есть совокупность норм и т. д. С этим можно было бы согласиться, если только под нормами понимать правила поведения. Но ведь буржуазные юристы под нормой часто понимают совершенно иное — суждение о должном, оторванное от конкретных условий государственной и общественной деятельности, оторванное от реальной жизни. Самое слово «норма» может иметь разные значения»[492].
Наиболее критичным по отношению к позиции Вышинского, хотя и не вполне последовательным, было выступление в прениях Стальгевича, единственной видной фигуры из участников прежних шумных баталий на «правовом фронте». Он отметил, что предложенное Вышинским определение является односторонним, «не охватывает всех основных сторон, всего значения права»[493].
В ходе конкретизации этого общего замечания Стальгевич (как и некоторые другие выступавшие) высказался за то, чтобы в определении содержалась характеристика права как возведенной в закон воли господствующего класса. В этой связи он обрушился на «вредителей, врагов народа» (правда, без упоминания Пашуканиса, своего главного экс-оппонента) за принижение роли закона и обвинил Стучку в том, будто он, «вредительски формулируя вопрос о праве, отбрасывал закон, игнорировал и принижал роль закона. В его определении права нет положения о роли и значении закона»[494].
Все эти выпады против «вредителей», помимо конъюнктурных мотивов и стремления отмежеваться от обвинений в стучкианстве, были продиктованы и тем принципиальным обстоятельством, что при всей эклектической «многосторонности» (или, как сейчас говорят, многоаспектности) подхода к праву Стальгевич по сути дела отождествлял право и закон. Такое легистское отождествление он верно усмотрел и в позиции Вышинского, что позволило ему, видимо, без притворства сказать: «Сильной стороной определения тов. Вышинского является именно то, что вопрос о законе поставлен особенно четко. Я считаю совершенно правильным определение, рассматривающее право как систему норм, т. е. Законов, определенных правил поведения и положений, изданных и охраняемых органами государственной власти в интересах господствующего класса, закрепляющих и развивающих порядки, угодные и выгодные господствующему классу»[495].
Вслед за этим Стальгевич, однако, отметил, что этим право не исчерпывается, «ибо право шире тех норм, о которых мы только что говорили. Право необходимо рассматривать и как определенный порядок»[496].
Не согласился Стальгевич и с положением Вышинского о том, что право не есть форма. Напротив, утверждал Стальгевич, «право необходимо рассматривать как особую форму (выражение) экономического развития классового общества, как надстройку, возвышающуюся над экономическим базисом»[497].
И, наконец, вполне в духе подхода Стучки и своих прежних представлений Стальгевич отметил: «Дальше, когда говорится о праве, то нельзя ограничиться одной лишь нормативной стороной вопроса. Необходимо иметь в виду не только правовые нормы, но и правовые отношения и правовую идеологию»[498].
Стальгевич, однако, не показал, каким образом в рамках единого правопонимания и одного непротиворечивого общего определения понятия права можно совместить друг с другом приводимые им характеристики различных «сторон» права.
Ряд выступавших после Стальгевича участников прений (Го-лунский, Строгович, Аржанов, Маньковский) обрушились на него с обвинениями в «протаскивании» взглядов Стучки и Пашуканиса, «искажении» марксизма-ленинизма и т. д. Да и Вышинский посвятил большую часть своего заключительного слова критике Стальгевича за повторение «лжемарксистских» представлений о праве и попытку вернуться к стучкианскому определению права. «Ибо, — пояснил Вышинский, — когда тов. Стальгевич здесь говорил, что право есть порядок общественных отношений, то это не что иное, как повторение формулы Стучки. Когда тов. Стальгевич говорит, что право есть форма общественных отношений, он повторяет определение Стучки. Но это определение права нельзя сочетать с моим определением права. Примирить определение, данное в моих тезисах, с определением права как порядка общественных отношений нельзя»[499].
Никто из выступавших не поддержал Стальгевича. Только одно из его предложений (о праве как воле господствующего класса), совпавшее с замечаниями и ряда других участников прений, было (вместе с некоторыми другими пожеланиями) учтено в окончательной редакции одобренных Совещанием общего определения права и определения советского права.
Под жестким давлением политико-идеологических обвинений Стальгевича фактически заставили «согласиться» с позицией Вышинского и К0. В опубликованных материалах Совещания выступление Стальгевича было снабжено следующим примечанием: «Не имея права по существу изменить стенограмму своего выступления, считаю необходимым заявить, что после обсуждения на Совещании с определением права тов. Вышинского я целиком и полностью согласен. Одновременно я целиком и полностью отвергаю обвинение меня в продолжении «теоретической линии» Стучки, равно как и в отождествлении права и экономики. Работа Совещания, в частности критика моего выступления тов. Вышинским, помогли мне освободиться от остатков отдельных прежних ошибочных положений. — Стальгевич»[500].
«Генеральная линия» не терпит никаких разномыслии. И нужное тотальное единство было получено на Совещании и распространено по всему «правовому фронту» в качестве не подлежащего обсуждению приказа. Тоталитарное «правопонимание» утверждалось тоталитарными методами.
3. Тоталитарный «нормативизм»: право как совокупность приказов власти
Определение права, предложенное Вышинским и одобренное Совещанием 1938 г., вошло в литературу как «нормативный» (а затем и «узконормативный») подход к праву. Однако и в предварительной, и в окончательной редакциях тезисов, а также в отредактированном варианте самого доклада Вышинского речь шла о «правилах поведения», а не о «нормах». Видимо, для самого Вышинского это было определенной словесной страховкой от ненужных ассоциаций с «буржуазным нормативизмом». По существу же эти термины были для него синонимами. Так, он утверждал, что «правила поведения» — это нормы»[501]. «Право, — пояснял он свое общее определение, — есть совокупность правил поведения, или норм, но не только норм, но и обычаев и правил общежития, санкционированных государственной властью и защищаемых ею в принудительном порядке»[502].
Кстати говоря, в определении советского права указание на «обычаи и правила общежития» отсутствует, хотя, возражая против предложения Полянского исключить из определения права ссылку на «обычаи и правила общежития», сам же Вышинский говорил прямо противоположное: «С точки зрения определения проф. Полянского, окажутся вне права, например, нормы шариатских судов, действовавших у нас десятки лет тому назад, допущенных государством в известных условиях как официальные учреждения; окажется вне этого определения и все так называемое обычное право»[503].
Отсутствие в одобренном Совещанием определении советского права упоминаний об «обычаях и правилах общежития» фактически означало отрицание их в качестве источников (или форм) «советского социалистического права». К таковым были отнесены (и по определению советского права, и по толкованию Вышинского) лишь «правила поведения, установленные в законодательном порядке», т. е. официальные акты различных органов власти — законы, постановления, распоряжения, приказы, инструкции и т. д.
Эти акты (и содержащиеся в них «правила поведения», «нормы»), «установленные в законодательном порядке», стали собирательно именоваться «законодательством» (или «действующим законодательством»). Данный термин («законодательство») стал синонимом и «действующего права» (т. и. позитивного права), и права вообще.
По своему типу «правопонимание», предложенное Вышинским и принятое Совещанием, является легистским, поскольку, — с точки зрения традиционного критерия различения и соотношения «права и закона», — в его основе лежит отождествление «права» и «законодательства» («действующего», «позитивного» права, обобщенно — «закона»). Такое отождествление прямо и откровенно признавалось и утверждалось Вышинским. «Право, — писал он, — совокупность или система правил (законов), имеющих своим назначением заботу о подчинении членов общества «общим условиям производства и обмена», т. е. о подчинении господствующим в данном обществе классовым интересам»[504].
Характеристики подхода Вышинского и его последователей как ; «нормативного», «нормативистского» и т. и. нельзя признать адекватными независимо от целей их использования. Дело прежде всего в том, что «правило поведения» («норма») как политико-властное установление и регулятор в определении Вышинского — это нечто совершенно иное, нежели норма социальной солидарности в социальном нормативизме Л. Дюги или норма долженствования в нормативизме Г. Кельзена.
Норма, согласно Дюги, зависит не от государства, а от факта социальной солидарности (включая и солидарность разных классов) в обществе[505]. Правовой характер власти и законов зависит от их соответствия социальной норме (норме социальной солидарности).
Своя внутренняя объективная логика долженствования, восходящая к «основной норме», присуща нормативизму Кельзена[506]. Кстати, именно поэтому государство, согласно его нормативизму, оказывается «правовым порядком»[507].
Разумеется, подход Вышинского к норме, к праву как совокупности правил поведения (или «норм»), к государству, к соотношению государства и права, к их функциям, назначению и т. д. абсолютно исключал нормативизм в духе Дюги или Кельзена. Для него «правовые нормы» — любые субъективные и произвольные творения политической власти, ее приказы и установления, так что у него речь, скорее, идет о потестаризме (от лат. potestas — сила, власть), чем о нормативизме.
На отличии своего подхода от нормативизма настаивал и Вышинский, поясняя это следующим образом: «Наше определение ничего общего не имеет с нормативистскими определениями. Нормативизм исходит из абсолютно неправильного представления о праве как о «социальной солидарности» (Дюги), как норме (Кельзен), исчерпывающей содержание права, независимо от тех общественных отношений, которые определяют в действительности содержание права.
Ошибка нормативистов заключается в том, что они, определяя право как совокупность норм, ограничиваются этим моментом, понимая самые нормы права как нечто замкнутое в себе, объясняемое из самих себя»[508].
У Вышинского же акцент сделан именно на приказах правящей власти[509]. Ссылки при этом на обусловленность права способом производства и т. д. оставались пустыми словами. Главное в подходе Вышинского состоит в толковании права как принудительного инструмента, средства в руках власти для осуществления диктатуры путем соответствующего регулирования поведения людей. Характеризуя право как «регулятор общественных отношений», он поясняет: «Наше определение исходит из отношений господства и подчинения, выражающихся в праве»[510]. Напомнив слова Сталина о том, что «нужна власть, как рычаг преобразования», Вышинский продолжал: «Советское право и есть один из рычагов этого преобразования. Рычаг этого преобразования — государственная власть, а право в руках государственной власти есть, так сказать, рычаг этого рычага преобразования»[511].
Как «правила поведения», так и в целом право как регулятор носят в подходе Вышинского властно-приказной, принудительный характер. Показательно в этой связи его отношение к предложению Полянского определить право как «совокупность приказов и запретов». Не возражая по существу против приказного смысла и содержания советского права, Вышинский, однако, отклоняет предложение Полянского по формально-терминологическим соображениям. «Нельзя, — поясняет он, — говорить, что право — совокупность приказов, так как под приказом наша Конституция понимает распоряжение наркомов. По Полянскому выйдет так, что право есть совокупность наркомовских приказов…»[512]. По сути дела же, согласно позиции Вышинского, приказами являются и другие властные акты (законы, указы, распоряжения, инструкции и т. д.).
С новых позиций (отождествление права и закона, их приказной характер и т. д.) Вышинский интерпретирует и марксистское положение о буржуазном «равном праве» при социализме.
Поскольку он полностью игнорирует своеобразие и специфику права (принцип формального равенства и т. д.), в его трактовке проблема буржуазного права при социализме подменяется вопросом о действии в течение какого-то времени некоторых из старых (буржуазных) законов после пролетарской революции. «Но если «сразу», на другой день после захвата пролетариатом власти, пролетариат вынужден в известной мере пользоваться старыми законами и старыми нормами права, ибо других нет, —
