пролетариата «в последний этап нэпа», подчеркивали:
«Отставание теории от практики мы сейчас должны преодолеть и преодолеем, если для этой работы теоретики возьмут проблемы, поставленные в резолюциях съезда, если они сделают их основным содержанием своих теоретических разработок»[361].
Прямая ориентировка на дальнейшую политизацию юридической науки (в духе тогдашней политической практики и «курса партии» на борьбу против правых и левых, против троцкистов и бухаринцев, против «оппортунизма» и буржуазной идеологии) содержалась уже в установочном докладе Л. Кагановича в Институте советского строительства и права Коммунистической Академии (4 ноября 1929 г.)[362].
Не только буржуазные юристы, но и часть коммунистов-государствоведов, по его оценке, оказались «в плену у старой буржуазной юридической методологии»[363]. Каганович свои обвинения пояснил так: «Вместо глубокого анализа социальной природы и классовых задач советского государства, они просто изучают правовую форму нашего государства»[364]. Для преодоления подобного положения дел в юридической науке он призвал ученых-юристов активизировать борьбу с оппортунизмом, внести в науку «политические споры», развернуть и в этой сфере большевистскую критику и самокритику, охватившую всю страну.
В русле усилившейся борьбы на «правовом фронте» против «буржуазного юридического мировоззрения» каждое из тогдашних направлений правопонимания спешило внести свой вклад в обоснование практики свертывания нэпа и допущенных при нэпе норм буржуазного права, в оправдание насильственных, антиправовых методов индустриализации и коллективизации, «наступления социализма по всему фронту».
Вслед за выступлением Кагановича передовица «Советского государства и революции права» подчеркнула, что «указания т. Кагановича должны быть в центре внимания теории государства и права»[365]. В духе установок на усиление критики журнал отмечал, что «механическая методология Бухарина» нашла отражение также и в работах Стучки и Пашуканиса.
Правда, заслуги этих двух ведущих теоретиков пока не отрицались. Стучка, по оценке передовицы, первый начал систематическую разработку марксистской теории права и указал классовый характер всякого права. Вместе с тем журнал отмечал в качестве недостатков позиции Стучки упрощенный, недиалектический подход к праву, отождествление правовых и экономических отношений, игнорирование «формальной стороны правовой надстройки» и т. д.[366]
Позиция Пашуканиса соответственно характеризовалась в это время следующим образом: вскрыл фетишизм буржуазного права и подверг критике всю систему буржуазного права, но имеющиеся в его подходе формалистические ошибки не дают возможности развернуть разработку вопросов классовости права, взаимодействия государства и права и в особенности — проблемы советского права[367].
В статье советское право определялось как «форма политики пролетариата», как «одна из форм политического воздействия пролетариата»[368]. Утверждалось, что советское право — «качественно отличное право по сравнению с правом феодальным или буржуазным»[369]. Вместе с тем с позиций Пашуканиса критиковалась концепция «пролетарского права» (подход Стучки и др.) и отвергалась возможность законченной и внутренне согласованной юридической системы советского права. «Авторы пролетарского права, — отмечалось в передовице журнала, — не имеют храбрости прямо начать ревизию Маркса и Ленина в этом вопросе. Поэтому они вынуждены строить особо сложные конструкции. Оказывается, что буржуазное по форме право действительно будет при социализме, но вот в переходный период действует не «буржуазное» право, а пролетарское, так как здесь «не применяется одинаковый масштаб». Получается странный вывод. Пролетариат имеет сейчас пролетарское право, а затем, когда в условиях ожесточенной классовой борьбы построит социализм, то в награду получит «узкие горизонты буржуазного права»[370].
Верно отмечая противоречивость концепции «пролетарского права» и ее расхождение с марксистско-ленинскими доктринальными представлениями о буржуазном «равном праве» после пролетарской революции, авторы статьи, в свою очередь, тоже оказывались в тупике, поскольку признаваемое ими «советское право» расходилось с этими доктринальными представлениями не меньше, чем конструкция «пролетарского права».
К тому же сведение советского права к форме политики пролетариата по существу означало отрицание права как самостоятельного и специфического феномена, отличного и независимого от политики пролетарской диктатуры. В этом подходе не право определяло форму политики, а политика определяла право, правовую форму регламентации. Право, таким образом, полностью подменялось политикой, политической целесообразностью, текучкой и конъюнктурой политики переходного периода.
Там, где нет права, не может быть, конечно, и «юридической системы». Авторы же передовицы, с одной стороны, говорят о наличии права (в виде «советского права»), а с другой стороны, о невозможности и ненужности соответствующей «юридической системы», «ибо мы не собираемся консервировать данную стадию переходного периода, ибо допущение капиталистических элементов, отраженное в нашем ГК, мы рассматриваем как явление временное, ибо наша политика рассчитана на окончательную победу социалистических элементов над капиталистическими и представляет собой систематическое продвижение от одной стадии к другой»[371].
В этом нескончаемом (до полного коммунизма) потоке переходов в качестве «советского права» трактуются фактически партийно-политические требования и нормы. «Правящая партия, — подчеркивает журнал, — главная пружина диктатуры. Товарищи, не понимающие важности ее роли в системе диктатуры пролетариата, по существу скатываются к буржуазному юридическому пониманию государства»[372].
В названной передовице журнала были подвергнуты критике и другие направления тогдашнего правопонимания, в частности, взгляды Л. Резцова и А. Стальгевича.
При этом позиция Резцова была охарактеризована как «нормативистско-идеологическая концепция буржуазного юридического мировоззрения»[373]. Резцов обвинял Пашуканиса, в частности, в том, что он игнорирует понятие нормы как «внешнего авторитетного веления», значение государственной власти в процессе формирования правового отношения, «нормативно-репрессивные» характеристики права и т. д.[374] «Вместо того, — писал Резцов, — чтобы проследить диалектическое взаимодействие авторитарно-нормативного и эгалитарно-отношенческого» элемента в праве, Е. Пашуканис механически «снимает» «дурную сторону»[375].
Корень правовой идеологии, по Резцову, нужно искать не в эквивалентных отношениях товаропроизводителей (как это делал Пашуканис), а в отношениях «кулачного типа» (т. е. в насилии), в отношениях господства и подчинения. «Фактическая сторона первичного правового отношения — привилегия, идеологическая его сторона — норма (прежде всего религиозно обоснованная). Исторически изменяются формы собственности, но право всегда остается и останется нормативной защитой собственнической привилегии. Право — идеологизированная привилегия. Это не только существенная, но и исчерпывающая по существу его характеристика»[376].
Выдавая социалистическое «нормирование» за нормы права («право-норму») при социализме, Резцов по существу игнорировал специфику правовой нормы и права в целом. Его «нормативизму» не хватало как раз юридичности. Впрочем, это типичный порок всех направлений советско-позитивистского толкования права как результата властно-принудительного нормотворчества.
В дискуссиях о правопонимании 20—30-х годов заметную роль играл А.Стальгевич. Сперва он в целом находился под влиянием меновой концепции Пашуканиса. Так, в работе 1928 г. он писал, что «в отношениях товарного оборота, в отношениях рынка коренится наше понимание права», что «право является формой экономических отношений субъектов в процессе товарного оборота» и т. д.[377] В дальнейшем он начал критиковать позицию Пашуканиса и поддерживать ряд положений подхода Стучки, хотя и воздерживался от характеристики советского права как пролетарского права[378].
Особое, новое качество советского права, согласно Стальгевичу, определяется диктатурой пролетариата и социалистической плановостью. «Диктатура пролетариата, представляющая неограниченную власть пролетариата, — писал он, — в известном смысле и является содержанием революционной законности и советского права, хотя сама диктатура пролетариата к содержанию законности и права не сводится[379].
Отождествление советского права с характеристиками и свойствами диктатуры пролетариата по существу означало отрицание правового качества советского права. Показательно, что одним из новых свойств советского права, по Стальгевичу, является «диалектическое превращение в неправо». «Построенная на основе марксистско-ленинской диалектики общая теория права, — отмечал Стальгевич, — раскрывает сущность права как системы (порядка или формы) общественных отношений, которая коренится в процессе товарного производства и обмена, в революционном развитии и ломке экономических формаций классового общества меняет свой характер; соответствуя интересам господствующего класса, охраняется его организованной силой — государством; в условиях переходного периода и новых форм классовой борьбы приобретает новое качество (диктатура пролетариата, социальная плановость, диалектическое превращение в неправо), и, при социализме вместе с государством отмирая, окончательно исчезнет (засыпая) на высшей стадии коммунизма»[380].
С этих довольно путанных позиций Стальгевич весьма резко критиковал взгляды не только Пашуканиса, но и многих других юристов (И. Разумовского, А. Рейснера, М. Резунова, А. Ангарова, Я. Бермана, М. Доценко, Е. Коровина, Ф. Корнилова, Э. Понтовича и др.). Особо острые нападки адресовал он Пашуканису, безосновательно приписывая ему идеализм, оппортунизм, защиту взглядов И. Бухарина и т. д.
В свою очередь, позиция Стальгевича в эти годы была подвергнута критике Пашуканисом и его сторонниками (Як. Берманом, М. Доценко и др.)[381].
В духе представлений Стучки о «пролетарском праве» концепцию Пашуканиса (за отрицание «классового начала» и т. д.) отвергал С. Либерман[382]. Он призывал наряду с психологическими взглядами Рейснера, концепцией социальных функций Гойхбарга, юридическим догматизмом Шретера и др. подвергнуть критике и меновую теорию права Пашуканиса, защищаемую «значительным числом товарищей»[383]. Право, по его утверждению, вызвано к жизни не отношениями эквивалентного обмена, а «потребностями господства-подчинения одним классом другого класса»[384]. При таком подходе наличие диктатуры пролетариата предстает как бесспорный аргумент в пользу пролетарского права. «Ссылки на то, что и при социализме сохраняется «буржуазное право», следовательно, предположение о существовании между буржуазным правом и «буржуазным правом» пролетарского права, нисколько не убедительны, ибо и в промежутке между буржуазным государством и «буржуазным государством без буржуазии» в эпоху социализма существует, как известно, государство, именуемое пролетарской диктатурой»[385].
В поисках ответа на усиливающиеся к концу 20-х годов обвинения в адрес его теории (сведение права к буржуазному праву, отрицание пролетарского права и лишь словесное признание нового качества советского права, отрыв права от государства, от политики диктатуры пролетариата и т. д.) Пашуканис в духе тогдашней «самокритики» не только признал ряд недостатков своей позиции, но и по существу начал отход от своей концепции в сторону отождествления права и политики, толкования права как одной из форм политики или даже как «части политики»[386].
Пашуканис полагал, что путь к синтезу его взглядов с позицией Стучки лежит в поиске «такого понимания права, в котором сочетались бы классовое его содержание, классовая его сущность и форма»[387]. Отвергая и в это время концепцию «пролетарского права» и какую-то особую форму советского права, Пашуканис считал, что советское право — это право переходного периода с пролетарской классовой сущностью и с буржуазной формой права.
Для советского права как права переходного периода, подчеркивал он, нельзя создавать особую законченную систему права и не следует для него искать какую-то особую форму права, поскольку все это затормозит движение к социализму. «Но, ведь, когда этот господствующий сектор все поглотит, — писал он, имея в виду победу социалистического сектора в результате нэпа, — тогда как раз начнется исчезновение права. Как же вы хотите построить законченную систему права, исходя из таких общественных отношений, которые в себе заключают уже необходимость отмирания всякого права? Это же совершенно немыслимая задача. А если вы все сведете только к субъективному волевому моменту, к «принуждению», тогда непонятно, почему Маркс и Энгельс говорили о «буржуазной» форме права. Именно потому, что мы исходим из тех объективных отношений, которые пролетарская диктатура ежечасно переделывает, именно поэтому мы не можем заниматься созданием системы пролетарского
