— «кадров советских юристов сталинской эпохи», по выражению Вышинского. Так, в самом по себе классово-волевом понимании и определении права отсутствует указание на связь между «государством» и «правом», на характеристику «права» в качестве продукта и установления государственной власти, между тем как цель и задача-искомого подхода состояли прежде всего в том, чтобы выдать систему тоталитарной диктатуры пролетариата за настоящее «государство» (в духе фикций и бутафории сталинской конституции 1936 г.) и соответственно веления этого «государства» — за «право». Далее, при классово-волевом определении права расплывчатая «воля» не выражена как система конкретных властных приказов, требований и правил, так что «право» оказывается без соответствующей «нормативной» структуры. Наконец,, при классово-волевом подходе в силу отсутствия «государственного» определения права последнее лишается своего по существу единственного (с точки зрения Вышинского и его приверженцев) отличительного свойства — принудительности, обеспечиваемой «государственным» аппаратом.
2. Искомое «правопонимание»
Искомое определение права было призвано обеспечить в условиях усиления и ужесточения диктатуры «правовое» обрамление и оправдание насильственных мероприятий тоталитарного строя, своих установках на дальнейшее ужесточение классовой борьбы в процессе социалистического строительства. Сталин ратовал «за усиление диктатуры пролетариата, представляющей самую мощную и самую могучую власть из всех существующих до сих пор государственных властей»[475].
Отмирание государства, согласно сталинской «диалектике», придет через максимальное усиление государственной власти, т. е. диктатуры пролетариата.
Эти установки требовали нового пересмотра доктринальных представлений, изложенных в трудах Маркса, Энгельса и Ленина, об «отмирании» государства и права. Причем сталинизация доктрины изображалась тогдашними идеологами (на «правовом фронте» — Вышинским и К») как восстановление «подлинного» марксизма-ленинизма, умышленно извращенного прежними толкователями (среди юристов — «троцкистско-бухаринской бандой» во главе с Пашуканисом) с целью ослабить диктатуру пролетариата «особенно перед лицом вооруженных до зубов империалистических хищников и их подлых агентов из числа троцкистско-бухаринских изменников»[476].
При этом замалчивалось, что и прежние толкователи (в том числе и Пашуканис) идеологически приспосабливали доктриналь-ные положения «вечно верного» марксистско-ленинского учения о государстве и праве, их «отмирании» и т. д. к изменяющимся потребностям социалистической практики, к установкам правящей партии и ее «генеральной линии». Так, в духе новой обстановки 30-х годов Пашуканис (до и без поучений Вышинского), обосновывая необходимость «укрепления государственного аппарата» и в плане его идеологического воздействия, и в направлении применения насилия, подверг критике «неверную, оппортунистическую теорию» о том, что «реальный процесс отмирания начался с самой Октябрьской революции и что тем паче этот процесс отмирания должен идти уже полным ходом в период ликвидации классов и построения бесклассового социалистического общества»[477].
Так что и в этом вопросе Вышинский не был первопроходцем. В плане типологического единства отношений к «подлинному» марксизму-ленинизму со стороны различных советских интерпретаторов (в том числе — Пашуканиса и Вышинского при всех прочих различиях их взглядов) весьма характерно и показательно, что все они, и Пашуканис, и Вышинский, и другие толкователи, оберегая «чистоту» и «безошибочность» доктрины, единодушно замалчивают тот факт, что действительными авторами критикуемой и отвергаемой ими «неверной, оппортунистической теории» о немедленном отмирании государства являются создатели доктрины, а не те или иные «отступники» и «враги». «Первый акт, в котором государство выступает действительно как представитель всего общества —- взятие во владение средств производства от имени общества, — утверждал Энгельс, — является в то же время последним самостоятельным актом его как государства… Государство не «отменяется», оно отмирает”[478]. Развивая тот же подход, Ленин подчеркивал, что «по Марксу, пролетариату нужно лишь отмирающее государство, т. е. устроенное так, чтобы оно немедленно начало отмирать и не могло не отмирать»[479].
Реальное развитие, как показал исторический опыт, пошло по-другому. Тоталитарная система партийно-политической власти при диктатуре пролетариата была, конечно, не государством в традиционном смысле этого явления и понятия как публичной организации политической власти, а организацией монопольной политической власти бессменно правящей партии. Этот тоталитаризм означает по сути дела отсутствие государства, насильственно-революционное разрушение государственности и ее замену системой экстраординарных учреждений партийно-политической диктатуры, а вовсе не «засыпание» или «отмирание» государства, не «отмирающее государство» или «полугосударство» и т. д. Тоталитарная диктатура так же не была государством, как и ее командно-приказные акты и требования («нормы») не были правом.
Такое расхождение доктрины и практики предопределяло и пороки всех попыток (от Стучки и Пашуканиса до Вышинского и далее) продемонстрировать их единство посредством отнесения все новых и новых противоречий и неувязок за счет «ошибок» или «вредительства» соответствующих толкователей и интерпретаторов, изначально обреченных на идеологические передержки, приспособленчество и «оппортунизм».
Критики же «троцкистско-бухаринской концепции Пашуканиса» вслед за Вышинским изображали дело так, будто «главная причина» распространения этой концепции среди советских юристов состоит, как писал Аржанов, в недостаточном изучении, в неправильном понимании и применении марксистско-ленинского учения о государстве и праве. «Пользуясь этим, — возмущался он, — пашуканисовская банда вплоть до последнего времени, пока ее не разоблачили и не обезвредили органы НКВД и большевистская печать, беспрепятственно творила свое вражье дело, нагло извращая марксо-ленинское учение о государстве и праве и клевеща на наше советское государство и право»[480]. «Органы НКВД», таким образом, помогли Вышинскому, Аржанову и многим другим «правильно» понять марксизм-ленинизм и благодаря этому вскоре стать академиками и членами-корреспондентами. Справедливей было бы, конечно, «академиками» признать соответствующие «органы» за их большой вклад в просвещение идеологических «кадров».
В целом можно сказать, что ко времени Совещания 1938 г. юридические «кадры» были уже хорошо подготовлены к надлежащему восприятию новой версии марксистско-ленинского учения о государстве и праве.
В тезисах, длинном установочном докладе и заключительном слове Вышинского на Совещании, в выступлениях участников прений основное внимание было уделено «разоблачению» положений «троцкистско-бухаринской банды во главе с Пашуканисом, Крыленко и рядом других изменников»[481], вопросам нового общего определения права и вытекающим отсюда задачам теории государства и права и отраслевых юридических дисциплин.
В плане «разоблачения» организаторам и участникам Совещания оставалось лишь еще и еще раз повторять жуткую историю про «врагов народа» на «правовом фронте» социализма. Тем более что главную «разоблачительную» работу проделала «замечательная сталинская разведка во главе с Николаем Ивановичем Ежовым. (Аплодисменты)”[482].
Ключевым для Совещания 1938 г. был вопрос о переводе всей советской юридической науки в русло нового правопонимания в соответствии с тем общим определением права, которое выдвинул Вышинский.
В первоначальных тезисах к докладу Вышинского (и в его устном докладе) формулировка нового общего определения выглядела так: «Право — совокупность правил поведения, установленных государственной властью, как властью господствующего в обществе класса, а также санкционированных государственной властью обычаев и правил общежития, осуществляемых в принудительном порядке при помощи государственного аппарата в целях охраны, закрепления и развития общественных отношений и порядков, выгодных и угодных господствующему классу»[483].
В письменном же тексте доклада Вышинского и в одобренных Совещанием тезисах его доклада формулировка общего определения права дана в следующей «окончательной редакции в соответствии с решением Совещания»: «Право — совокупность правил поведения, выражающих волю господствующего класса, установленных в законодательном порядке, а также обычаев и правил общежития, санкционированных государственной властью, применение которых обеспечивается принудительной силой государства в целях охраны, закрепления и развития общественных отношений и порядков, выгодных и угодных господствующему классу»[484].
В первоначальных тезисах и в докладе Вышинского отсутствовало определение советского права, но признавалась применимость этого общего определения и к советскому праву и говорилось, что анализ советского права с точки зрения указанного общего определения дает возможность раскрыть социалистическое содержание советского права, его активно-творческую роль в борьбе за социалистический строй, за переход к коммунизму. В окончательной же редакции тезисов доклада Вышинского, одобренных Совещанием, дается следующее определение советского права: «Советское право есть совокупность правил поведения, установленных в законодательном порядке властью трудящихся, выражающих их волю и применение которых обеспечивается всей принудительной силой социалистического государства, в целях защиты, закрепления и развития отношений и порядков, выгодных и угодных трудящимся, полного и окончательного уничтожения капитализма и его пережитков в экономике, быту и сознании людей, построения коммунистического общества»[485].
Из сравнения двух вариантов (первоначального и окончательного) общего определения права видно, что в окончательном варианте (с учетом замечаний и предложений Полянского, Пашерстника, Куликовского, Стальгевича, Тадевосяна, Генкина и некоторых других участников прений по докладу) упомянуты «воля господствующего класса» и «законодательный порядок» установления правил поведения, изменена формулировка принудительности права (вместо осуществления соответствующих правил «в принудительном порядке» говорится об их обеспечении «принудительной силой государства»). Но суть (тип правопонимания) осталась прежней: право — это правила поведения, установленные государством и обеспеченные его принуждением.
Участники Совещания в своих замечаниях и уточнениях к выдвинутому Вышинским общему определению в принципе не вошли за рамки предложенного типа правопонимания. Их предложения (при одобрении в целом и по существу) касались внутренних логических уточнений, изменений формулировок и т. д.
Так, Полянский, приветствуя предложенное определение права от имени «всех здравомыслящих юристов», вместе с тем высказался за замену слов «правила поведения» словом «норма». Выражение «правила поведения», заметил он, перешло в это определение,: из дореволюционной литературы; кроме того, нормы права не всегда заключают в себе правила поведения, поэтому «было бы лучше сказать: право есть совокупность норм, а так как норма это приказ или запрет, то право есть совокупность приказов и запретов»[486].
Полянский, высказавшись против упоминания в общем определении об «обычаях и правилах общежития» и отметив необходимость изменения формулировки о принудительности права, предложил следующее общее определение права: «Право есть совокупность приказов и запретов, установленных или признанных государственной властью, как властью господствующего класса, закрепляющих и развивающих общественные отношения и порядки, выгодные и угодные господствующему классу и принудительно им охраняемые при помощи государственного аппарата»[487].
Ряд выступавших (Кечекьян, Тадевосян, Генкин) вслед за Полянским, хотя и в несколько иных формулировках, высказались за использование в общем определении права термина «норма» вместо или вместе со словами «правила поведения». Так, С.Ф. Кечекьян, в частности, заметил: «Я считаю, что если бы вместо слов «правила поведения» было сказано «нормы», то равным образом не было бы никакого основания для обвинения в нормативизме, ибо нормативизм состоит не в том, что право определяется как совокупность или система норм, а в том, что эти нормы рассматриваются в отрыве от тех экономических отношений, выражением которых они являются, в том, что теряется связь с экономическими фактами»[488]. Он предложил также определять право не как совокупность, а как «систему правил поведения (норм)…»[489].
Тадевосян выдвинул следующую формулировку определения: «право — это система норм (правил поведения), установленных государственной властью и охраняемых ею в целях закрепления и развития общественных отношений, соответствующих интересам господствующего класса»[490].
Поддержав в основном позицию Вышинского, Генкин отметил, что в предложенном докладчиком «юридическом определении права» «имеется указание на то, что право есть совокупность правил или норм»[491].
Против замены «правил поведения» «нормами» выступил, в частности, Строгович, мотивируя это так: «Проф. Полянский и проф. Кечекьян предложили вместо «правил поведения» сказать «нормы», т. е. что право
