писал он, — то значит ли это, что так будет и через год и через 5, 10 и 20 лет? Нет, не значит»[513].
Декреты и другие акты диктатуры пролетариата — это и есть,! по Вышинскому, новое «советское социалистическое право», кото- рое приходит на смену буржуазному праву.
Вышинский при этом, конечно, замалчивает (как, впрочем, и критикуемые им авторы 20—30-х годов), что в соответствии с цитируемыми им положениями Маркса и Ленина о буржуазном праве при социализме никакого послебуржуазного (нового, пролетарского, социалистического и т. д.) права не может быть.
Если отбросить демагогические ухищрения Вышинского, то суть его определения права состоит в том, что право — это приказы диктаторской власти.
Навязывая всем подобное радикальное отрицание права под ширмой нового «определения права», он при этом иезуитски рассуждал: «Такой вопрос, разумеется, не решается простым голосованием, принятием резолюции. Но общее мнение специалистов-юристов нужно сформулировать. Нужно иметь то, что называется соmmunis opinio doctorum — общее мнение ученых»[514].
Искомое «единодушие» было легко достигнуто, поскольку никто, естественно, не хотел неминуемо оказаться в числе «врагов народа». Отсутствие иной альтернативы как нельзя лучше демонстрировало как раз насильственный, антиправовой характер всей той ситуации, «правила поведения» в которой выдавались за «право». Есть, несомненно, внутренняя логика в том, что репрессивно-приказное «правопонимание» разрабатывалось, принималось и распространялось в обстановке насилия и страха. Насилие как основной признак и отличительная особенность «социалистического права» было вместе с тем условием, фундаментом и гарантом быстрого и тотального внедрения соответствующего «правопонимания» во все поры советской юридической науки.
Одобренное Совещанием 1938 г. определение права жестко предопределяло характер, цели, задачи и направления последующего развития не только теории права и государства, но и всех отраслевых юридических дисциплин. На базе и в рамках унифицированного «правопонимания» должна была быть, в соответствии с новыми политико-идеологическими установками, как бы заново построена наконец-то приведенная в состояние единомыслия «подлинная» марксистсколенинская наука о государстве и праве, полностью очищенная от «отвратительных последствий троцкистско-бухаринского вредительства»[515].
Общеобязательность новых установок неоднократно подчеркивалась Вышинским, хотя это и так было очевидно для всех. Соответствующую директиву юридической науке он, в частности, выразил так: «Ставя вопрос о марксистско-ленинской теории права и государства, или, как ее называют, общей теории права и государства, т. е. такой теории права и государства, которая давала бы систему принципиальных положений, обязательных для направления и разработки всей науки права в целом и каждой из конкретных юридических дисциплин в отдельности, мы имеем в виду принципы, отличающие советское право от права буржуазного»[516].
Совещание 1938 г. знаменовало собой полное подчинение советской юридической науки нуждам тоталитарной диктатуры и сталинской репрессивной политики. «Единственно и подлинно передовая наука», включая и юридическую науку, в русле «овладения большевизмом и повышения революционной бдительности»[517] была превращена в безропотную служанку террористической партийно-политической власти и господствующей идеологии.
Особое внимание было уделено на Совещании 1938 г. безудержному восхвалению и своеобразной юридической канонизации работ и положений Сталина, безусловной ориентации всей «научной» работы в данной сфере на его установки и высказывания. Совещание довершило начатый еще в конце 20-х годов процесс сталинизации доктрины применительно к задачам «правового фронта». Этот ориентир на сталинский этап и подход к пониманию и толкованию доктрины пронизывал собой работу всего Совещания, участники которого в своем приветствии Сталину, в частности, отмечали: «В качестве важнейшей задачи Совещание поставило перед всеми научными работниками-юристами самое глубокое и тщательное изучение богатейшего научного наследия Маркса—Энгельса—Ленина, самое глубокое и тщательное изучение Ваших трудов, дающих непобедимое научное и идейное оружие для разрешения всех вопросов науки о государстве и праве»[518].
Под этим углом зрения были определены и задачи «подготовки многочисленных кадров советских юристов сталинской эпохи, эпохи Сталинской Конституции победившего социализма и подлинного демократизма»[519].
И надо признать, что «многочисленные кадры советских юристов сталинской эпохи», как говорится, «правильно поняли» установки Совещания 1938 г. и активно проводили их в жизнь на всех участках «правового фронта».
4. Официальная позиция
Определение 1938 г. и соответствующее «правопонимание» стало на все последующие годы официальной и общеобязательной позицией и парадигмой для всей советской юридической науки, а все отклонения от этой «ортодоксии» считались до конца 80-х годов какой-то «ересью», отходом от канонизированного «марксистско-ленинского учения о государстве и праве».
Живучесть и господствующие позиции этого «правопонимания» в советской юридической науке обусловлены, в конечном счете, большой внутренней адекватностью этого подхода к «праву» социально-исторической ситуации отсутствия какого-либо действительного права в условиях победившего социализма, всестороннего и полного утверждения социалистического тоталитаризма, монополизации всей власти в руках одной бессменно правящей партии. Именно с помощью такого «правопонимания» легче и удобнее всего можно выдавать за «право» приказные, партийно-политические и идеологические установки, «нормы» и «правила» коммунистической диктатуры, которая под вывеской «административно-командной системы» (а это лишь несколько от времени вылинявшая и ослабевшая, внешне отчасти измененная и подновленная, словесно общенародная, но по существу та же самая диктатура пролетариата) дожила до начала 90-х годов.
Ко времени Совещания 1938 г. было ясно, во всяком случае идеологам «правового фронта», что утвердившийся реальный социализм несовместим ни с доктринально обещанным «буржуазным правом» при социализме, ни с каким-либо другим (не классово-партийным, не диктаторским) правом: место права могло быть занято только неправовым законодательством.
Для интерпретации же этого приказного, антиправового законодательства в виде «качественно нового» права пролетарского (а потом и общенародного) «государства» наиболее подходящей была легистская концепция правопонимания, автоматически считающая всякий закон (и любое законодательство) правом. Внешняя «юридичность», формальная «определенность», «нормативность» и т. д. здесь легко и беспроблемно сочетаются с внутренним произволом и противоправностью соответствующих «нормативных актов» и «норм». К тому же эта концепция (в силу своей внутренней бессодержательности) легко может быть подогнана под потребности любой доктрины и практики.
Так, для приспособления к марксизму-ленинизму обычных легистских определений права как совокупности норм (правил поведения) оказалось достаточным добавить лишь слова (ничего по существу не меняющие и ни к чему фактически не обязывающие) о том, что эти нормы (правила поведения) выражают волю господствующего класса. В дальнейшем (в порядке, так сказать, «критики» Вышинского и «усовершенствования» его определения) к базовому легистскому определению права были добавлены и некоторые другие характеристики из доктринальной трактовки права (об обусловленности права материальными отношениями, о сочетании при социализме принуждения и убеждения, о воспитательной роли советского права и т. д.).
Но подобные идеологические добавления не меняют сути дела — легистского оправдания в качестве права всего того, что прикажут официальные власти.
Предшествующие Совещанию 1938 г. концепции правопонимания (20-х — первой половины 30-х годов) были более серьезно ориентированы на исходные доктринальные представления о судьбах права и государства после пролетарской революции. Кроме того, на всех этих концепциях так или иначе сказался опыт нэпа и действовавшего тогда настоящего (буржуазного) права.
Уже в силу такой их связанности и отягощенности прежними представлениями и реалиями ни одна из предшествующих концепций не годилась для роли «единственно верной» правовой теории в новых неправовых условиях. К тому же каждая из этих концепций в обстановке относительного «плюрализма» подходов к праву до Совещания 1938 г. была в ходе взаимной критики и резких обвинений достаточно дискредитирована и не могла претендовать на какие-то монопольные позиции в юридической науке.
Разумеется, и до Совещания 1938 г. в юридической литературе в том или ином варианте развивалось легистское представление о советском праве как совокупности норм, изданных и поддерживаемых государством. В контексте многих других трактовок права в 20-х — начале 30-х годов такое понимание права было охарактеризовано как буржуазно-нормативистское и не получило сколько-нибудь заметного влияния и распространения.
После же Совещания 1938 г. легистский подход к праву, утвержденный в противовес всем прежним подходам как враждебным и антимарксистским, получил статус и монопольные позиции официальной правовой доктрины — подлинного «марксистско-ленинского учения о праве».
Такой насильственный монополизм в науке означал лишение ее самостоятельного, объективно-исследовательского, познавательного, собственно научного статуса, превращение ее в служанку тоталитарной власти, в послушного и безоговорочного апологета антиправового законодательства и неправовой практики.
Приказное «правопонимание», одобренное «с подачи» Вышинского Совещанием 1938 г., полностью и без всякого исключения господствовало в советской литературе вплоть до второй половины 50-х годов, когда после критики «культа личности Сталина» на XX съезде КПСС появилась хотя бы минимальная возможность высказать какую-либо иную точку зрения по проблематике понятия и определения права.
И в общетеоретических работах, и в области отраслевых юридических дисциплин почти дословно повторялась (в той или иной редакции) дефиниция Вышинского, воспроизводились все основные положения соответствующих подходов к праву и государству[520].
Этот тип понимания, определения и трактовки «права» по существу сохранился и в последующие годы, когда с начала 60-х годов по аналогии с «советским социалистическим общенародным государством» стали говорить о «советском социалистическом общенародном праве». На XXII съезде КПСС в 1962 г. утверждалось, что на современном этапе, когда социализм победил не только полностью, но и окончательно, когда советское общество вступило в период строительства коммунизма, диктатура пролетариата в СССР с точки зрения внутреннего развития перестала быть необходимой. Социалистическое государство, которое возникло как государство диктатуры пролетариата, на современном этапе, говорилось в решении съезда, превратилось в «общенародное государство»[521].
Но положения о переходе от государства и права диктатуры пролетариата к общенародному государству и праву носили по существу декларативный и пропагандистский характер, поскольку некоторые изменения в политическом режиме, законодательстве, хозяйственной, духовной жизни страны и в целом мероприятия по «преодолению последствий культа личности Сталина» фактически не затронули социальные и экономические характеристики общества, фундаментальные принципы, функции и структуры диктатуры пролетариата и его репрессивно-приказной регулятивной системы. И в условиях декларированного перехода к «общенародному государству и праву» в советской юридической науке, за очень редким исключением, продолжали господствовать слегка словесно модернизированные, но по существу прежние представления о праве вообще и советском социалистическом праве как совокупности (или системе) правил поведения (норм), установленных государством и обеспеченных его принуждением[522].
По существу отстаивая «правопонимание», сфабрикованное в 1938 г., и лишь словесно открещиваясь от некоторых его одиозных моментов, приверженцы этого официального подхода к праву — И.Г. Александров и др. — изображали себя как единственных и истинных борцов за право и законность, а всех остальных обвиняли в пропаганде «нигилистического отношения к нормам права под флагом борьбы с «нормативизмом»[523].
На самом же деле образцы практической реализации идей и представлений этого направления о «законности», о «праве», его «нормативности», «четкости», «формальной определенности», «институциональности» и т. д. в наиболее полном, адекватном, аутентичном и классическом виде представлены практикой массовых репрессий и беззаконий, неслыханного бесправия и произвола 30-х — начала 50-х годов. А ведь это было время безраздельного господства именно этого тоталитарного «нормативизма» и антиправового легизма.
Весьма показательно, что и после разоблачения «культа личности Сталина» в научной и учебной литературе 60—80-х годов прежние концептуальные представления не просто развивались и тиражировались в благоприятном режиме
