и олицетворяла в качестве обобщающей ка­тегории формула «социалистическая законность», призван­ная в суммированном виде представить новый правовой облик «победившего социализма», «развитого социалисти­ческого строя».

Такое положение о законности, ставшее выражением, казалось бы, новой правовой идеологии советского общества (идеологии социалистической законности), по большей час­ти вызывает к себе благожелательное отношение. Все же какая-никакая, а законность. По сравнению с режимом дикта­туры пролетариата и революционного правосознания, она — определенный шаг вперед, предполагает установление в обществе правопорядка. Да и к тому же очень благородно­го, воплощающего высокие идеалы, чаяния трудящихся масс, простых людей, — социалистические идеалы и надежды. Тем более что получали все большее распространение ее научно-литературные интерпретации, сообразно которым социали­стическая законность в представлениях ряда советских правоведов связывалась с правами и свободами личности, и даже — с благоприятствованием ей[155].

Между тем социалистическая законность, вся обозна­чаемая ею социалистическая правовая идеология — не бо­лее чем химера. Такая же, как и многие другие марксистские категории (да и, пожалуй, марксистская идеология в це­лом), — иллюзорно-соблазнительная, скрывающая совсем реалии, уродливо-страшная по своему существу и своим последствиям.

Дело в том, что идеология социалистической законности, создавая видимость юридического благополучия в обществе, причем благополучия высокого порядка (социалистического!), а самом деле не только прикрывала, оправдывала, представляла в фальсифицированном виде, но и, по сути, в новом облике утверждала и возвеличивала те страшные реалии и процессы, которые в действительности происходили в обществе.

Ведь все вопиющие бесчинства, массовая расправа над «провинившимися» народами и невиновными гражданами, классово чуждыми людьми и былыми сотоварищами — все ужасы Большого террора, ГУЛАГа, кэгэбистского беспредела с середины 1930-х годов происходили в обстановке, когда торжествовало, по всем официальным заявлениям и провозглашенным лозунгам, великое социалистическое достижение — «строжайшая социалистическая законность»!

Более того, когда после смерти Сталина, в 1953—1955-х одах, устранялись крайности сталинского режима и пов­ергалась аккуратной критике под видом «осуждения культа личности» сталинская тирания, чудовищные факты большевистского произвола официально оценивались только в качестве неких «нарушений социалистической законности».

И здесь хотелось бы привлечь внимание к положению, дозволяющему, по мнению автора, быть может, наиболее строго и точно выразить состояние права и философских представлений о нем, с которыми российское (советское) об­щество подошло к середине 1980—1990-х годов — к эпохе восстановления и демократического воссоздания Отечества. К положению, раскрывающему и саму формулу «социали­стическая законность». Суть его в следующем: идеология социалистической законности не только представляет собой нетронутую по своей основе и сущности коммунистиче­скую философию права, но и выражает ее в модернизированном, изощренном, утонченном виде — наиболее лживом и опасном для людей, общества, его будущего.

Метаморфозы коммунистической философии права.

Что же случилось в 1930-е и последующие годы с коммунистической философией права? Что произошло с ней после того, как вслед за захватом власти в октябре 1917 года и разгоном Учредительного Собрания в январе 1918 года открыто и честно было провозглашено «право» проле­тариата во главе с коммунистами на коммунистическое преображение общества, на применение под знаком революци­онного правосознания вооруженного насилия, красного тер­рора и одновременно — ограниченность и необязательность действия «отмирающих» законов?

Самое существенное здесь — это уже отмеченный ра­нее фундаментальный факт. Факт несостоявшихся комму­нистических расчетов, неудачи красногвардейской атаки на капитал и построения коммунизма и вызванный этим пере­ход в конце 1920-х — начале 1930-х годов от прямой боль­шевистской диктатуры, с ее революционно-романтическим коммунистическим порывом, через краткие нэповские ма­невры — к мощной модернизированной военно-коммуни­стической системе со всеобъемлющей единодержавной властью вождя. Выражением известной смены системы координат в коммунистической идеологии стало, как мы виде­ли, утверждение двух новых «идолов», олицетворяющих эту идеологию, — всесильного партийно-идеологизированного государства и «идола» социализма как основания-критерия действия высшего революционного права.

А в этой связи — еще один весомый факт. Это форми­рование в 1920—1930-х годах сначала в советской России, а затем и во всем Советском Союзе довольно развернутой системы позитивного права, которая хотя и была «ущерб­ной», но все же на некоем юридически-усредненном уровне охватывала законодательно-нормативной регламентацией многие сферы жизни общества.

Указанные факты и привели к существенным метамор­фозам в содержании и особенно в организации правовой жизни, и, в частности, в системе ее категорий и лексики, а отсюда — к метаморфозам марксистской философии права.

Если в годы гражданской войны, в 1920-е годы комму­нистическое, революционное дело осуществлялось путем утверждения «революционного права» непосредственно че­рез «пролетарский суд», ВЧК, латышских стрелков, крас­ногвардейские патрули, продотряды, революционные трибуналы, комитеты бедноты — с помощью всех «привод­ных ремней» беспощадной большевистской диктатуры, то в обстановке утвердившейся военно-коммунистической сис­темы власти, сталинской единодержавной тирании и при­том при более или менее сложившемся советском позитивном праве ситуация изменилась.

На первое место в государственно-юридической жиз­ни в этой новой обстановке вышли признаваемые всеми цивилизациями институты и формы — народный суд, прокуратура, следственные органы, учреждения общественного порядка. Для поддержания военно-коммунистической власти, имперской государственности оказалось в основ­ном достаточно того, чтобы все участники государствен­ной и общественной жизни «просто» строжайшим образом соблюдали советские законы (и негласно сохранялась беспрепятственная возможность действия под водительством партгосаппарата революционного права, в том числе ре­жима репрессий, террора, применения прямого вооружен­ного насилия).

Именно в таких условиях как раз и стало возможным осуществлять политические и экономические задачи, дик­туемые коммунистической идеологией, под эгидой социалистической законности. И социалистическая законность именно тогда выступила в качестве прямого выражения марксистской философии права.

А это помимо всего иного означает, что социалистиче­ская законность, вопреки своему респектабельному фасаду и даже элементарному значению понятия «законность», стала носителем всего того антигуманного, античеловечного, что ранее выражалось в формуле революционного правосознания или революционной законности. Прежде всего — носителем (и одновременно прикрытием, благообразным оправданием) та­кого «права», когда для существующей власти, ее вооружен­ных сил, карательно-репрессивных органов оказывается можным и оправданным, не считаясь с действующими законоположениями, творить произвол, идти во имя высокой цели на любые акции, любые кардинальные действия, вплоть до вооруженного насилия, террора, ведения войны.

И от такой трактовки центрального звена идеологии социалистической законности (которая является центральным звеном всей системы советского права, центральной идей «в праве») никуда, ни на пядь не уйти, поскольку эта категория связывается с марксизмом, с коммунистическим пониманием права.

Ведь коммунистическое революционное право — пра­во на кардинальное преобразование общества — образует самую суть, сердцевину марксистских взглядов (призвано преодолеть мечтательный идеализм домарксовых комму­нистических утопий); без такого права марксизм — не мар­ксизм: он теряет свою первозданную, сокровенную суть, душу.

Незыблемость коммунистического правопонимания, (определяющего истинный смысл идеологии социалистической законности, обусловлена также тем обстоятельством, что военно-коммунистическая система власти, лежащая в основе социалистической партийно-идеологизированной державной государственности, нуждается в адекватных мощных средствах обеспечения, которые может дать толь­ко высшее революционное право, его всемогущество, выра­женное в идеологии социалистической законности.

Надо отдать должное советской коммунистической про­паганде: с помощью советской общественной науки ей уда­лось создать представление о том, что именно «социали­стическая законность» представляет собой знак и выражение отказа общества, построенного на постулатах марксизма, от пороков, изображаемых в виде «просто» безобразий и «про­сто» недостатков сталинского режима.

И хотя страшные приметы ленинско-сталинского бес­человечного строя фактически так и не отступили ни на шаг и до сих пор проступают то там, то здесь, словеса и заклина­ния, закрученные вокруг иллюзий, порожденных идеологи­ей социалистической законности, во многом скрыли и скрывают до сей поры страшные реалии советского строя. И это не очень-то благоприятный факт нашей действительно­сти, так как для людей, десятилетиями своей жизни и дея­тельности связанных с советской действительностью, фор­мулы и лозунги социалистической законности стали каки­ми-то аксиомами, чуть ли не императивами подсознания — и впрямь неотступными, вездесущими, нетленными химера­ми, порождающими обманные иллюзии.

Обратимся теперь к ряду других положений и примет идеологии социалистической законности как современного, модернизированного выражения коммунистической фило­софии права, придавшего ей благообразный и одновремен­но утонченно лживый облик.

В единении с Советами.

Формула «социалистическая законность» сводит в единый фокус особенности коммуни­стической философии права в значительной степени пото­му, что ее утверждение связывалось с Советами — теми официальными («конституционными») органами власти, ко­торые изображались в качестве «инструмента революции», «органа самих трудящихся масс», а с середины 1920-х го­дов согласно Конституции — в виде политической основы социалистического общества.

Между тем в действительности оказалось, что Советы как нельзя лучше подходят именно для организации, «ме­ханики» сталинской всесильной тиранической власти.

Советы, которые будто бы в противовес парламента­ризму объединяют функции представительного и работаю­щего учреждения, имели статус «всевластных» учреждений, способных безо всяких ограничений, связанных с разделе­нием властей и иными буржуазными ухищрениями, осу­ществлять ничем не ограниченное всевластие. А так как сами по себе Советы как институты непосредственной де­мократии совершенно очевидно не могли осуществлять сис­тематическое профессиональное государственное руководство, такое всевластие Советов становилось прикрыти­ем и оправданием для партократической диктатуры пар­тийного аппарата, его руководящих инстанций, деятельность которых вообще находилась вне законодательного регламентирования и судебного контроля.

А если учесть, что в советском обществе основным ин­струментом власти по-прежнему оставалась «связка = парт­аппарат + карательно-репрессивные органы» (также нахо­дящаяся вне ведения и контроля официальных институтов — Советов и закона), то перед нами как раз и оказывалась уникальная могущественная система военно-коммунистической власти, способная без ограничений принимать и проводить в жизнь какие угодно решения, понятно — во имя «победы социализма и коммунизма», то есть опять-таки беспрепятственно реализовывать коммунистическую идеологию, высшее революционное право.

Следует признать вполне естественным, что при таком «раскладе» властных сил в советском обществе никакой иной юридической системы, кроме той, которую можно именовать ущербным, несовершенным правом и одновре­менно, по существу, «правом власти», соединенным с «пра­вом войны», не могло быть в принципе.

Вот и получается, что в период, наступивший с 1930-х годов, когда утвердился режим сталинской тиранической диктатуры, как и ранее, продолжала господствовать ком­мунистическая философия права. Со всеми ее феноменами, сложившимися в советском обществе, — с правом-невидимкой, воплощающим высшее революционное право на неограниченный произвол, и с ущербной официальной юридической системой, приспособленной к порядкам советского партократического режима.

И еще один момент. Для советского права, идеологии социалистической законности характерны не только один из самых зловещих вариантов права власти,— подчинение правовых порядков авторитарно-тираническому режиму, но и явление мало исследованное и даже по-должному не обозначенное: это порядки внеправового общества — общества, в котором значительные сферы социальной жизни ос­тавлены вне юридического регулирования, пусть даже отсталого, несовершенного, ущербного, в силу чего сущест­вует простор для действия могущественных сил, находя­щихся за сферой юридического регулирования. В советских условиях — для неконтролируемого действия властвующих партийных инстанций (генсекретаря, политбюро, первых сек­ретарей обкомов и др.) и напрямую подчиненных им кара­тельно-репрессивных и чиновничье-административных учреждений. Эта сторона советских правовых реалий, к со­жалению, осталась вне должного внимания и в годы пере­стройки, и при развертывании «кардинальных» рефор­маторских акций в начале 1990-х годов. Попытки, порой решительные, искоренения основных устоев советского то­талитарного режима никак не затронули «внеправовые» области жизни, где на смену институтам партийного все­властия пришли институты, реализующие господство номенклатурно-бюрократических и компрадорско-буржуазных, новорусских