«пролетарского права» здесь такова: всякое право — классовое право, средство классового угнетения и подавления (до пролетарской революции меньшинством большинства, после пролетарской революции — большинством меньшинства), пролетариат после революции и установления диктатуры пролетариата обладает средствами подавления других классов, следовательно, есть «пролетарское право». Таким образом, право вообще (и в его допролетарских формах, и в его пролетарском выражении) отождествляется при подобном правопонимании с подавлением и насилием. Право просто сводится к насилию (феодальному, буржуазному или, наконец, пролетарскому).

Выделяемая при этом отличительная особенность «пролетарского права» (в виде подавления большинством меньшинства) носит количественно-цифровой характер (кого больше, кого меньше) и на поверку оказалась чистой иллюзией: объектом насилия со стороны диктатуры пролетариата и «пролетарского права» практически оказалось как раз не меньшинство, а большинство и не только непролетарские классы и слои (дворянство, буржуазия, крестьянство, духовенство, интеллигенция и т. д.), но и сам пролетариат, включая его идеологов и политических представителей в лице пришедшей к власти в ходе пролетарской революции и монопольно правящей коммунистической партии.

Концепция «пролетарского права» как «права не в подлинном его смысле» сконструирована по аналогии с марксистско-ленинскими положениями о пролетарском государстве и диктатуре пролетариата как государстве не в подлинном смысле слова, «полугосударстве», отмирающем государстве и т. д. Подобно тому как пролетарское государство — «машина» и орудие подавления (меньшинства большинством), так и «пролетарское право» — средство классового подавления. И «государство» и «право» здесь одинаково выступают как различные компоненты единого средства насилия: «государство» (в виде диктатуры пролетариата) как учреждения организованного насилия, «право» как соответствующие «правила», «порядок», «законы» этого насилия, осуществляемого «большинством». Тем самым радикально отрицается какая-либо специфика государства и права в их отличии от инструментов насилия.

Остается совершенно без ответа напрашивающийся вопрос: почему, собственно говоря, учреждения диктатуры пролетариата для классового насилия надо вообще называть «государством» («пролетарским государством»), а требования и правила такого насилия (соответствующие декреты, законы, указы, постановления, инструкции, а на первых порах — и непосредственное усмотрение представителей пролетарской власти, их «революционную совесть и революционное правосознание») — «правом» («пролетарским правом»)? Разве соответствующие прилагательные («феодальное», «буржуазное», «пролетарское») могут превратить насилие в право — феодальное, буржуазное или пролетарское?!

Ведь ясно, что если «государство» и «право» — только разновидности (разные средства выражения и осуществления) насилия, то они превращаются в лишние, пустые слова, используемые лишь для прикрытия иных дел и мероприятий — для благозвучного наименования насилия, для эксплуатации авторитета, традиционно связанного с этими явлениями и понятиями.

Если в т. и. «пролетарском праве» нет ничего, кроме пролетарского классового насилия, то это лишь насилие-(как угодно классово маркированное), но не право. Если же в этом «пролетарском праве», помимо классового насилия, есть что-то собственно правовое, общее для всякого права, то в чем же оно состоит?

Убедительного ответа на этот принципиальный вопрос у сторонников классовой трактовки права нет.

В период от Февраля к Октябрю Стучка, высмеивая призывы тогдашнего министра юстиции Керенского к «соблюдению строгой законности», утверждал, что «суть революции именно и заключается в «захватном праве»[144]. Свою (большевистскую, пролетарскую, марксистскую) позицию в вопросе о «революции и праве» он в это время формулирует следующим образом: «Поэтому еще и еще раз мы вслед за Марксом заявляем, что мы должны стоять не на почве законности, а стать на почву революции»[145]. Здесь, как видим, революция и право противостоят друг другу.

После Октября взгляды Стучки как одного из ведущих идеологов и руководителей новых органов юстиции (с 15 ноября по 9 декабря 1917 г. ис 18 марта по 22 августа 1918 г. он был Наркомом юстиции, а в 1923—1932 гг. — Председателем Верховного Суда РСФСР) развивались в направлении к сочетанию революции и права, к признанию нового, революционного, пролетарского права.

В совместно подготовленном Стучкой и Козловским первом варианте проекта Декрета о суде № 1 говорилось о необходимости «коренной ломки старых юридических учреждений и институтов, старых сводов законов» и о «выработке новых законов, которые должны отразить в себе правосознание народных масс»[146]. По поводу использования в декрете понятия «правосознание» («революционное правосознание») Стучка несколько позже писал: «Школа кадетского лидера Петражицкого могла бы обрадоваться тому, что мы стали на ее точку зрения об интуитивном праве, но мы глубоко расходимся с ней в обосновании этой точки зрения»[147].

Действительно, в контексте декрета в понятие «правосознание» вложен совершенно другой (пролетарский, классовый, большевистский) смысл, нежели в психологической теории права Л. Петражицкого. Но слово, как говорится, было подходящее для целей революционного декрета. «… И мы, — замечает Стучка, — убедились, что в наглей революции помогла теория контрреволюционного кадета профессора Петражицкого, а не теория Маркса»[148].

Для классового подхода к праву со стороны Стучки и Козловского весьма характерно и то, что в подготовленном ими варианте проекта Декрета о суде № 1 в принципе отвергалось все прежнее право и подчеркивалось, что вновь учреждаемые рабочие и крестьянские революционные суды должны руководствоваться «в своих решениях и приговорах не писаными законами свергнутых правительств, а декретами Совнаркома, революционной совестью и революционным правосознанием»[149].

В том же духе отрицания не только «старой идеологии права», но и всех старых законов Стучка настойчиво пропагандировал совет Вольтера: «Если хотите иметь хорошие законы, жгите свои старые и творите новые»[150].

В условиях пролетарской революции суд, согласно Стучке, «становится творческой силой в создании нового правопорядка»[151]. Правотворческая сила революционного суда при этом видится Стучке в классовом насилии. «Мы откровенно заявляем, — писал он, — что до тех пор, пока будет существовать деление человечества на классы, т. е. до окончательной победы Пролетарской революции, и наш суд будет классовым судом, но только судом класса трудящихся, т. е. громадного большинства населения. Он также будет средством принуждения меньшинства подчиняться классовой справедливости громадного большинства»[152].

Классовое насилие, пропущенное через фильтр «революционной совести и революционного правосознания», выступает здесь непосредственно как классовое, революционное правотворчество. Акцент в таком правопонимании с права переносится на деятельность различных учреждений диктатуры пролетариата: то, что они установят и решат, это и есть новое (революционное, пролетарское) право, новый правопорядок. Данная логика и принцип «правопонимания» и «правотворчества» относятся не только к суду, но по существу, как показала реальная историческая практика, ко всем звеньям и институтам диктатуры пролетариата (от правящей партии до ревтрибуналов, ревкомов, органов ВЧК — ОГПУ, комбедов и т. д.).

При обосновании своих представлений о «пролетарском праве» Стучка, отвергая обвинения в юридическом анархизме и нигилизме, в частности, писал: «Нет, мы не анархисты, а напротив, придаем большое, может быть подчас чрезмерное значение законам, но только законам нового строя»[153]. Но остаются без надлежащего ответа вопросы: в чем собственно правовое свойство и правовой характер этих законов, почему эти законы (законы классового насилия и принуждения) есть право («пролетарское право»)?

Стучка, конечно, сознает, что использует понятие «право» в совершенно другом смысле, чем это было принято до большевистских представлений о «пролетарском праве». «Понимая право в буржуазном смысле, — писал он, — мы о пролетарском праве и говорить не можем, ибо цель самой социалистической революции заключается в упразднении права, в замене его новым социалистическим порядком»[154]. Это верно, но квалификация пролетарско-диктаторского, социалистического «порядка» как «правопорядка», как «права» Стучкой и другими сторонниками нового, советского, пролетарского права остается по существу лишь необоснованным утверждением и простым заверением, если, конечно, не считать классовое насилие смыслом и спецификой права вообще.

Мы уже видели, что постановка Марксом проблемы права после пролетарской революции имеет смысл лишь постольку, поскольку признается определенная, объективно присущая всякому праву специфика, отличительная особенность (равный масштаб, принцип формального равенства, равная мера). Классовый подход к праву сочетается (другой вопрос — верно или неверно, последовательно или нет) у Маркса в «Критике Готской программы» и у Ленина в «Государстве и революции» с признанием этой обязательной и непременной для всякого права специфики.

Отсюда и признание ими для послебуржуазного времени (для переходного периода от пролетарской революции до «полного коммунизма», для социализма как первой фазы коммунизма) действия буржуазного «равного права», хотя и в ограниченной сфере (в распределительных отношениях).

Если же отрицать данную специфику всякого права и особенность права вообще видеть в классовом насилии, то по существу исчезает сама проблема права (и допролетарского, и пролетарского) и остается лишь голая схема классовости (т. е. насильственности) «права»: каждый господствующий класс осуществляет свое классовое насилие и тем самым творит свое «право»; пролетарское насилие — это и есть «пролетарское право». В рамках такой схемы и для ее «доказательства» и все прежние допролетарские типы права (от древности до эпохи капитализма включительно) стали интерпретироваться лишь как организованное насилие различных классов. Подобная схема «классовости права» под видом критики «старого права» и требования «нового права» по существу отрицает всякое право, право как право и представляет собой наиболее последовательное выражение, обоснование и оправдание антиправовой идеологии, антиюридического (пролетарского, коммунистического) мировоззрения, практики и политики.

Положение Маркса, а затем и Ленина о буржуазном «равном праве» при социализме и его «отмирании» при приближении к «полному коммунизму» по своему смыслу принципиально исключает саму возможность какого-либо послебуржуазного права — в виде т. и. «пролетарского права», «социалистического права» и т. и. Дело не в том, что в трудах Маркса нет таких слов и терминов, а в том, что в них отсутствует само теоретическое понятие для такого «права» уже в силу его социально-исторической, реально-практической невозможности в контексте марксистской концепции пролетарского, коммунистического социализма.

Выдвижение марксистскими авторами (Курским, Стучкой, Козловским и др.) в условиях реальной пролетарской революции, диктатуры пролетариата и строительства социализма концепции «пролетарского права» по существу означало отход от прогностического положения Маркса, а затем и Ленина о буржуазном «равном праве» после пролетарской революции и отказ от тех представлений о праве (право как равный масштаб, как формальное равенство и т. д.), с позиций которых только и можно в рамках коммунистической доктрины отвергать право как таковое и прогнозировать его преодоление в глобальном масштабе.

В чем же причины такого отхода, почему реалии «отклонились» от прогноза? Рассматривая данные вопросы, следует в самом этом прогнозе выделить по крайней мере два момента (аспекта): 1) признание возможности существования и действия буржуазного «равного права» после пролетарской революции и 2) невозможность для условий после пролетарской революции, для социализма как первой фазы коммунизма какого-либо нового, пролетарского, социалистического, словом, небуржуазного, послебуржуазного права.

Исторические реалии пролетарской революции, диктатуры пролетариата и социализма в целом, весь практический и теоретический опыт прошлого и современности (включая опыт классового «правопонимания») опровергли первый момент (аспект) рассматриваемого прогноза и полностью подтвердили его второй момент. Буржуазное «равное право» (с его формальным равенством всех индивидов и т. д.) оказалось, вопреки прогнозу, в реальных условиях пролетарской революции, диктатуры пролетариата и строительства социализма в принципе и фактически невозможным (в конечном