их отношения с негосударственными хозяйствами Пашуканис характеризует как «quasi- частнохозяйственные отношения», поставленные «в строгие рамки, которые в каждый данный момент определяются успехами, достигнутыми в сфере планомерного строительства»[234].
Это означает, что и допущенная при этом правовая форма отношений носит ненастоящий, квазиправовой характер.
Даже нэповское буржуазное право в условиях диктатуры пролетариата, доминирующей роли социализированного производства и планового начала, постоянного усиления «непосредственного, т. е. административно-технического, руководства в порядке подчинения общему хозяйственному плану» предстает в изображении Пашуканиса лишь как какое-то подобие права, лишь как «метод» рыночных отношений, как некая аналогия и имитация права. Правовая форма при диктатуре пролетариата по существу лишена своих правовых свойств и возможностей и, по признанию Пашуканиса. «существует только для того, чтобы окончательно исчерпать себя»[235]. Окончательная победа планового хозяйства поставит госпредприятия «исключительно в технически целесообразную связь друг с другом, убьет их «юридическую личность»[236]. Процесс отмирания правовой формы — это, по Пашуканису, одновременно и переход от эквивалентных отношений к коммунистическому принципу распределения.
Изживание стоимостных отношений в экономике будет вместе с тем «отмиранием частноправовых моментов в юридической надстройке», «выветриванием самой юридической надстройки в целом»[237].
Преодоление стоимостных отношений означает здесь конец свободной и независимой личности в качестве собственника-товаровладельца, субъекта права, автономной моральной личности.
Человек перестает быть самостоятельным индивидом, лишается общественно признаваемых за ним свойств, характеристик, определений и статуса свободной индивидуальности (экономической, правовой, моральной, религиозной и т. д.) и превращается в целесообразную часть коллектива, теряет свое индивидуальное «я», сливается с «массой» класса, «трудящихся», «трудового народа» и т. д.
Эта развиваемая Пашуканисом установка на деиндивидуализацию человека в процессе преодоления частной собственности, рынка, обмена и т. д. является прямым продолжением и логическим следствием марксисткой трактовки свободы и равенства людей, свободной человеческой личности как иллюзорной, идеологической формы выражения товарно-стоимостных отношений, простого атрибута товарообмена. «В самом деле, — пишет Пашуканис, — человек как моральный субъект, т. е. как равноценная личность, есть не более как условие обмена по закону стоимости. Таким же условием является человек как субъект прав, т. е. как собственник. И наконец, оба эти определения самым тесным образом связаны с третьим, в котором человек фигурирует в качестве эгоистического хозяйствующего субъекта»[238].
Эгоистический субъект, субъект права и моральная личность, согласно такой трактовке, это лишь «идеологические образования», «три основные маски» человека в товаропроизводящем обществе[239]. Преодоление такого общества, а вместе с ним и трех этих иллюзорных идеологических «масок» позволит, по мнению Пашуканиса, в условиях «планомерного общественного хозяйства» строить отношения людей не как экономические, правовые, моральные и т. д., а как отношения целесообразные, утилитарные — посредством «простых и ясных понятий вреда и пользы»[240]. Одновременно с товарным и правовым фетишизмом будет преодолен и этический фетишизм. А пока, в условиях переходного периода, констатирует Пашуканис, «коллектив не отказывается от всевозможных средств давления на своих сочленов для побуждения к морально должному», т. е. к «классово полезному»[241]. Новое пока что уживается со старым, пролетарское — с буржуазным: «Рядом с социальным человеком будущего, который сливает свое «я» с коллективом, находя в этом величайшее удовлетворение и смысл жизни, продолжает существовать моральный человек, несущий на себе тяжесть более или менее абстрактного долга. Победа первой формы равносильна полному освобождению от всех пережитков частнособственнических отношений и окончательному перевоспитанию человечества в духе коммунизма»[242].
Вообще для коммунистической идеологии и социалистической практики отрицание права и установка на перевоспитание человека — это два взаимосвязанных и дополняющих друг друга аспекта отрицания личности и утверждения коллективистской общности. Действительно, там, где человек теряет свою свободу, индивидуальность и личность, где он не признается субъектом права, там он вновь как несвободное, незрелое, несовершеннолетнее существо становится объектом воспитания и перевоспитания в духе «идеалов» послушного «сочлена» коллектива, класса, «трудящихся», народа и т. д. Отсюда, кстати говоря, и облюбованная марксистскими идеологами тема разговоров о воспитании и перевоспитании всех и вся, особенно — о воспитательной роли «отмирающего» права. То ли спешат с «отмиранием» несуществующего права, то ли всерьез опасаются, что оно вдруг «отомрет», так и не довоспитав кого-то. Крайне большие надежды при этом, естественно, возлагаются на пролетарское уголовное право, точнее говоря — на карательную политику.
В русле развития таких воззрений Пашуканис выступал за то, чтобы «превратить наказание из возмездия и воздаяния в целесообразную меру защиты общества и исправления данной социально опасной личности»[243].
Логика появления такой антиправовой позиции ясна и понятна: наказание как «возмездие и воздаяние» предполагает право, объективную правовую эквивалентность конкретного наказания конкретному преступлению. И там, где нет права, его следует, по логике Пашуканиса, заменить мерами политико-медицинской целесообразности, диктуемой «требованиями момента» и официально-властными представлениями о социальной (т. е. классовой!) опасности каждого отдельного «члена коллектива» с точки зрения всемирно-исторического движения всего «коллектива» к коммунизму.
Решение этой «громадной организационной задачи» сделает, по словам Пашуканиса, «излишними судебные процессы и судебные приговоры, ибо когда эта задача будет полностью разрешена, исправительно-трудовое воздействие перестанет быть простым «юридическим следствием» судебного приговора, в котором зафиксирован тот или иной состав преступления, но сделается совершенно самостоятельной общественной функцией медицинско-педагогического порядка. Нет никакого сомнения, что наше развитие идет и будет идти дальше по этому пути»[244].
В подтверждение таких тенденций Пашуканис отмечал, что уже в Руководящих положениях по уголовному праву Наркомюста РСФСР 1919 г. был отвергнут принцип виновности как основание для наказания, да и само наказание трактовалось не как возмездие за вину, но как оборонительная мера. Без понятия вины обходится и УК РСФСР 1922 г. А в основных началах уголовного законодательства Союза ССР вместо термина «наказание» фигурируют «меры социальной защиты» судебно-исправительного характера. От этих, во многом декларативно-терминологических изменений, по мнению Пашуканиса, надо идти дальше по пути реального, а не словесного преодоления таких правовых форм, конструкций и принципов, как вина, состав преступления, ответственность, вменяемость, соразмерность (эквивалентность) наказания тяжести преступления, уголовно-процессуальные гарантии и т. д. «Нелепая форма эквивалентности», утверждал он, противоречит «разумной цели защиты общества или перевоспитания преступника»[245]. Формальный принцип эквивалентности (за равную вину — равная мера наказания) отвергается им именно как правовой принцип: «Эта бессмыслица есть не что иное, как торжество правовой идеи, ибо право есть применение одинакового масштаба и не заключает в себе ничего большего»[246].
Вместе с принципом эквивалентности ненужной оказывается и идея ответственности, т. е. эквивалентного наказания. Что же касается «юридического понятия вины», то оно «не научно, ибо оно прямым путем ведет к противоречиям индетерминизма»[247]. Выходит, если человека без вины бросить в тюрьму или расстрелять, то с детерминизмом все будет в порядке?
Одобряя как образец «целесообразность наказания в педагогике», где вменяемыми (и подлежащими наказанию) считаются и дети, психически ненормальные и т. д., Пашуканис сожалеет, что «уголовное право пользуется понятием вменяемости как условием наказания не в том единственно ясном смысле, в каком его устанавливают научная психология и педагогика»[248].
Свои нападки Пашуканис направляет и против известного гуманистического принципа, образующего фундамент цивилизованного уголовного права: «nullum crimen, nulla poena sine lege» (нет преступления, нет наказания, если это не предусмотрено в законе).
Идеи, позаимствованные у ряда представителей социологического и антропологического направлений в криминалистике, он крайне радикализирует в духе коммунистического отрицания права вообще. Вина, преступление и наказание как «формы буржуазного сознания», опирающиеся на товарные отношения, не могут быть преодолены в буржуазном обществе. Данное обстоятельство Пашуканис отмечает с чувством классового и исторического превосходства над буржуазным социологом Ван-Гамелем, высказавшимся за очищение криминалистики от этих «предрассудков». «Преодоление, этих отношений на практике, т. е. революционная борьба пролетариата и осуществление социализма, — вот единственный путь рассеять эти миражи, ставшие действительностью»[249].
В духе реализации таких последовательно антиправовых установок и должна быть, по его мысли, осуществлена в стране реформа уголовного права и процесса. В этой связи он критически замечает: «Уголовный кодекс сам по себе и та судебная процедура, для которой он создан, пропитаны насквозь юридическим началом эквивалентности воздаяния»[250].
Борьба против права имеет свою логику, которая приводит Пашуканиса к отрицанию не только основных юридических принципов в сфере уголовного права и процесса, но и вообще особенной части Уголовного кодекса. «Наконец, — спрашивает он своих не столь радикальных соратников в борьбе против права, — зачем нужна вся особенная часть Кодекса, если дело идет только о мерах социальной (классовой) защиты? В самом деле, последовательное проведение принципа охраны общества требовало бы не зафиксирования отдельных составов преступления (с чем логически связана мера наказания, определяемая законом или судом), но точного описания симптомов, характеризующих общественно опасное состояние, и разработки тех методов, которые нужно в каждом данном случае применять для того, чтобы обезопасить общество»[251].
Здесь хорошо видно, как место вытесняемого права тут же занимает самый откровенный и грубый произвол, в какие бы медико-психиатрические одежонки его ни наряжал Пашуканис. Кстати говоря, гнусная практика злоупотребления психиатрией в политических целях против инакомыслящих вполне укладывается в обосновываемую Пашуканисом карательную конструкцию классовых мер борьбы против людей с «симптомами, характеризующими общественно опасное состояние».
Для Пашуканиса как марксистского идеолога отрицание права — это лишь необходимый момент в движении от капитализма к коммунизму. И он настолько поглощен этим моментом, что просто не замечает (или не хочет видеть), что отрицание права — это просто бесправие, насилие, несвобода, произвол. Он мечтает о неправовой карательной процедуре, которая выразится «целиком и без остатка в разумной, немистифицированной форме социально-технических правил»[252]. Конечно, там, где нет права (после уничтожения буржуазного права, в условиях диктатуры пролетариата), там карательная процедура, да и вся карательная политика осуществляются (и могут осуществляться) лишь во внеправовых и антиправовых формах. Отсюда, однако, лишь следует, что социализм несовместим с правовыми формами также и в области карательной политики, но вовсе не вытекает, будто внеправовое насилие — это более разумная форма, чем уголовное право.
Обрисованный Пашуканисом переход от права (в данном случае — от уголовного права) к неправу в виде социально-технических правил, от правосудия — к репрессивной медико-психиатрической диагностике симптомов классово опасного состояния со всей очевидностью демонстрирует полнейшее безразличие (и Пашуканиса как идеолога, и оправдываемого им строя бесправия) к судьбам живых людей — строителей коммунизма, актуальных и потенциальных жертв внеправовой карательной политики. И это весьма показательно и «симптоматично» для всей правоотрицающей позиции Пашуканиса. «Из всех видов права, — замечает он, — именно уголовное право обладает способностью самым непосредственным и грубым образом задевать отдельную личность. Поэтому оно всегда вызывало к себе наиболее жгучий, и притом практический, интерес. Закон и кара за его нарушение вообще тесно ассоциируются друг с другом, и, таким образом, уголовное право как бы берет на себя роль представителя права вообще, является частью, заменяющей целое»[253]. А это для Пашуканиса означает лишь буржуазность и, следовательно, ненужность уголовного права: «Уголовное право, так же как и право
