счете, в силу антагонизма между социализмом и капитализмом, несогласуемости социализма с формальным равенством индивидов, частной собственностью и т. д.), а какое-то новое право, в полном соответствии с названным прогнозом Маркса, не возникло, да и не могло возникнуть в силу глубинных свойств социализма как антиправового, правоотрицающего строя.
Смысл и суть неправовой ситуации в стране и обществе, сложившейся после пролетарской революции, в условиях диктатуры пролетариата и т. д. не в отсутствии законов (их издавали много и часто), а в отсутствии правовых законов, в непризнании и отрицании (из-за объективной несовместимости формального, правового равенства с требованиями социализма) принципа всякого права как принципа буржуазного, антисоциалистического, контрреволюционного, старого права.
И в этом была внутренняя правда. В создавшихся социально-исторических условиях право (если бы оно было допущено, как это отчасти, временно, ограниченно, в усеченном виде и под жестким контролем диктатуры пролетариата имело место при нэпе) могло быть лишь буржуазным правом. Но в силу именно этой неизбежной буржуазности любого права в данной ситуации для права как раз здесь и не было места — не только субъективно (с точки зрения идеологов и практиков диктатуры пролетариата), но и объективно (с учетом объективных свойств, требований и целей самого процесса социализации общественных отношений). Отсюда и ошибочность прогноза о буржуазном «равном праве» при социализме.
Стучка, да и другие марксисты после пролетарской революции, имея фактически дело с такой неправовой ситуацией, пытались в целом интерпретировать ее в свете общих представлений об «отмирании» государства и права. Причем за «отмирание» права по существу выдавалось его отсутствие. В перспективе такого «отмирания» права воспринимались и толковались все формы преодоления права, отрицания собственно правовых начал — и отмена старого («настоящего», «буржуазного») права и старой («буржуазной») правовой идеологии, и пролетарско-классовое допущение и использование некоторых прежних законоположений, и, наконец, новое (советское, пролетарское) право, которое, согласно такой концепции классовости права, ничего общего не имеет с прежними типами права, не является правом в прежнем (собственном) смысле слова, возникает и действует как некое «полуправо» в режиме взаимно согласованного «отмирания» вместе с другим политическим кентавром — «полугосударством» (диктатурой пролетариата).
Но между отсутствием права и т. и. «отмиранием» права (после пролетарской революции, в условиях диктатуры пролетариата и социализма) — большая и принципиальная разница. «Отмирание» права, как минимум, предполагает его наличие. Когда право фактически отсутствует, идеологическая установка на «отмирание» права (как, впрочем, и государства, применительно к которому действует та же логика) ведет неизбежно к тому, что нечто неправовое (например, классовое насилие — непосредственное или официально зафиксированное в соответствующих декретах, законах, инструкциях и т. д.) выдается за некое новое, отмирающее право.
Бесправие и произвол при этом воспринимаются и толкуются не как естественное и неизбежное выражение и следствие самого факта отсутствия права вообще, а как некий субъективный (т. е. вполне преодолимый) недостаток отдельных лиц, как нарушение закона и законности, неправовая природа которых оказывается прочно сокрытой под завесой классовости «нового права».
Но очевидно, что даже самое последовательное соблюдение неправового и антиправового закона (а таковым только и может быть закон классового насилия), если это вообще возможно, не может привести к праву, не может дать ничего, кроме системы бесправия и. произвола. Дело, однако, в том, что неправовой закон по своей природе произволен и в принципе не может не нарушаться и прежде всего — со стороны его установителей, применителей, официальных властей, фактически стоящих вне и над таким законом, не связанных им и использующих его лишь как средство для властвования и управления другими. Поэтому, кстати говоря, неверно изображать многочисленные репрессии (массовые и немассовые) в нашей политической истории как следствие каких-то случайных нарушений закона и законности. Напротив, это насилие — неизбежное проявление действия неправовых и антиправовых законов и законности, результат отсутствия права, плод неправовой ситуации, так сказать, античеловеческое измерение и выражение ранее нигде не виданного и ни с чем не сравнимого нового «классового права», классовых законов и классовой законности.
Восприятие и трактовка ситуации отсутствия права после пролетарской революции в виде процесса «отмирания» права (все равно ,— «старого» или «нового» права, «отмирания» быстрого или медленного, через ослабление или усиление роли «права» и т. д.) являются фундаментальным недостатком всего марксистского правопонимания советского времени.
Этот недостаток является неизбежным следствием марксистского учения о социализме как первой фазе коммунизма и соответствующих представлений об «отмирании» государства и права по мере приближения к полному коммунизму. При этом классовый подход к праву и государству ориентировал на понимание их как организованных форм и средств классового насилия вплоть до полного исчезновения классов при «полном коммунизме». Внутри же самого классового подхода к праву и государству в принципе отсутствуют какие-либо внеклассовые и надклассовые, общечеловеческие (общезначимые для всех других классов и социальных слоев, для всех членов общества) критерии для различения справедливости от произвола, свободы от несвободы, права от неправа, правового закона от закона антиправового.
При классовом подходе речь идет о «праве» того или иного класса утверждать свое «классовое право». Единственным носителем такого «классового права» оказывается лишь этот «господствующий класс» в целом в его абстрактной неопределенности. Другие классы и социальные слои оказываются бесправными объектами чужого «классового права», классового насилия и подавления.
С точки зрения такой концепции «классового права», реальные люди получают классовую маркировку и теряют свою индивидуальность: они значимы здесь лишь как «представители» того или иного класса. Это означает отсутствие (отрицание и смерть) права в действительном смысле этого явления и понятия.
В ходе обоснования представлений о «пролетарском праве» Стучка писал: «Для буржуазного правоведа слово «право» неразрывно связано с понятием государства, как органа охраны, орудия принуждения господствующего класса. С падением, или, правильнее, отмиранием государства, естественно падает, отмирает и право в буржуазном смысле. О пролетарском же праве мы можем говорить лишь как о праве переходного времени, периода диктатуры пролетариата или уже о праве социалистического общества в совершенно новом смысле этого слова, ибо с устранением государства как органа угнетения в руках того или иного класса взаимоотношения людей, социальный порядок будут регулироваться не принуждением, а сознательной доброй волей трудящихся, т. е. всего нового общества»[155].
Из приведенных суждений хорошо видно, что введение тезиса о «пролетарском праве» в контекст Марксовой концепции отмирания буржуазного «равного права» при полном коммунизме приводит к полной путанице. Так, из слов Стучки не ясно, отмирает ли «право в буржуазном смысле» до возникновения «пролетарского права» или оно продолжает жить в самом этом «пролетарском праве» и они отомрут вместе. Далее, у Стучки появляется два совершенно различных вида «пролетарского права»: 1) пролетарское право переходного времени (т. е., по Стучке, периода диктатуры пролетариата) и 2) пролетарское право как «право социалистического общества в совершенно новом смысле этого слова» («право» без государства и принуждения).
Стучка, как видим, весьма вольно обращается не только с понятием «право», придавая ему каждый раз «совершенно новый смысл», но и с той марксистской терминологией, в рамках которой он пытается найти место для «пролетарского права». Так, у Стучки диктатура пролетариата (переходный период) длится до социализма, а не до «полного коммунизма», как это утверждается у Маркса. Все это порождает полнейшую неразбериху относительно того, какое же право, в каком смысле, когда и почему будет «жить» или «отмирать».
Представления о классовом характере права нашли свое отражение в общем определении права, данном в официальном акте НКЮ РСФСР (декабрь 1919 г.) «Руководящие начала по уголовному праву РСФСР»[156]. Позднее Стучка писал об этом: «Когда перед нами, в коллегии Наркомюста… предстала необходимость формулировать свое, так сказать, «советское понимание права», мы остановились на следующей формуле: «Право — это система (или порядок) общественных отношений, соответствующая интересам господствующего класса и охраняемая организованной силой его (т. е. этого класса)»[157].
Защищая эту «формулу Наркомюста», Стучка подчеркивал, что содержащийся в ней взгляд на право «основывается на верной, а именно классовой точке зрения»[158]. В качестве направлений уточнения данного общего определения права он в 1924 г. писал: «В последнее время я вместо «система» и т. д. поставил слова «форма организации общественных отношений, т. е. отношений производства и обмена». Может быть, следовало бы более подчеркнуть и то, что интерес господствующего класса является основным содержанием, основной характеристикой всякого права»[159]. Основное достоинство данного определения права Стучка усматривал в том, что оно «отказывается от чисто формальной точки зрения на право, видит в нем не вечную категорию, но меняющееся в борьбе классов социальное явление»[160].
Однако в отстаиваемом Стучкой общем определении права нет ничего специфически правового. Если «основным содержанием» всякого права является нечто неправовое («классовый интерес»), то тем самым право как право попросту отрицается. Точно так же и характеристика права в качестве «меняющегося в борьбе классов социального явления» не содержит в себе собственно правового момента. Здесь везде отсутствует какой-либо объективный, свободный от произвольного «классового» усмотрения критерий или принцип отличия права от неправа.
Ничего собственно правового не добавляют и слова «система», «порядок» или «форма» общественных отношений, поскольку система, порядок, форма одних «общественных отношений» могут быть правовыми, а других — неправовыми. Все здесь зависит от типа общества, от конкретной природы соответствующих общественных отношений. Априорное же признание правового характера порядка, системы, формы общественных отношений любого типа особенно неуместно и несостоятельно применительно к отношениям в обществе после пролетарской революции, к обществу в период диктатуры пролетариата и социализма, поскольку острие всех этих революционно-пролетарских и социалистических преобразований направлено как раз против права, против формального правового равенства индивидов, на достижение т. и. фактического (потребительского, неправового) равенства.
По логике «классового права», система (порядок, форма и т. д.) общественных отношений может означать (а фактически так и получилось) лишь систему классового насилия. Так, во Введении к «Руководящим началам по уголовному праву РСФСР» 1919 г. «пролетарское право» характеризуется как упорядочение и систематизация правил и методов классового подавления и насилия. «Без особых правил, без кодексов, — отмечается в этом Введении, — вооруженный народ справлялся и справляется со своими угнетателями. В процессе борьбы со своими классовыми врагами пролетариат применяет те или другие меры насилия, но применяет их на первых порах без особой системы, от случая к случаю, неорганизованно. Опыт борьбы, однако, приучает его к мерам общим, приводит к системе, рождает новое право. Почти два года этой борьбы дают уже возможность подвести итоги конкретному проявлению пролетарского права, сделать из него выводы и необходимые обобщения. В интересах экономии сил, согласования и централизации разрозненных действий, пролетариат должен выработать правила обуздания своих классовых врагов, создать метод борьбы со своими врагами и научиться им владеть»[161].
Право вообще и советское, пролетарское право в особенности предстают здесь лишь как система и метод классовых репрессий. «Советское уголовное
