верно отмеченного Стучкой факта иная, более глубокая и фундаментальная — неэкономическая и неюридическая природа, характер и свойства этой «государственной социалистической собственности» и обусловленная этим объективная невозможность адекватного правового выражения социалистической собственности и социализма в целом. Кстати говоря, здесь коренится принципиальная невозможность юридического социализма, если речь идет о пролетарском (марксистском, коммунистическом) социализме советского образца.
Из интерпретации Стучкой советского гражданского права видно, что не только государство, но и индивиды не являются здесь действительными (по словам Стучки, «частноправовыми») субъектами права с реальной правоспособностью, с настоящими субъективными правами и юридическими обязанностями и т. д. Было бы логично из факта отсутствия в советском «гражданском праве» частноправовых свойств сделать вывод об отсутствии у «советского гражданского права» необходимых правовых характеристик. Но со ссылкой на ленинское положение о том, что «у нас вообще ничего частного нет», Стучка стремится доказать, будто отсутствие в «советском гражданском праве» частноправовых черт и компонентов компенсируется наличием (усилением и господством) публично-правовых свойств и характеристик. От буржуазного гражданского права, утверждает Стучка, советское гражданское право отличается «уже тем, что в нем, и по прежним понятиям, содержится не только частное право, но и публичное»[184]. Но как раз «по прежним понятиям» (т. е. с точки зрения допролетарского, буржуазного правопонимания и права) «советское гражданское право» — это не право ни в частно-правовом, ни в публично-правовом смысле. Ведь по своему содержанию, сущности и понятию «новое право» (также и согласно Стучке) — отрицание правового качества «старого права».
Но чтобы как-то обосновать правовой характер советского гражданского права, Стучка вынужден прибегнуть к его «публично-правовой» трактовке ввиду отсутствия аргументов «частно-правового» профиля. В этой связи он отмечает, что в условиях диктатуры пролетариата, доминирующей роли социалистического сектора и действия государственного плана народного хозяйства «публичное право подчинило себе частное», а «классовая плановость наложила свою печать на все частно-правовые институты»[185].
Причем за «публичное право» (за «публично-правовой» компонент советского гражданского права) здесь, как и в других местах рассуждений о новом, классовом праве, выдаются веления политической власти, требования и установления органов диктатуры пролетариата (положения властно-централизованного плана, законодательные установления в области производства, распределения и обмена и т. д.). Вопрос же о правовом характере этих партийно-властных велений диктатуры пролетариата и вовсе остается вне поля зрения подобного классового подхода.
С классовых позиций трактует Стучка и значение «революционной законности». В этом ключе Стучка, «не забывая, по словам Ленина, границ законности в революции», призывал в Уголовнопроцессуальном кодексе РСФСР отбросить «все, что в нем лишнего, вредного, противоречащего интересам трудящихся»[186].
Лишними и вредными в этом классовом смысле оказывались процессуально-правовые формы. Поэтому, подчеркивает Стучка, «Советская власть должна отсечь все лишние осложнения, упрощая также и право и суд до таких размеров, чтобы рабочий от станка, крестьянин, если не от сохи, то от плуга, были бы в состоянии участвовать и в судебном деле»[187]. Подобная пропаганда упрощенчества и «отсохизма» в подходе к «новому праву» фактически оправдывала классовой мотивацией неправовую практику (и законотворческую, и законоприменительную), нигилистическое отношение даже к собственному «пролетарскому праву», сведение права к требованиям политической целесообразности.
Этот правовой нигилизм присутствует и в решении Стучкой вопроса о «культурной революции» в области права. «Для нас, — отмечает он, — право и культура не тождественные понятия. Завоевания культуры перейдут и в будущее общество (конечно, не в «чистом», т. е. в нынешнем виде), а право не перейдет, оно должно отмирать»[188]. Культурная ценность и значение права тем самым отрицаются. Право попросту выносится за рамки культуры как нечто больное и отмирающее. Задача классовой культуры, судя по рассуждениям Стучки, состоит в том, чтобы всеми силами и средствами споспешествовать этому «отмиранию». Одно из таких «культурных» средств — упрощение права. «А одним из основных лозунгов, — писал в этой связи Стучка, — должен служить лозунг, выдвинутый еще Лениным: об упрощении права. Культурное право для нас должно быть упрощенным правом. Я полагаю, что мы эту работу уже начали и верно поставили. Но эта работа чрезвычайно трудная и затяжная, и каждую пядь земли нам придется отвоевать»[189].
Эти антиюридические воззрения пропагандировались Стучкой как одним из ведущих теоретиков и практиков (вспомним, что он был тогда Председателем Верховного Суда РСФСР) на «правовом фронте» конца 20-х годов в духе конкретизации и пропаганды решений XIV и XV съездов ВКП(б) о наступлении в городе и деревне «в сторону социализма»[190]. Реализация этих партийных указаний на языке «нового права» означала, согласно Стучке, необходимость соответствующим образом «натравлять у нас революционизирование и гражданского права»[191].
На всех этапах «революции права» новое право так или иначе, прямо или косвенно выступает по существу как соответствующая форма и средство ограничения или отрицания права. Так, в 1918 г. применительно к условиям «военного коммунизма» Стучка характеризовал структуру «социального права» (как тогда именовали гражданское право) следующим образом: «За семейным правом пойдут имущественные права, вернее, отмена и ограничение этих прав; тут отмена права частной собственности на землю и социализация земли, национализация производств и городских домов и порядок управления национализированными имуществами… Пойдут еще кое-какие остатки договорного права, скорее ограничение свободы договора»[192]. Подобное «утверждение» права посредством его отрицания — весьма типичное явление для всего социалистического правопонимания.
Также и лозунг «обратно к праву» в условиях нэповского отступления и тем более нового наступления осуществлялся в русле революционного преодоления собственно правовых форм и требований, отрицания принципа формального (правового) равенства для приближения «к настоящему равенству», которое «означает одновременно отмирание самого права»[193].
В связи с защищаемым им пониманием права как порядка (системы) общественных отношений Стучка, фактически признавая неоригинальность самой конструкции такого общего определения права, в частности, ссылается на буржуазного цивилиста Дернбурга согласно которому «право в объективном смысле — это порядок жизненных условий, гарантированных (обеспеченных) путем всеобщей воли»[194]. Если сюда, пояснял Стучка, внести «марксистский классовый элемент» вместо «всеобщеволевого», буржуазно-демократического, получится то, что нужно[195].
С позиций классово-социологизированного подхода к праву Стучка в духе исторического материализма (как марксистской социологии) говорит о выражении общественных отношений «в форме юридических отношений»[196]. При этом Стучка упускает из виду, что право (у Маркса в «Капитале» и других работах) выступает как соответствующая форма лишь применительно к частнособственническим общественным отношениям. Поэтому, кстати говоря, Маркс для послебуржуазного периода и общества без частной собственности и говорил лишь об «отмирании» права (а именно старого, буржуазного «равного права»), а не о рождении какого-то нового (пролетарского, социалистического и т. д.) права, для которого (после отмены частной собственности на средства производства, их социализации и т. д.) как раз и нет необходимых условий, соответствующих (частнособственнических) общественных отношений. Так что ссылками на эти положения Маркса, отрицающие в принципе возможность послебуржуазного права, никак нельзя обосновать новое, пролетарское право. Ведь у Маркса общее понятие права кончается буржуазным правом, а Стучка в рамки марксистского понятия права хочет включить еще и новый тип права (пролетарское, советское право).
Для подхода Стучки (особенно для его ранних работ, где он не определял право как «форму») характерны сближения или даже отождествления права с самими общественными, производственными, экономическими отношениями, с базисом. «Значит, — писал Стучка, — каждое экономическое отношение, насколько оно одновременно и правовое (а не преступное или просто неправовое, т. е. с правовой точки зрения безразличное), имеет три формы: одну конкретную (I) и две абстрактные (II и III)… Здесь я только еще раз подчеркну, что, по всему сказанному, первая или конкретная форма правового отношения относится к базису, что, однако, вовсе не означает «объявить надстройку базисом», а только стремиться правильно истолковать мысль Маркса и Энгельса»[197]. Однако у Маркса и Энгельса право в целом относится к надстройке, у Стучки же оно предстает как смешанное базисно-надстроечное явление, что по существу лишает смысла марксистское положение о том, что именно «базис» (материальные отношения) порождает «надстройку» (в том числе и право).
Первая, т. е. конкретная форма экономического отношения, — это, согласно Стучке, правовое отношение (экономическое отношение как одновременно правовое отношение), вторая (абстрактная) форма — закон, третья (тоже абстрактная) форма — идеология. «Из этих двух форм, — замечает Стучка, — конкретная правовая форма отношений совпадает с экономическим отношением, тогда как абстрактная форма, провозглашаемая в законе, может и не совпадать, и весьма часто и значительно расходится с ней. Но, кроме того, существует еще и третья форма, пользуясь популярным выражением Петражицкого, «интуитивная» форма. Это внутреннее психическое «переживание», которое по поводу того или иного общественного отношения происходит в голове человека, оценка его с точки зрения «справедливости», «внутреннего правосознания», «естественного права» и т. д., другими словами — идеология»[198].
Эти различные правовые формы представляют собой, согласно Стучке, разные формы классовости, разные проявления одного и того же классового начала. И собственно лишь классовость связывает эти три формы. «В конкретном отношении классовый характер вытекает уже из самого распределения средств производства, а соответственно тому — распределения и людей в их взаимоотношениях. Второй системе (закону) этот классовый характер придает государственная власть класса. В третьей — идеология, сознание класса»[199]. И в каждой из этих трех форм, по словам Стучки, происходит классовая борьба с чуждыми им системами интересов.
Каково же соотношение этих трех форм классовости? «Мы, — подчеркивает Стучка, — признаем безусловный и непосредственный примат за первой. Она влияет, с одной стороны, уже как факт, а с другой — путем отражения в обеих абстрактных формах. Но ее правовой характер зависит от последних и, влияние последних может оказаться подчас решающим»[200].
В этих положениях отчетливо проявляются непоследовательность и внутренняя противоречивость концепции правопонимания Стучки. Если т. и. «конкретная форма» (общественное или экономическое отношение как «правовое отношение») получает свой правовой характер от двух абстрактных форм (закона и идеологии), то мы имеем здесь дело с легизмом (в идеологически усложненной форме к путаной фразеологии), и у Стучки нет никаких оснований говорить о каком-то «правовом отношении» (совпадающем у него с независимым от закона и идеологии первичным, базисным общественным, экономическим отношением) до и без этих абстрактных форм. Далее, зависимость правового характера конкретной (базисной) формы от абстрактных (надстроечных) форм означает, вопреки устремлениям и утверждениям Стучки, производность и вторичность базисных отношений (совпадающих с конкретной формой, т. е. с «правовым отношением») от надстроечных (абстрактных) правовых форм.
Предложенная Стучкой теоретическая конструкция соотношения трех правовых форм явно расходится с его же утверждением, что «объективный элемент права» находится «в конкретных отношениях, а не в их прямом или косвенном отражениях»[201]. Это утверждение Стучки, как, впрочем, и многие другие, носит лишь вербальный характер и не получает сколько-нибудь теоретически последовательного воплощения. Так, совершенно очевидно, что «конкретное отношение», получающее в его схеме правовое значение лишь от абстрактных форм, никак не может быть охарактеризовано в качестве
