дел в юридической системе советской России в одной лишь густо-черной то­нальности под рубриками «партократическая власть», «ти­рания» и т. д. В области социального законодательства (трудового, семейного, по социальному обеспечению) в Рос­сии после 1917 года вводилось немало прогрессивных поло­жений, прежде всего тех, которые направлены на защиту интересов людей труда, материнства и детства, малообес­печенных, обездоленных, то есть положений, отвечающих исконному предназначению права.

На первый взгляд, как будто бы такую же позитив­ную оценку должно было бы получить и то обстоятельст­во, что вслед за Конституцией 1918 года, кодексами о труде, о браке и семье в 1922 году принимается Гражданский кодекс, которому — хотелось бы напомнить — (принадлежит первостепенное значение в утверждении и развитии принципов гражданского общества, прав и свобод личности.

Но тут мы как раз встречаемся с одним из коварных »свойств советского права, которое уже с того времени станет его неотъемлемой и определяющей чертой. Суть дела в том, что общепризнанная миссия и престиж гражданских зако­нов (точно так же, как и Конституции) никак не соответство­вали в условиях коммунистического партократического господства их фактической роли и реальному значению, соз­давая тем самым в основном видимость, иллюзию современного и отработанного правового устройства.

Гражданский кодекс был принят в 1922 году исключи­тельно для того, чтобы ввести в жизнь общества нормы и позволяющие каким-то образом упорядочить, вести в известные рамки собственнические и рыночные отношения, которые стали складываться в условиях нэпа. Только это — исключительно регулятивная функция в коммерческих делах, и больше ничего. В советском обществе уже не возникала, да и не могла возникнуть, задача внедрить во все подразделения общественной жизни принципы и критерии поведения, образующие само содержание гражданского общества — экономическую свободу и юридическое равенство всех субъектов, их возможность самим, своей волей и в своем интересе создавать для себя права и обязанности, нести персональную ответственность за свои действия.

Более того, по прямой, жестко определенной партий­ной установке, безапелляционно сформулированной Лени­ным, из кодекса была устранена его душа, его гражданственная и социальная суть — его назначение быть носителем, хранителем и защитой важнейшего устоя гражданского общества и свободного рынка — частного права.

Вместо безусловного, твердого обеспечения самостоятельности и суверенного статуса субъектов гражданского права кодекс открывал возможность для прямого вмешательства органов власти в гражданские правоотношения. Это случилось в гигантских масштабах, когда гражданские правоотношения были поставлены в полную зависимость от «планов», то есть от произвольных императивных команд властных хозяйственных инстанций.

Да и вся правовая жизнь российского общества получила из уст Ленина четкую установку: «Мы ничего частного не признаем, для нас все в области хозяйства есть публич­но-правовое, а не частное»; и по множеству каналов: и в законодательной работе, и в практической юриспруденции, и в области юридической науки и образования — везде та­кого рода директивная идеологическая установка была вне­дрена во все сферы правовой жизни, везде стала непре­рекаемым постулатом.

Понятно, сам факт издания в советской России Граж­данского кодекса, даже при указанной политической ин­терпретации и идеологической атмосфере имел серьезный положительный эффект. Гражданский кодекс, пусть в уре­занном виде, внес в экономическую жизнь некоторые граж­данско-правовые ценности, элементы цивилистической культуры. Тем более что фактическое содержание кодекса образовали добротные проектные заготовки, сделанные вид­ными русскими цивилистами в дореволюционное время. Дея­тельность судов по гражданским делам получила известную, относительно твердую и престижную, нормативную основу. Оживились юридическая наука и преподавание цивилистических дисциплин. В середине 1920-х годов в России вышел ряд крупных исследований по гражданскому праву. И, быть может, самое существенное состояло в том, что в отличие от ряда других областей гуманитарных знаний, где даль­нейшее развитие дооктябрьской науки не имело никакой перспективы, здесь в науку, пусть и не на долгое время, вернулся ряд крупных правоведов (таких, как А.В. Венедик­тов, М.М. Агарков, С.И. Аскназий, Е.А. Флейшин, В.К. Райхер, Б.Б. Черепахин и др.).

В целом же, однако, Гражданский кодекс 1922 года не оказал на советское общество сколько-нибудь заметного влияния. Тотально огосударствленная, скованная идеологи­ей и диктатурой жизнь общества оставляла лишь узкие участки реальных отношений (споры между трестирован­ными предприятиями, бытовые сделки, наследственные дела), где гражданско-правовые нормы работали, давали заметный эффект в жизни людей, общества. Да и сам Гра­жданский кодекс, лишенный своей души — частного права и потому обескровленный, немощный, во многом обрел, как и все право того времени, «опубличенный» характер, не стал, как говорится, явлением — юридическим документом, ко­торый бы выбивался из общего «опубличенного» массива законодательства советской России и заложил основу для оптимизма в отношении правового будущего российского общества[149].

Императивы коммунистической философии права.

Философия права, сложившаяся на основе марксистской доктрины в ее ленинско-сталинской, большевистской ин­терпретации, представляет собой результат сложного, на протяжении многих десятилетий, развития от права романтизированной революционной диктатуры к феномену «со­ветское право», к идеологии социалистической законности, развившейся при сталинской тирании и утвердившейся в обстановке брежневского неосталинизма.

Принципиальные основы этой коммунистической, марксистской философии права были заложены уже после ок­тябрьского переворота, в 1920—1930-х годах, когда торжествовали революционные романтика и фанатизм, идеи «отмирания права», революционного правосознания и революционной законности. Суть такой идеологии заключается в придании величайшего значения не позитивному праву, а некоему высшему праву — революционному праву, служащему коммунизму, дающему непосредственное обоснование оправдание каким угодно акциям в отношении всего общества, всего населения, любых его групп, любого человека, на таком «праве» были построены идеи вооруженного захвата власти, диктатуры пролетариата, мирового пожара, революционных войн, беспощадного подавления контрреволюции, красного террора, физического уничтожения классово чуждых элементов и сотоварищей-отступников от генеральной линии партии.

Ранее уже говорилось, что такого рода высшее революционное право может быть охарактеризовано как нечто близкое к правосознанию и даже к некоему революционному естественному праву (в которое в обстановке революционных перемен включалось «право свергать тирана», устранять «неугодного правителя», вести «революционную войну» и т. д.).

Но именно — в чем-то близкое к естественному праву, обосновываемое естественным сопротивлением существующему насилию, возведенному во власть, — близкое, но не более того. Ибо, в отличие от естественного права в строгом значении, коренящегося в требованиях окружающих человека естест­венных факторов, природы, здесь правообосновывающим ба­зисом революционных акций являются иллюзорные идеоло­гические догмы, постулаты идеологии (как система идей, пре­бывающая и саморазвивающаяся в «своей классово-утопиче­ской логике»). Той идеологии, глубокие исторические основы которой коренятся в этике, религиозно-этических представ­лениях, идеологизированных философских системах и взгля­дах — таких, как платоновский взгляд на идеальное государство, воззрения Ж.-Ж. Руссо о народном суверените­те, католические представления о Спасении, марксистские уто­пии о полном коммунизме, для достижения которого все средства хороши и допустимы[150].

И не менее важно здесь то, что указанное «высшее право» как таковое является непосредственным, без каких-либо промежуточных звеньев, основанием для насильствен­ных акций любой мощности и интенсивности — вплоть до ведения войны с использованием всех самых мощных средств поражения, массированного физического уничтожения врага (например, газов при подавлении крестьянских восстаний), тотального истребления всего и вся, способного оказать со­противление.

Что же касается позитивного права, то при таких бес­крайних возможностях, которые дает указанное «высшее право», оно требуется только как некоторое вспомогатель­ное, подсобное средство — для прикрытия совершаемых акций, для придания им некой «легитимности», для некото­рого упорядочения, устранения крайностей, известного оп­равдания, придания — если удастся — даже какой-то респектабельности. А коль скоро действующие законы, иные нормативные документы, правосудная деятельность для подобных вспомогательных операций не очень-то нужны, то и позитивное право в таком случае вообще оказывается излишним, призванным выполнять некоторую регулятив­ную и в основном декоративную роль, или даже — таким, которое создает ненужные помехи, мешает великому рево­люционному делу.

Это, помимо всего иного, объясняет сдержанное, а не­редко и прямо отрицательное отношение ортодоксальных марксистов, большевиков к закону, к позитивному праву — что особо примечательно — к естественному праву, к неотъемлемым правам человека. Маркс и Энгельс без обиняков говорили так: «Что касается права, то мы, наряду со многими другими, подчеркнули оппозицию коммунизма про­тив права как политического и частного, так и в его наибо­лее общей форме — в смысле права человека»[151] (да-да, были сказаны и такие слова! И не опрометчиво, не случайно: они точь-в-точь согласуются с исходными марксистскими идео­логическими положениями).

Конечно, кратко обрисованная схема императивов, вы­текающих из марксистской революционной доктрины в ее большевистской, ленинско-сталинской интерпретации, — (именно схема, обнаженная суть, сама логика действий и поведения. Такая схема, логика во время вооруженного захвата большевиками власти, в последующих насильствен­ных, порой открыто террористических акциях нередко к давала о себе знать на деле именно так, в самом что ни на есть своем естестве, в своем открытом, обнаженно-крова­вом виде.

И хотя затем, в ходе последующего развития, когда в жизнь советского общества стал все более входить феномен «советское право», многие из обрисованных черт революци­онной законности оказались перекрытыми относительно развитыми, более или менее отработанными технико-юридическими формами, глубинная суть «новой правовой идео­логии» осталась неизменной, и именно