и практике работы Верховного суда РСФСР принципа эквивалентного возмещения ущерба при лишении имущества. Политикоидеологическая острота этой проблемы обусловлена тем, что речь фактически шла об имуществе раскулачиваемых крестьян и нэпманов. В этом ключевом вопросе Стучка (при всех неизбежных в тех условиях оговорках, исключениях и т. д.) отстаивал принцип эквивалента. Пашуканис же в духе тогдашней практики выступал за безвозмездное изъятие соответствующего имущества и расценивал соблюдение принципа эквивалента применительно к кулакам и нэпманам как искажение классовой линии и отход от содержащейся в ст. 1 и 4 ГК РСФСР 1922 г. политической установки по ограничению и вытеснению капиталистических элементов. «В статьях 1 и 4, — утверждал Пашуканис, — заключалась прямая, ясная политическая директива, состоящая в том, что мы допускаем частнособственнические отношения, частный оборот, ибо этого в данный момент требовало развитие производительных сил, но никаких абсолютно частных прав мы не признаем, никаких ius utendi et abutendi[416] мы не признаем, никакой бессрочной неприкосновенности мы не гарантируем. Эту установку искажали комментаторы в духе кулацкой реставрации[417].
Подобные нападки Пашуканиса были направлены прежде всего против Стучки, который воспринял их как обвинения его «в прямой контрреволюции»[418]. Но съезд не поддержал этих обвинений. И теперь, считал Стучка, Пашуканис должен либо заявить о своей ошибке, либо дать «конкретные факты моей якобы классово-вредной работы в Верхсуде, так как иначе я вправе объявить его злостным клеветником»[419].
Но Пашуканис не только не отказался от своих обвинений, а, напротив, стремился усилить их, акцентируя внимание на «связи» (на самом деле — мнимой) теории эквивалента с остро критиковавшимся в то время «бухаринским законом» трудовых затрат. «Задача советских юристов, — поучал Пашуканис «хитростям» неприменения принципа эквивалента к «врагам», — состояла не в том, чтобы устанавливать универсальный и всеобщий принцип возмезд-ности, а в том, чтобы сделать максимально гибким применение ГК, приспособляя его к каждой данной стадии наступления на капиталистические элементы»[420].
Эта подмена права соображениями политической конъюнктуры и целесообразности по существу была оправданием беззаконий. Пашуканис, правда, пытался оправдаться: мол, он не за «наплевательское отношение к закону», а лишь «против юридизации классовой борьбы, против того, чтобы делать из закона фетиш, против попытки всю политику пролетариата рассматривать через призму закона»[421]. Но тут, как говорится, что в лоб, что по лбу. И приведенная полемика об эквиваленте — практическое тому подтверждение.
2. Новое «правопонимание» в отраслевых науках
Общетеоретические споры о правопонимании по-своему преломлялись и развивались в отраслевых юридических науках.
Так, разделяя тезис Пашуканиса о «критическом пересмотре буржуазных конструкций», на которых, по его оценке, строилась теория советского административного права, С. Берцинский предлагал вообще отказаться от понятия «советское административное право» и соответствующую отрасль именовать «советским управлением»[422].
Отказ от административного права обосновывал и И. Челяпов: «Выделение административного права в особую «науку» об отношениях между государством и гражданином основано на том противоположении личности и общества, личности и государства, которое является характерным для буржуазного индивидуалистического мышления. В советской государственной системе, как организационной форме диктатуры пролетариата, нет места ни противоположению центральных и местных органов власти (несмотря на имеющие, место в литературе попытки возродить эти отрыжки буржуазных концепций), ни противоположению гражданина и государства»[423].
Цель такого подхода состояла в оправдании неправовой практики диктатуры пролетариата и административно-приказных отношений между политико-властными структурами и людьми, в отрицании правосубъектности индивида в сфере советского управления.
«Индивид, — замечает Берцинский в своих обоснованиях преимуществ неправовых отношений между органами диктатуры пролетариата и отдельными людьми, — перестает быть тем единственным фокусом, который реагирует на всякое действие государства, воспринимая его только как понуждение, в связи с чем самая грань между его сферой деятельности и сферой деятельности государства начинает стушевываться. А если эта грань стушевывается, то вопрос о том, выходит или не выходит государство из своей правовой сферы, связано ли государство правовыми рамками, т. е. законом, также теряет свое значение, а следовательно, подрубаются основания буржуазного «правового» государства, теряют свое значение и элементы, составляющие правовую сферу индивида — субъективные публичные права».
Советскому строю, утверждал Берцинский, «чужда система публичных субъективных прав», поскольку она попросту «излишня в условиях обобществления важнейших средств производства, ибо достигнут переход от формального провозглашения свобод к фактическому обеспечению и пользованию реальной свободой массой трудящихся». Для обеспечения пользования «свободами» в этих условиях не нужно никаких субъективных прав: достаточно лишь надлежащего выполнения госаппаратом своих функций. Из нужды, таким образом, делается добродетель, а невозможность права выдается за его ненужность.
Отмечал Берцинский и несовместимость права и плана, в силу чего развитие социалистического планирования означает «вытеснение правового регулирования методом регулирования технического».
С переходом от права к организационно-техническим нормам Берцинский связывал и господство принципа целесообразности при применении насилия. Отвергая «буржуазный» принцип эквивалентности взысканий соответствующим правонарушениям, он с удовлетворением констатировал, что «в советском государстве эти насильственные мероприятия также дефетишизируются, выступая как меры социальной защиты, применяемые не по принципу пропорциональности нанесенному ущербу, а в зависимости от целесообразности той или иной меры.
Весь этот административный восторг по поводу голого насилия Берцинский изображает как освобождение классового господства пролетариата от «идеологического покрова» правовых форм. Настал, мол, долгожданный момент, «когда общественные отношения начинают сбрасывать с себя правовую форму, оголяя классовую борьбу.
Но это «сбрасывание» правовой формы, поучает Берцинский, нельзя (как это делает, например, А.А. Пионтковский) смешивать с кризисом правовой формы в буржуазном государстве, поскольку «такая точка зрения не может не привести к тому, чтобы в конечном счете фашизм смешать с большевизмом»[424].
Отсутствие правосубъектности индивида в условиях советской системы управления отмечали и другие административисты. Так, Кобалевский, касаясь субъективных прав индивида на свободу, невмешательство и т. д., отмечал, что «эта категория субъективных прав ограничена принципом диктатуры пролетариата», а «гарантии от произвола администрации есть лишь нечто сопутствующее данному виду административной деятельности» и зависят от цели поддержания революционного порядка[425].
Неправовой характер отношений между советским государством и индивидом оправдывал и Евтихиев. «В советском праве, — писал он, — не существует противоположения государства и личности, как равноценных величин. В советском праве, в соответствии с его коммунистическими основами, интересы личности занимают подчиненное государству положение»[426].
Острые дискуссии о правопонимании в области уголовного права велись, в частности, по вопросу об эквиваленте (т. е. правовом принципе равенства) между преступлением и наказанием.
Эта проблема особенно актуализировалась в связи с реформой уголовного законодательства. Защита принципа эквивалентности расценивалась тогдашними теоретиками и практиками уголовной политики как «правый оппортунизм»[427]. В названной резолюции, в частности, говорилось: «Отказ от решительного преодоления эквивалентного характера уголовно-судебной репрессии при наличии объективных предпосылок к этому означает… ревизию основ марксистсколенинского учения о диктатуре пролетариата в переходный период»[428].
При этом авторы резолюции не делали тайны из того, что отказ от принципа эквивалента открывал дорогу к массовому произвольному насилию и террору. «Усложнение и обострение классовой борьбы, — подчеркивали они, — требует в настоящее время от советского суда применения самых разнообразных и чрезвычайно гибких методов борьбы с классовыми врагами, стремящимися сорвать социалистическое строительство, отнюдь не останавливаясь перед их прямым подавлением и уничтожением (террор)»[429]. Что же касается «колеблющихся элементов из среды самих трудящихся», то их, по мнению упомянутого партколлектива, «необходимо принудительно воспитывать к дисциплине»[430].
Аналогичную позицию в вопросе о реформе УК занял и I Всесоюзный съезд марксистов-государственников и правовиков[431]. В соответствующей резолюции съезда отвергались не только «эквивалентность и дозировка в уголовной политике» (за такую позицию выступал, в частности, Винокуров), но и вообще сам принцип уголовной ответственности по закону. Правый уклон, согласно И.В. Крыленко и резолюции по его докладу, проявляется «в либеральном понимании и истолковании революционной законности, что, в частности, в применении к уголовной политике означает протаскивание явно или искусно завуалированного буржуазно-лицемерного принципа: «нет преступления, нет наказания без указания о том в законе»[432].
Левый уклон, соответственно, усматривался в мелкобуржуазном радикализме в сфере уголовной политики, в «недооценке революционной роли советского уголовного права, пролетарского суда как органа подавления классовых врагов» и т. д.[433] Иначе говоря, левые радикалы, по мнению более прагматичных авторов резолюции, не осознали, что революционное насилие можно осуществлять и с помощью советского уголовного права и пролетарского суда. Так сказать, они сгоряча недооценили репрессивный потенциал «пережитков» буржуазно-правовых форм и институтов в надлежащих руках. Само использование буржуазно-правовых форм, по откровенному признанию участников съезда, является «орудием пролетарской диктатуры»[434].
Объявляя собственно правовые принципы (ответственность по закону, за конкретный состав преступления, при соблюдении принципа эквивалентности между преступлением и наказанием и т. д.) отжившими элементами буржуазной формы права, авторы резолюции как раз в отрицании этих форм видели существо советского уголовного права: «право переходного периода в своем развитии должно представить процесс преодоления этих буржуазных элементов»[435].
«Правовые формы» подверглись революционным атакам и на Всесоюзном совещании по подготовке кадров советского строительства и права[436]. «На первый план, — отметили участники совещания, — при решении любого вопроса выдвигаются соображения хозяйственной целесообразности и обеспечение нормального функционирования и развития планового социалистического хозяйства»[437].
Подвергнув критике различные «уклоны», совещание пришло к выводу, что и при подготовке кадров в области советского строительства и права следует руководствоваться рецептом Кагановича, высказанным им на XVI съезде ВКП(б): «Выход в том, чтобы лучшие элементы из специалистов перевоспитать, привлечь на свою сторону, выгнать негодных и вредных, расстрелять, выслать в Соловки тех, кто занимается вредительством, и поставить взамен них наши пролетарские кадры[438].
Борьба против права на «правовом фронте» неумолимо ужесточалась. И в теории, и на практике.
3. Декларация «социалистического права»
Победа социализма требовала нового осмысления проблем государства и права.
В этих условиях Пашуканисом была выдвинута концепция «социалистического права». Отправляясь от положений о том, что в стране построено в основном «бесклассовое социалистическое общество», он в докладе на теоретической конференции Московского правового института (3 апреля 1936 г.) призвал к развертыванию исследований «о роли социалистического государства, о роли социалистического советского права»[439].
Все прежние интерпретации Пашуканисом положений Маркса и Ленина о буржуазном «равном праве» при социализме (на первой фазе коммунизма) со всей очевидностью исключали возможность признания «социалистического права». И поэтому он, критикуя ранее другие толкования советского права (как права пролетарского и т. д.), адресовал своим оппонентам довольно каверзный вопрос: «почему вы не предлагаете назвать это право социалистическим?»[440].
Теперь же он, открещиваясь от своей прежней позиции, от концепции «буржуазности» всякого права и т. д. как «антимарксистской путаницы»[441], начал толковать советское право как право социалистическое с самого начала его возникновения. «Великая социалистическая Октябрьская революция, — пояснял он, — нанесла удар капиталистической частной собственности и положила начало новой социалистической системе права. В этом основное и главное для понимания советского права, его социалистической сущности как права пролетарского государства»[442].
Если раньше предстоящее завершение нэпа и победа социализма для Пашуканиса означали конец права и переход к организационно-техническим и планово-управленческим нормам, то теперь ликвидация многоукладности
