права»[388].
Пашуканис в этой связи призывал к «политической гибкости», к движению «за политикой» и в русле политики, «ибо политика довлеет, ибо отношения между политикой и юридической надстройкой, правовой надстройкой в переходный период совершенно иные, чем в буржуазном государстве»[389]. Если буржуазные авторы «растворяют» политику в праве, пояснял он, то «у нас, наоборот, право занимает подчиненное положение по отношению к политике. У нас есть система пролетарской политики, но нам не нужно никакой системы пролетарского права»[390].
В подтверждение такого понимания роли советского права как средства для проведения политики диктатуры пролетариата Пашуканис ссылался на использование государственного принуждения для осуществления индустриализации, коллективизации, ликвидации кулачества как класса, хлебозаготовок, промфинплана и т. д. Ориентация права на пролетарскую политику сопровождалась признанием, что «право у нас самостоятельной и законченной роли играть не может»[391]. Ратуя за полную политизацию права, Пашуканис говорил: «Мы за то, чтобы в праве на первом месте стояла политика, чтобы политика довлела над правом, ибо она ведет вперед»[392].
Такая подмена права политикой по существу отрицала специфику права и представляла собой радикальный отход Пашуканиса от своей прежней концепции. В ситуации отсутствия права признаваемое Пашуканисом советское право при ближайшем рассмотрении оказывалось на поверку чем-то действительно неправовым (в приведенной трактовке Пашуканиса — политикой, средством политико-властного принуждения). Сетуя на непонимание своеобразия советского права, обусловленного задачами переходного периода, Пашуканис замечает: «Тут и сказывается беда людей, которые избрали себе профессию советских юристов»[393]. Сегодня можно сказать, что и сам Пашуканис не понимал подлинного смысла этой «беды». Она состояла не в «особенностях» советского права, а в его неправовом характере. И хотя ситуация в действительности была неправовая, Пашуканис (вместе с другими советскими юристами, но по-своему) как ортодоксальный марксист считал, что раз в доктрине предсказано буржуазное «равное право», то оно есть (в виде, например, «своеобразного» советского права — части пролетарской политики).
Это упорное доктринерство, как мы видели, неплохо уживалось (и у Пашуканиса, и у других попавших в историческую «беду» юристов) с «политической гибкостью». Обозначая политизацию в качестве нового ориентира для права, Пашуканис наставлял своих слушателей: «Односторонность и узость советского юриста должна быть преодолена в реконструктивный период. Если мы этого не сделаем, тогда мы со всеми теми конкретными задачами, которые перед нами стоят, не справимся»[394].
В этих словах Стучка верно уловил призыв к новой переоценке ценностей и спросил: «А революционная законность?» На что последовал ответ Пашуканиса, весьма характерный для его представлений о праве: «Революционная законность, т. Стучка, — это для нас на 99% политическая задача. Ее мы не разрешим сейчас иначе, как ориентируясь на политику»[395].
О тогдашней и последующей практике «революционной законности», кстати говоря, всегда так или иначе ориентированной на политику, мы теперь очень хорошо знаем. Но знаем и то, что в условиях отсутствия права ничего другого и быть не могло.
В порядке «самокритики» Стучка в это время каялся в том, что находился «под влиянием буржуазной социологической школы права» в период работы над книгой «Революционная роль права и государства» и при формировании определения понятия права в 1919 г.[396] Происхождение недостатков советской теории права он объяснял следующим образом: «По вопросу о государстве всю работу за нас уже сделал Ленин. По вопросам права мы вынуждены были начать с общей теории права»[397].
Общую ситуацию в теории права и в отраслевых науках в конце 1930 г. он характеризовал как кризисную ввиду отсутствия единства в понимании права, соответствующей «генеральной линии» на правовом фронте. «У нас, — заметил он, — на основе отдельных (часто вырванных случайно) фраз или опечаток, неверных или сомнительных цитат идут взаимные обвинения в уклонах и загибах, а собственной генеральной (для нашей правовой работы и борьбы) линии пока что нет. Эта линия должна быть широкой конкретной программой на твердых основах единой платформы»[398].
Такая «генеральная линия», по мысли Стучки, должна основываться на т. и. «трех китах» марксистской трактовки права — признании революционной диалектики, классового характера всякого государства и права и трактовки именно «общественных отношений, а не нормы (статьи закона) как основы права»[399].
Попытка выработки такой единой «правильной» позиции и линии (по аналогии с «генеральной линией» в политике) в вопросах правопонимания была вскоре предпринята на I Всесоюзном съезде марксистов-государственников и правоведов в 1931 г. Правда, среди участников съезда доминировали сторонники Пашуканиса и резолюция съезда была принята по докладам Пашуканиса и Я. Бермана[400].
Как Стучка, так и Пашуканис были охарактеризованы в резолюции как «виднейшие представители марксистско-ленинской теории права»[401]. Признание их вклада сочеталось с перечислением ряда недостатков их концепций.
Призывая к «резкому повороту» от абстрактной теории к вопросам социалистического строительства, резолюция поясняла: «Нужно перенести центр тяжести из области чисто правовой, чисто юридической на вопросы государства, диктатуры пролетариата, классовой борьбы»[402].
Направления и ориентиры такой политизации теории и практики советского права в духе текущих задач диктатуры пролетариата, сформулированных в партийных решениях, были указаны уже в докладе Пашуканиса. Критикуя в данной связи положения Стучки о трех формах права (в виде правового отношения, закона и идеологии), Пашуканис, в частности, заметил, что этот подход «мешает понять тот факт, что право есть форма политики господствующего класса, которая проводится через аппарат государственной власти. А это в особенности нельзя забывать при анализе проблем советского права, так как в период диктатуры пролетариата активносознательное воздействие со стороны государства приобретает решающее значение»[403].
Такая политизация правопонимания сочеталась в резолюции съезда с признанием «особого качества» советского права как бесспорной основы для всей теории советского права. Это «особое качество» советского права, по утверждению авторов резолюции, вытекает из его классового существа, из факта пролетарской революции, установившей диктатуру пролетариата, из факта национализации земли и основных средств производства, из ведущей роли социалистического сектора и из перспективы победы социалистических элементов над капиталистическими.
Иначе говоря, за «особое качество» советского права резолюция выдает нечто неправовое, что-то такое, что исключает правовой принцип формального равенства и право вообще. Признание такого «особого качества» у советского права по существу равносильно утверждению: «особое качество» советского права состоит в том, что оно отрицает всякое право.
В данной связи весьма показательно, что принцип правового равенства («применение равного масштаба к неравному») как «пережиток» буржуазной формы права остается за рамками «особого качества» советского права. Так, авторы резолюции, говоря о единстве советского права (и о единстве системы советского права), подчеркивают: «Это единство советского права не уничтожается ни пережитками буржуазной формы права (применение равного масштаба к неравному), ни наличием на определенных этапах частнособственнических или капиталистических отношений, которые допускаются советскими законами не с целью их увековечить, а с целью их преодолеть и в конечном счете ликвидировать»[404].
В целом предложенная названным съездом общая позиция носила эклектический характер и пыталась соединить несовместимые друг с другом представления. Особенно наглядно это проявилось в том, что авторы резолюции, признавая пролетарскую классовую сущность советского права, в то же время отрицают концепцию «пролетарского права», чтобы как-то спасти доктринальные представления (а заодно и какие-то остатки прежних взглядов Пашуканиса) о буржуазном «равном праве» после пролетарской революции. Таким образом, получалось, что советское право является по своей сущности пролетарским (т. е. неправовым явлением), но имеет буржуазную форму права. Отрицание же «наличия пережитков буржуазной формы права» (т. е. представления Стучки, Либермана и др. о пролетарском праве), согласно резолюции, «противоречит положениям Маркса и Ленина и представляет собой «левый» загиб»[405].
В резолюции съезда отчетливо отразилось усиление политико-идеологической нетерпимости к разного рода «отступлениям», «отходам» и «уклонам». Так, часто повторявшаяся мысль Стучки о том, что Ленин не дал основ теории права, квалифицировалась в резолюции (правда, без упоминания Стучки) как «оппортунистическая теорийка»[406], против которой необходимо вести борьбу.
В связи с призывом Кагановича бороться с применением «буржуазного, формально-юридического метода» к диктатуре пролетариата и советскому праву резолюция прилежно перечисляла адреса и объекты соответствующей критики — труды Магазинера, Дурденевского, Дябло, Палиенко, Понтовича, Котляревского, Архиппова, Игнатьева, Успенского и др., особо выделив работы коммунистов Магеровского, Малицкого, Райхеля, Гурвича и Стеклова.
Среди сторонников психологической теории права названы Рейснер, Энгель, Ильинский, юридического и этического нормативизма — Попов-Ладыженский, Сургуладзе, Нанейшвили, Галанза, теории социальных функций права — Гойхбарг, Вольфсон и др. В числе адресатов критики значился и журнал «Право и жизнь», призывавший, по словам авторов резолюции, к «абстрактной законности», что «было равносильно призывам повернуть под этим лозунгом от диктатуры пролетариата к буржуазной демократии, пресловутому «правовому» государству»[407].
В резолюции были указаны направления борьбы и в отраслевых юридических науках. В области уголовного права — это «буржуазно-социологическая школа права, подкрашенная под марксизм» (Исаев, Пионтковский, Трайнин, Чельцов-Бебутов, Паше-Озерский), а также «откровенная буржуазно-юридическая догматика и сменовеховщина» (Люблинский, Жижиленко, Полянский, Ширяев при «поддержке коммунистов» Ширвинда и Канарского)[408]. В сфере международного права, согласно резолюции, господствовали реакционные учения буржуазных теоретиков (Грабарь, Сабанин, Ключников) и, кроме того, под марксистской фразеологией получила распространение точка зрения мелкобуржуазного радикализма (Коровин и др.). В земельном праве проповедовалась народническая и «крестьянского права» (Розенблюм), в трудовом праве развивались «буржуазноюридические тредюнионистские и меньшевистские теории» (Варшавский, Каминский)[409].
В качестве примера отрыва теории от практики, схоластики от формализма в теории права указывалась позиция Стальгевича.
В русле тогдашней политики и идеологии резолюция первого съезда ориентировала советских юристов на превращение теории советского права в «орудие борьбы на практике за генеральную линию партии»[410]. В связи с вступлением в период социалистического строительства по всему фронту юридическая наука была призвана «служить делу коренной реконструкции советского права во всех его областях»[411]. Предстоял переход «от товарообмена к продуктообмену, к непосредственному планированию всего народного хозяйства»[412], а вместе с тем и преодоление «пережитков буржуазной формы права» нэповского времени.
Однако и после I съезда марксистов-государственников и правовиков какого-то единого подхода и тем более «генеральной линии» в правопонимании не было. Споры между различными концепциями (и прежде всего — Стучки и Пашуканиса) продолжались и даже усиливались и ужесточались.
На критику в свой адрес, прозвучавшую на съезде и в резолюции съезда, Стучка ответил статьей «Мой путь и мои ошибки»[413], в которой он, наряду с признанием некоторых недостатков и просчетов своего подхода, критикует взгляды Пашуканиса и его сторонников, занимавших в то время доминирующие позиции в теории права и юридической науке в целом. Стучка при этом высказывает сожаление, что «теперь Пашуканис, «перекаявшись», отказался от своей весьма ценной работы, которой он довести последовательно и с пользою до конца не хотел или не сумел»[414].
Критиковал Стучка Пашуканиса и за то, что он, приспосабливаясь к изменяющимся обстоятельствам, одновременно разворачивал политико-идеологическую критику против сторонников иных подходов и стал применять «просто нехорошие приемы полемики против товарища»[415].
Под этими «нехорошими приемами» Стучка прежде всего имел в виду обвинения в его адрес со стороны Пашуканиса за защиту в теории права
