мероприятиями по созданию социалистического хозяйства. «Поскольку в этот период шла речь о праве и правовом порядке, он представлял собою наиболее чистое воплощение социалистического мировоззрения, как оно сложилось среди пролетариата и крестьянства. Трудовая повинность, с одной стороны, и трудовое землепользование, с другой, — таковы были важнейшие воплощения социалистического равенства, дополненного с другой стороны соответственным участием в пользовании продуктами питания и широкого потребления, которые распределялись пропорционально трудовой ценности каждого гражданина в стране Советов»[308]. В этих условиях господства политической целесообразности «законодательство принималось прежде всего как организующая или техническая деятельность, которая лишь в незначительной своей части облекалась правовыми формами»[309].
Новая мерка — трудовое начало — определила, по словам Рейснера, уже в годы «военного коммунизма» путь классовой справедливости советского законодательства. «Так было осуществлено основное правовое требование пролетариата о введении трудовой повинности, уравнявшей всех граждан Советской Республики перед общей обязанностью труда и одарившей их правом на его применение»[310].
В наиболее чистом виде правовая система пролетариата с ее трудовым принципом нашла свое воплощение, по оценке Рейснера, в кодексе труда 1918 г., полностью соответствовавшем требованию Конституции РСФСР 1918 г.: «Не трудящийся да не ест». В годы «военного коммунизма» без всякого компромисса с буржуазной идеологией господствует правовая идеология пролетариата и пролетариат последовательно стремится к воплощению «именно своего трудового порядка на основе хозяйственного базиса социализированных орудий производства», насильственно уничтожая буржуазные отношения «во имя чистых и принципиальных требований трудового мировоззрения»[311]. В этих условиях все неработающие, уклоняющиеся от труда совпадают «с понятием буржуа» и как «дезертиры труда» подлежат суровым репрессиям — конфискациям и реквизициям, обложению чрезвычайными налогами, лишению права пользоваться квартирой и обстановкой, высылке в лагеря принудительных работ, закрытию доступа в учебные заведения и т. д. — вплоть до зачисления в разряд заложников и расстрела в качестве таковых»[312].
Оправдывая этот строй пролетарского насильственного «трудового порядка» в его чистоте и последовательности, Рейснер, хотя и воспроизводит обычные ссылки на чрезвычайные внешние и внутренние обстоятельства послереволюционного времени, но по существу верно отмечает принципиальное соответствие «военного коммунизма» положениям Маркса и Ленина о пролетарском коммунизме. «Военный коммунизм, — подчеркивает он, — есть, таким образом, вместе с тем и пролетарский коммунизм, и нет никакого сомнения, что в случае победы социальной революции на Западе непосредственно из недр нашего военного коммунизма вырос бы и тот высший строй переходного времени, который одинаково рисовался и Марксу, и Ленину в виде не только диктатуры пролетариата, но и следующей ступени, ведущей к приближению коммунистического общества»[313].
В отличие от многих прошлых и современных интерпретаторов «военного коммунизма» Рейснер правильно подчеркивал чисто пролетарско-коммунистическую природу, характер и направленность его требований и мероприятий. Эту свою оценку он подкрепляет анализом декретов и практики первых лет советской власти. Уже через год после революции была в основном завершена национализация производства и обмена в стране и декретом 24 ноября 1918 г. предусматривалась замена всего частно-торгового аппарата государственно-плановым заготовлением и снабжением «трудового населения» продуктами личного потребления и домашнего хозяйства. Вся продукция национализированных или взятых на учет предприятий и их распределение среди трудящихся поступали в ведение органов диктатуры пролетариата, а «вся страна получила характер социалистической организации трудящихся, где взамен за труд каждого гражданина он получил соответственную долю участия в общем потреблении»[314].
В этих условиях деньги, советские разменные знаки, по словам Рейснера, приобрели значение, аналогичное «трудовым квитанциям», о которых говорили Маркс и Ленин, характеризуя безтоварный и безденежный «трудовой эквивалент» (равное потребление — за равный труд) на первой фазе коммунизма. Тем более что была введена карточная система, предусматривавшая единообразное распределение предметов питания в городе и деревне и определявшая количество продуктов, подлежащее выдаче населению на основе классового принципа (т. и. «трудовой продовольственный паек»)[315].
Для этого социалистического производства и снабжения времен «военного коммунизма» характерно и то, что пользование благами, находящимися в руках государства (жилищем, железнодорожным и городским транспортом, почтой, телеграфом, коммунальными услугами, медицинской помощью, услугами школы, вузов, театров и т. д.), было бесплатным и определялось в политико-административном порядке.
Рейснер правильно отмечает соответствие всех этих социалистических начал «военного коммунизма» ленинским положениям о превращении всего населения в рабочих и служащих одного всенародного, государственного «синдиката». Он прав и тогда, когда, сравнивая «военный коммунизм» и нэп, подчеркивал «опыт довольно высокого развития социалистического хозяйства»[316] (в смысле господства начал социализированного производства и распределения) при «военном коммунизме», который выражал собой строй максимально возможной в тех условиях коммунизации всей жизни общества (последующий опыт тотальной социализации посленэповской эпохи остался Рейснеру неизвестным).
Для Рейснера последовательное «социалистическое применение начал равенства» при «военном коммунизме» — это одновременно «правовой строй военного коммунизма», воплощение «требования пролетарского права в его наиболее чистой классовой форме, поскольку это вообще возможно в переходную эпоху»[317]. С подобными утверждениями можно согласиться лишь в том смысле, что то, что Рейснер именует пролетарским или социалистическим «равенством», «справедливостью», «правом», действительно вполне адекватно, последовательно и полно обнаружило себя и воплотилось в строе, порядках, режиме «военного коммунизма». Но суть дела в том, что это как раз и не был правовой строй, правовой порядок, правовой режим. Точно так же неправовыми были и т. и. пролетарское «равенство», «справедливость», «право».
Не повторяя всех перипетий пролетарско-идеологизированно-го способа использования в рейснеровской концепции слов из традиционного юридического словаря, отметим здесь самое главное: неправовой характер т. и. пролетарского (социалистического) «равенства» предопределяет неправовой характер и т. и. пролетарской (и социалистической) «справедливости» и «права». А это пролетарское (социалистическое) равенство, — как в концепции Рейснера, так и в реальной действительности диктатуры пролетариата и социализации жизни людей и общества в целом, — фактически представляет собой равную для всех обязанность трудиться в условиях всеобщего принудительного труда. Но такое насилие к труду, одинаково применяемое ко всем, — это как раз свидетельство состояния бесправия, отсутствия свободных индивидов—субъектов права, в том числе и в сфере труда и его оплаты, отрицания правового (добровольного, договорного) характера трудовых (и связанных с ними иных) отношений. Правовое равенство в сфере труда, как минимум, предполагает свободный, добровольный, непринудительный характер труда, равное у каждого индивида право (свободу) собственного выбора — трудиться вообще или не трудиться, личное свободное согласие на определенный труд за договорно определяемую плату и т. д. Такое правовое равенство в рассматриваемых Рейснером условиях «военного коммунизма» и вообще социализации средств производства абсолютно исключается.
Когда Рейснер принудительный для всех труд выдает за «равенство» как меру пролетарского (социалистического) «права» и его «справедливости», то он не замечает того принципиального обстоятельства, что подобное «равенство» (и в его теории, и в социалистической практике) не является и не может быть правовым именно потому, что оно по существу носит не позитивный, а негативный характер: т. н. «равенство» в принудительном труде — это лишь видимость «равенства» несвободных, а по существу — как раз радикальное отрицание свободного индивида, отрицание индивидуальных прав и свобод и вместе с тем права вообще.
Правового равенства нет и не может быть также и в отношениях между трудовым вкладом подневольного, принужденного к труду работника и выдаваемым ему «трудовым пайком», разряд и размер которого тоже устанавливаются в административно-властном порядке. Т. и. «трудовой эквивалент» в условиях социализации средств производства и продуктов труда фактически представляет собой не эквивалентную (равную) оплату труда (без товарно-денежных и договорноправовых отношений, механизмов и норм определение такого эквивалента просто невозможно), а лишь минимум «трудового пайка» по классовому принципу (лишение пайков «нетрудящихся», распределение пайков среди «трудящихся» по разрядам, внутриразрядная уравниловка и межразрядная иерархия привилегий и т. д.).
При принудительном осуществлении принципа «не трудящийся да не ест» политическое насилие сочетается с гнетом природы (голод, холод и т. д.). По своему прямому смыслу принцип этот негативный, отрицающий у «нетрудящегося» право на еду. Но в данном принципе нет (и из него никак не вытекает) и признания права на еду у «трудящегося». Политическая власть, распоряжающаяся всеми социализированными средствами производства и продуктами труда и насильственно обязывающая всех к трудовой повинности, вовсе не находится в правовых отношениях с этими подневольными «трудящимися», так что у последних не только нет права на труд, его оплату и т. д., но даже и их принудительная обязанность трудиться — это не юридическая обязанность, каковая возможна лишь в правовой форме отношений, а внеправовая и антиправовая, фактическая принужденность.
В такой социализированной ситуации речь по существу идет не об оплате труда, тем более не о равной (эквивалентной трудовому вкладу) оплате (эквивалентно может оплачиваться лишь труд формально свободного индивида — собственника, как минимум, своей рабочей силы), а о поддержании социализированных производительных сил работников в минимально пригодном для труда состоянии. Поэтому данный негативный принцип «не трудящийся да не ест» в его отношении к «трудящемуся» (т. е. в его позитивно преобразованном виде) фактически означает: «Трудящийся да ест то, что ему дадут». Дадут те, кто распоряжается им и его трудом. И «трудящийся» здесь ест не «по труду», а для труда, чтобы и дальше трудиться, оставаться производительной силой. Очевидно, что в такой неправовой ситуации нет места и для действия принципа «от каждого по способности, каждому по труду».
В целом ясно, что «социалистическое право рабочего класса», которое, по верной оценке Рейснера, при военном коммунизме «делает попытку своего наиболее яркого воплощения»[318], — это во всяком случае не право, а нечто совсем другое (приказные нормы диктатуры пролетариата и правящей коммунистической партии, требования партийно-политической целесообразности, порядок принудительного труда и пайково-потребительской уравниловки и т. д.).
При нэпе, с сожалением констатирует Рейснер, пришлось «усилить примесь буржуазного права и буржуазной государственности, которые и без того естественно входили в состав социалистического правопорядка»[319]. «Общее» советское право в этих условиях предстает как компромисс трех классовых систем права (пролетарского, крестьянского и буржуазного права). Это «общее» (советское) право периода нэпа он также характеризует как «социалистический правопорядок», который включает в себя классовое право трех классов[320].
Но в действительности настоящий правовой компонент в этом «общем» (компромиссном) советском праве и «социалистическом правопорядке» представлен только ограниченно допущенным буржуазным правом, поскольку как субъективное пролетарское классовое право (принудительный для всех труд), так и субъективное крестьянское классовое право (с «принципами первоначального земельного коммунизма», т. и. уравнительным трудовым землепользованием на «государственной» земле, с «оплодотворенностью», по выражению Рейснера, правовых воззрений крестьянства «коммунистическими принципами пролетариата»[321] и т. д.) ничего собственно правового в себе не содержат и являются «правом» лишь в рейснеровском, классово-идеологическом, а не в подлинном смысле этого слова, понятия и явления.
Возражая против преувеличения удельного веса и значения «формы буржуазного индивидуалистического права» в общем контексте советского права при нэпе, Рейснер по существу верно отмечает, что в основных сферах общественных отношений в городе и деревне «мы встречаемся в
