классового насилия и т. д.
Кстати говоря, логически и фактически не стыкуются и не согласуются между собой также и различные марксистские положения о самом праве (например, характеристики права то как формы экономических отношений, то как воли класса, то как общегосударственной воли, то как средства принуждения, то как продукта общества, то как продукта государства и т. д.) или о государстве (например, толкование государства то как организации публичной власти всего общества, то как диктатуры класса и комитета классового господства, то как института, связанного объективно экономически обусловленными правовыми формами, нормами и отношениями, то как не связанного никаким правом и никакими законами аппарата классового подавления, то как порождаемого экономическими отношениями общества вторичного, «надстроечного» явления, то как исходного и решающего «внеэкономического фактора», посредством прямого политического насилия подчиняющего себе общество, изменяющего сущность и характер общественных отношений, определяющего «базис» общества и т. д.). Причем вся эта разнородность суждений об одном и том же объекте усугубляется и доводится до полной неопределенности в силу того, что в одних случаях марксистской трактовки соответствующий объект (в нашем случае — право, государство) берется то как реальное явление и факт действительности (как объективно необходимая, фактически наличная и-действительная форма отношений), то лишь как некий идеологический, т. е., согласно марксизму, ложный, иллюзорный, нереальный, недействительный феномен.
Отсюда, кстати говоря, и многочисленность различных подходов, школ, направлений, претендующих на выражение «подлинного» марксизма, ленинизма, коммунизма в вопросах общества, права, государства, власти и т. д.
В связи со всем этим весьма показательно, что принципиальная невозможность формулирования собственно марксистской юридической теории государства (и, в частности, марксистской теории правового государства), — именно марксистской теории взаимосвязи права и государства, марксистской теории правового государства, а не марксистской критики буржуазного права, государства и правового государства и т. д. — выдается Пашуканисом за невозможность вообще юридической теории государства (и вместе с тем теории правового государства) как таковой. Он утверждает, что «юридическое понимание государства никогда не может стать теорией, но всегда будет представляться как идеологическое извращение фактов»[219]. Пашуканису здесь следовало бы добавить: с точки зрения марксистской правовой и политической идеологии.
Пашуканис не замечает, что именно крайняя идеологизированность развиваемого им марксистского подхода к праву и государству, классовая неприязнь к ним как буржуазным явлениям и позволяют ему легко (без научной теории, одной лишь классовой идеологической критикой) разделаться с ними как идеологическими извращениями. «Правовое государство, — утверждает он, — это мираж, но мираж, весьма удобный для буржуазии, потому что он заменяет выветрившуюся религиозную идеологию, он заслоняет от масс факт господства буржуазии… Власть, как «общая воля», как «власть права», постольку реализуется в буржуазном обществе, поскольку последнее представляет собой рынок. С этой точки зрения и полицейский устав может выступить перед нами как воплощение идеи Канта о свободе, ограниченной свободой другого»[220].
Пашуканису кажется, что, указав на «рынок» как на подоплеку правового государства, он разоблачил все «иллюзии» о свободе и праве индивидов и оставил их один на один с голой диктатурой буржуазии в виде эквивалентного обмена товаров и полицейского устава. Но сами-то «миражи» (право, правовое государство, индивидуальная свобода и даже соответствие в правовом государстве полицейского устава кантовскому требованию правового закона) и после подобных «разоблачений» остаются фактами буржуазной действительности, не менее реальными, чем «рынок» и т. д. Так что разоблачения и критика подобного рода призваны лишь вновь и вновь подтвердить негативное отношение ко всем («базисным» и «надстроечным») явлениям капитализма и показать, что уничтожение частной собственности, товарных отношений и рынка в процессе пролетарской революции означает вместе с тем и ликвидацию права, правового государства, «общей воли» граждан, свободного и независимого индивида — товаровладельца и субъекта права, а также всех иных «миражей» старого мира.
Пашуканис, конечно, прав, когда отмечает несовместимость всех этих «миражей» и реалий буржуазного строя с диктатурой пролетариата, строительством социализма и коммунизма. Право с его свободным субъектом права, с его способностью к самоопределению, отмечает Пашуканис, предполагает товарное хозяйство, обмен по закону стоимости и эксплуатацию человека человеком в формах свободного договора. «Этот взгляд, — продолжает он, — лежит в основе той критики, которую коммунизм направлял и направляет против буржуазной идеологии свободы и равенства и против буржуазной формальной демократии, где «республика рынка» прикрывает собой «деспотию фабрики». Этот взгляд приводит нас к убеждению, что защита так называемых абстрактных основ правового строя есть наиболее общая форма защиты классовых интересов буржуазии и т. д. и т. п.»[221].
Такое отождествление Пашуканисом (вслед за Марксом и Лениным) права вообще с буржуазным правом не оставляло, конечно, места для признания и т. и. «пролетарского права» или какого-то иного, послебуржуазного права.
Сторонники нового (пролетарского, советского и т. д.) права, критикуя позицию Пашуканиса, утверждали, что применяемые им абстрактные характеристики права вообще относятся лишь к буржуазному праву, но не к «пролетарскому праву», для которого нужны другие обобщающие понятия. Подобные требования Пашуканис считал недоразумением. «Требуя для пролетарского права своих новых обобщающих понятий, — отвечал он своим критикам, — это направление является как будто революционным par excellence. Однако оно на деле прокламирует бессмертие формы права, ибо оно стремится вырвать эту форму из тех определенных исторических условий, которые обеспечили ей полный расцвет, и объявить ее способной к постоянному обновлению. Отмирание категорий (именно категорий, а не тех или иных предписаний) буржуазного права отнюдь не означает замены их новыми категориями пролетарского права, так же как отмирание категории стоимости, капитала, прибыли и т. д. при переходе к развернутому социализму не будет означать появление новых пролетарских категорий стоимости, капитала, ренты и т. д.»[222].
Действительно, если т. и. «пролетарское право» — это настоящее право, оно должно обладать основными свойствами и специфическим качеством всякого права и права вообще, которое, согласно марксизму, нашло свое полное воплощение в буржуазном праве. Поэтому отмирание категорий буржуазного права «при переходе к развернутому социализму», согласно Пашуканису, «будет означать отмирание права вообще, т. е. постепенное исчезновение юридического момента в отношениях людей»[223].
Но что же представляет собой в действительности то буржуазное право, которое, по мнению Пашуканиса, сохраняется после пролетарской революции вплоть до его полного «отмирания»? Отвечая на этот вопрос в духе положений Маркса и Ленина о сохранении буржуазного права в распределительных отношениях (для распределения продуктов потребления между отдельными производителями по принципу эквивалента, буржуазного «равного права»), Пашуканис по поводу времени «отмирания» права замечает: «Маркс берет в качестве предпосылки такой общественный строй, при котором средства производства принадлежат всему обществу и в котором производители не обмениваются своими продуктами. Следовательно, он берет стадию высшую, чем переживаемый нами нэп»[224].
Это — довольно странное замечание, призванное, видимо, объяснить, почему прогноз Маркса и Ленина о буржуазном «равном праве» не осуществляется в действительности. При нэпе было допущено буржуазное право, но это было нечто совсем иное, чем прогнозированное Марксом и Лениным буржуазное «равное право». Пашуканис этого прямо не признает. Оставляет он без ответа и вопрос о праве до нэпа, при «военном коммунизме». Причины этих умолчаний и туманных оговорок понятны: как отсутствие до нэпа, при «военном коммунизме», буржуазного «равного права» (в Мар-ксовом представлении) в обобществленных и «огосударствленных» распределительных отношениях, так и наличие при нэпе буржуазного права совсем в другом смысле, чем предполагали Маркс и Ленин, никак не согласуются с разделяемой и развиваемой также и Пашуканисом марксистской концепцией буржуазного «равного права» при социализме.
Комментируя соответствующие положения Маркса и Ленина о судьбах права и государства после пролетарской революции и до их полного отмирания при коммунизме, Пашуканис писал: «Раз дана форма эквивалентного отношения, значит, дана форма права, значит, дана форма публичной, т. е. государственной власти, которая благодаря этому остается некоторое время даже в условиях, когда деления на классы более не существует»[225].
Эти рассуждения Пашуканиса оторваны от реалий послереволюционного развития, которым весьма некритически и догматически навязывается практически не сработавшая прогностическая схема Маркса и Ленина. Разве до нэпа, в условиях «военного коммунизма», распределительные, да и иные общественные отношения строились на началах эквивалентности и права? Разве вынужденное после краха «военного коммунизма» ограниченное допущение буржуазного оборота и соответствующего буржуазного права подтверждает, а не опровергает названную марксистскую прогностическую схему? И разве диктатура пролетариата (все равно — при «военном коммунизме», при нэпе или потом) как форма политической власти была организована в правовой форме и является именно всеобщей, общественной, публичной (т. е. государственной) формой власти, а не внеправовой формой политического классового господства, осуществляемого через правящую пролетарско-классовую коммунистическую партию?
Исходя из развитых им самим общих положений о праве, государстве, публичной власти и т. д., Пашуканис, очевидно, должен был бы дать на все эти вопросы однозначно отрицательный ответ.
При такой необходимой последовательности в развитии своих взглядов Пашуканис (да и все марксисты, выводящие право из экономических отношений, а не из актов политической власти, приказов диктатуры класса и т. д.) должен был бы признать, что там, где нет товарно-денежных отношений, товарного обмена и, следовательно, права (частного и публичного), там нет и государства, нет публичной власти, а есть неправовое классовое насилие, диктатура класса, его внеправовая, политическая власть, насильственное классовое господство над обществом и его членами, не являющимися правовыми субъектами, свободными, равными и независимыми индивидами. Это, в частности, означало бы, что одни классы (например, буржуазия) осуществляют свое господство в формах эквивалентного товарообмена, права и государства, а другие (например, пролетариат) — при отрицании и отсутствии таких форм, путем различных средств и способов классового политического подавления, словом — посредством диктатуры пролетариата. Если, как верно считал Пашуканис (вслед за Марксом и Лениным), нет и не может быть какого-то особого, послебуржуазного «пролетарского права», то ясно, что нет и не может быть также и какого-то особого, после-буржуазного «пролетарского государства» в качестве действительного государства как такового (отсюда и ленинский термин «полугосударство»).
Ведь для государства (в его отличии от простого классового насилия, диктатуры и т. д.) необходимо наличие соответствующего минимума объективно всеобщего права, оформляющего политическую власть как абстрактно всеобщую, равнозначную для общества в целом и всех его членов публичную власть.
Диктатура пролетариата — это завоевание, удержание и использование пролетариатом (во главе и через коммунистическую партию) политической власти. Это не новое право и не новое государство, а радикальное и самое последовательное, насколько это вообще возможно, отрицание всего предшествующего (т. е. по сути и фактически — буржуазного) права и государственности для революционного движения к неправовому и безгосударственному коммунизму. И если Маркс в «Критике Готской программы» и Ленин в «Государстве и революции» и говорят о каком-то остаточно-госу-дарственном характере диктатуры пролетариата, то это концептуально последовательно лишь постольку, поскольку подобные дения высказываются в контексте представлений о сохранении после пролетарской революции
