официальной идеологии, но и агрессивно отстаивались и пропагандировались в качестве «безусловно, правильной»[524] трактовки советского социалистического права. В этом же духе Иоффе и Шаргородский в начале 60-х годов откровенно признавали, что их понимание и определение права «основано на тех же посылках, что и общее определение понятия права, данное в 1938 году»[525].
И это не было позицией отдельных авторов, это было официальное кредо советской юридической науки того времени. Для реабилитации тоталитарного «правопонимания» 1938 г. и дальнейшего его использования (но без «ошибок» Вышинского) в качестве официальной позиции советской юридической науки Совещание 1938 г. стали изображать как важную и плодотворную веху в развитии марксистско-ленинского учения о государстве и праве, несколько, правда, омраченную обстановкой культа личности Сталина и некоторыми теоретическими и методологическими «ошибками» Вышинского.
Типична и характерна в этой связи положительная оценка Совещания 1938 г. в многотомном труде по марксистско-ленинской общей теории государства и права, подготовленном ведущими авторами того времени и призванном, так сказать, обобщить опыт и наметить пути в дальнейшем развитии не только советской, но и всей социалистической юридической науки. «Одним из событий в жизни советской правовой науки, — отмечали авторы первой книги этого издания, — явилось Всесоюзное совещание по вопросам науки советского права и государства, состоявшееся в 1938 году. По своему замыслу совещание было призвано подвести итог идеологической борьбы, которую пришлось выдержать представителям марксистско-ленинской государственно-правовой мысли со всеми теми, кто пытался исказить марксистско-ленинское учение о государстве и праве»[526].
По такой оценке получается, что Вышинский и его сторонники как «представители марксистсколенинской государственно-правовой мысли» выдержали и выиграли «идеологическую борьбу» против таких «исказителей» подлинного «марксистско-ленинского учения о государстве и праве», как казненные ко времени Совещания 1938 г. Пашуканис и Крыленко или давно умершие Рейснер, Стучка и др. Так ведь то же самое говорили Вышинский и другие участники Совещания 1938 г.
Обходя эти неприятные моменты, авторы названного курса продолжают: «К несомненным достижениям совещания следует отнести прежде всего то, что оно отвергло вульгарно-материалистический подход к пониманию государства и права вообще, Советского государства и права в частности. Было отвергнуто понимание советского права как отмирающего буржуазного права. Совещание подчеркнуло значение нормативной стороны советского социалистического права. Все это, несомненно, было призвано обеспечить проведение в жизнь принципа социалистической законности, абсолютно необходимого для социалистического строительства»[527].
То, что здесь анонимно названо «вульгарно-материалистическим подходом», на самом деле, судя по концепциям Стучки, Пашуканиса, Разумовского и ряда других ведущих советских авторов 20-х и начала 30-х годов, было во многом лишь воспроизведением и толкованием в духе тогдашней коммунистической идеологии и социалистической практики соответствующих положений из трудов Маркса, Энгельса и Ленина, руководящих решений правящей большевистской партии. Во всяком случае учение марксизма-ленинизма о государстве и праве в трактовке этих юристов 20-х годов было ближе к соответствующим первоисточникам, нежели в толковании Вышинского и его последователей. Авторы же цитируемого курса пытаются потребности господствующей идеологии и практики во все новой и новой версии «подлинного марксизма-ленинизма» завуалировать, как это делал и Вышинский, поисками «козлов отпущения» и обвинениями предшественников в «извращении», «искажении» и т. д.
Даже об «отмирающем буржуазном праве» в приведенной из курса цитате говорится так, будто данное представление о судьбе права после пролетарской революции восходит не к Марксу и Ленину, а к Пашуканису.
Упомянутая авторами курса «нормативная сторона советского социалистического права», подчеркнутая и тем самым как бы сохраненная для жизни Вышинским, стала не просто одним из расхожих реабилитирующих аргументов в пользу Совещания 1938 г., но, и вообще каким-то мистическим, во всяком случае явно иррациональным символом для всех поколений приверженцев этого тоталитарно-легистского «правопонимания». Они узнают и признают друг друга по «нормативности права», хотя все это — лишь слова пароля на «правовом фронте», к тому же неверно понятые и не к месту используемые, поскольку их позиция в принципе исключает как сколько-нибудь теоретически последовательную концепцию нормативности, так и признание какого-нибудь объективного критерия отличия правовой нормы от явного произвола в форме закона или иного официально-властного установления, априорно являющегося для них «нормативно-правовым» актом.
Сторонники этого официального подхода были настолько заняты защитой «нормативности права», которой, правда, никто не угрожал, что им просто некогда было объяснить непосвященным тайну родства столь восхваляемого ими «правопонимания» со сталинской тиранией и произволом в последующие десятилетия. Не случайно же именно это «правопонимание» получило официальное признание антиправовой тоталитарной системы и более полувека монопольно господствовало во всей социалистической юриспруденции.
Ясно, что «нормативность социалистического права» была лишь иносказанием — одним из необходимых для тоталитаризма юридических мифов, с помощью которого бесправие изображалось как торжество «права высшего типа», положения насильственно-приказного, антиправового законодательства — как нормы права, беззаконие — как социалистическая законность и т. д. Только поэтому данное «правопонимание» и пользовалось официально-властной поддержкой.
Критика «ошибок» Вышинского и «недостатков» его определения права в названном курсе и в других работах данного направления носила во многом декларативный характер, поскольку велась с позиций защиты основных положений Совещания 1938 г. и завуалированного смысла «нормативности советского права», «нормативной специфики права»[528], под которой и Вышинский, и все сторонники этого подхода имеют в виду насильственно-приказной характер права.
В духе приспособления определения права Вышинского под свое время авторы курса, в частности, отмечали: «Подчеркивание нормативной специфики права — верное само по себе — сопровождалось игнорированием тех аспектов права и правового регулирования, которые связаны прежде всего с общественными отношениями»[529]. Это очень странное сетование: с одной стороны, в Трою со всякого рода хитростями и уловками протаскивают бутафорного коня, а с другой стороны, как бы сожалеют, что он не живой. Одно исключает другое: или вы действительно хотите общественно обусловленного и определенного права, тогда не выдавайте за право насильственно-приказные веления («нормы», «нормативные акты») тоталитарной власти, полностью ликвидировавшей всякую независимость и самодеятельность общества, или для вас право — это лишь принудительные предписания официальных представителей тоталитарной системы, тогда при чем тут апелляции к «обществу», которое при тоталитаризме (и, кстати говоря, для тоталитарного «правопонимания») лишено всякого, в том числе и правообразующего, значения.
В курсе перечисляются и другие «недостатки» определения Вышинского: «нечеткость методологических позиций и недостаточно последовательный материалистический подход к истолкованию права», «отсутствие указаний на материальную обусловленность права», указание лишь на принуждение в качестве средства «обеспечения правовых предписаний», тогда как применительно к социалистическому праву, «выражающему волю сознательных тружеников общества», это «соблюдение правовых предписаний обеспечивается прежде всего высокосознательным отношением большинства граждан к исполнению всех предписаний и большой организаторской, воспитательной работой партии и государства»[530].
Это сочетание принуждения с убеждением при социалистическом тоталитаризме народ, прошедший «воспитательную» академию «большого террора» и прочих репрессий, с меткой иронией окрестил «принудительно-добровольным порядком». Тоталитарное же «правопонимание» (и у Вышинского, и у его последователей) стремится изобразить дело так, будто принуждение (с «добровольностью» или без нее) связано лишь с обеспечением и исполнением права, а не с самим содержанием и сутью их насильственно-приказного варианта «права», «правовых предписаний», «правовых норм» и т. д. Право подразумевает, конечно, соответствующие санкции, но сами по себе санкции еще не свидетельствуют о наличии права и правовой нормативности. При отсутствии же права не может быть и правовых санкций, вместо которых в ситуации бесправия действуют произвол и насилие.
В многочисленных других работах 70—80-х годов по существу лишь воспроизводились (в той или иной вариации) те же самые подходы и оценки, что и в названном фундаментальном курсе.
Особо много усилий было приложено (и до и после названного курса), чтобы как-то развести в разные стороны определение 1938 г. и его одиозного автора. «Впервые в советской юридической науке, — писал Л.С. Явич, — нормативный характер права был подчеркнут отнюдь не Вышинским, а И.В. Крыленко в связи с критикой концепции Е. Пашуканиса, сводившего право к общественным отношениям. Иное дело, что в интерпретации Вышинского нормативность права неоправданно формализировалась, что ей придавался волюнтаристский оттенок, а сами юридические нормы были действительно сведены только к государственным велениям, приказам, исполнение которых обеспечивается якобы лишь одним принуждением»[531].
В другой публикации 60-х годов авторство в отношении «нормативности социалистического права» приписывалось уже не Крыленко, а самим «классикам марксизма-ленинизма»[532]. В духе «существенного усовершенствования» определения Вышинского авторы этой статьи (Д.А. Керимов, И.Е. Недбайло, И.С. Самощенко, Л.С. Явич), в частности, писали, что «классики марксизма-ленинизма, помимо всего прочего, непрестанно подчеркивали нормативность социалистического права, связывая его понятие с тем, что оно играет роль «масштаба» поведения, регулятора общественных отношений»[533].
Между тем на уровне простого факта известно, что «классики марксизма-ленинизма» вообще не говорили ни о «социалистическом праве», ни тем более о «нормативности социалистического права».
Также и А.Ф. Шебанов, защищая «утвердившееся в советской юридической науке понятие права как системы норм (правил поведения)», т. е. определение права 1938 г., писал: «Положение о нормативном характере права иногда приписывают Вышинскому на том основании, что оно было высказано в его докладе на совещании юристов в 1938 г. Однако в действительности это положение было результатом коллективного творчества ученых Института права АН СССР, о чем заявлял и сам Вышинский»[534].
Непреходящее значение «нормативно-классового понимания права» образца 1938 г. отмечается и в книге времен перестройки. Правда, цитируемому автору в определении Вышинского нравится не все. «В советской литературе, — пишет он, — подвергалась критике наиболее серьезная ошибка, допущенная в сформулированном в 1938 г. А.Я. Вышинским определении советского права, состоявшая в том, что в нем игнорировалась воспитательная роль социалистического права, которое сводилось к мерам принуждения, постулировалось, что его применение «обеспечивается всей принудительной силой социалистического государства»[535].
«Советская литература», которая здесь имеется в виду, конечно, «критиковала» определение Вышинского в весьма щадящем режиме, памятуя о суке, на котором сидит.
Но была и другая юридическая литература с совершенно другими оценками и Совещания 1938 г., и позиции Вышинского, и последующего развития «официального» правопонимания его сторонниками и последователями.
Глава 4. В поисках новых подходов к праву
Уже с середины 50-х годов, особенно после XX съезда КПСС, в обстановке определенного смягчения политического режима и идеологической ситуации в стране, некоторые юристы старшего поколения воспользовались появившейся возможностью отмежеваться от определения права 1938 г., начали критику позиций Вышинского и предложили свое понимание и определение социалистического права[536].
В противовес «узконормативному» определению права Вышинским и его последователями было предложено понимание права как единства правовой нормы и правоотношения (С.Ф. Кечекьян, А.А. Пионтковский) или как единства правовой нормы, правоотношения и правосознания (А.К. Стальгевич, Я.Ф. Миколенко).
При этом правоотношение (и связанное с ним субъективное право — в трактовках Кечекьяна и Пионтковского) и соответственно правоотношение и правосознание (согласно Стальгевичу и Миколенко) предстают как реализация и результат действия «правовой нормы», производные от нее формы и проявления права. Исходный и определяющий характер «правовой нормы», т. е. нормативность права
