в смысле определения 1938 г. и последующей «официальной» традиции, следовательно, продолжали признаваться, но эту нормативность предлагалось дополнить моментами ее осуществления в жизни.
Правоотношения, пояснял Кечекьян, являются результатом осуществления норм права, закрепляющих определенный порядок отношений. И складывающийся в обществе правопорядок нельзя понимать просто как совокупность действующих в данном обществе правовых норм. Правопорядок — это не просто нормы права, а нормы права в их осуществлении, вместе с конкретными правами, обязанностями, сетью правоотношений, соответствующих нормам права[537]. «По нашему мнению, — писал Кечекьян, — в определении права как совокупности норм подразумевается, что речь идет о нормах, реализуемых в правоотношениях, что единство нормы права и правоотношений исключает необходимость отдельно говорить о каждом из этих явлений в определении права»[538].
Возможно, что сам Кечекьян, выступая на Совещании 1938 г. за данное определение, и подразумевал единство нормы права и правоотношений, но ни на Совещании, ни позже (до 1955 г.) этого положения не формулировал. Гораздо важнее то, что само определение Вышинского, принятое в 1938 г. и ставшее общеобязательным, такого единства как раз и не подразумевало, да и не могло подразумевать. Во всяком случае сторонники такого «правопонимания» иначе трактуют связь нормы права и правоотношения. Неслучайно они сразу же усмотрели (по существу правильно) в положениях Кечекьяна (а затем и Пионтковского) о единстве нормы права и правоотношений «включение в понятие права правовых отношений, сведение так или иначе права к правоотношению», в результате чего «в понятие права включаются, помимо норм права, также и правоотношения»[539].
Согласно интерпретации Кечекьяна, нормы права — не самоцель, а средство закрепления определенного правопорядка. В этой связи он подчеркивал, что «правоотношение — результат действия норм права не в том смысле, что это какой-то побочный продукт действующих норм права, а в том смысле, что это тот результат, ради которого установлены нормы права, тот результат, без которого нормы права лишены смысла”1.
Эти и другие утверждения Кечекьяна подразумевают наличие правовой действительности, настоящего права, правовой нормы и т. д., — т. е. то, чего как раз не было (ни при Вышинском или Кечекьяне, ни позже) в той реальной ситуации тоталитарного социализма, к которой относилось официальное «узконормативное» определение права 1938 г. Последнее по сути своей было тоталитарным легистским «правопониманием», определением и теорией «права» при отсутствии права и правового закона.
В данной связи весьма примечательна оговорка Кечекьяна ко всей своей трактовке права и правопорядка, включая и положение о единстве правовой нормы и правоотношений: «Мы не касаемся здесь такого случая, когда законы сами легализируют произвол, оставляя широкий простор для беззакония (фашизм)»[540]. Ну а если речь идет о произволе, бесправии, антиправовом законодательстве при социализме? Априорное признание наличия «советского социалистического права» в такой неправовой ситуации по сути дела означает, что неправовой закон, неправовая норма, неправовое отношение выдаются за правовой закон, правовую норму и правовое отношение.
Таким образом, трактовка проблемы «социалистического права» (у Кечекьяна, Пионтковского и др.), как и в определении права 1938 г., исходит из некорректной и неадекватной неправовым реалиям предпосылки и презумпции о наличии «правовой нормы» там, где ее нет и не может быть. В таком допущении — суть дела, сердцевина и т. и. «узконормативного» правопонимания Вышинского и его последователей, и т. и. более «широкого» правопонимания в трактовках Кечекьяна, Пионтковского, Стальгевича, Мико-ленко и других авторов, предлагавших «правовую норму» (а на самом деле — норму неправового законодательства) дополнить ее производными (формами ее реализации) — «правоотношением», «правосознанием».
Но ясно, что из осуществления фактически неправовой нормы правового отношения не получится. Действие неправовой нормы (ее осуществление в жизни) не может привести к праву и правопорядку, не может неправо превратить в право. Поэтому единство «нормы права» и «правоотношений», о котором говорили Кечекьян, Пионтковский и др., по существу конструируется на исходной базе неправовой нормы и остается в принципиальных рамках определения 1938 г.
Острие критики этих новых, более «широких» трактовок права было направлено против «узконормативности» определения 1938 г., но не против его «нормативности», а тем более (и это самое главное) — не против подмены во всем официальном «правопонимании» права и правовой нормативности — неправовым законодательством и неправовой нормативностью.
Так, Пионтковский подчеркивал, что «общей теории государства и права необходимо сохранить определение права, которое было дано в «Манифесте Коммунистической партии», — воля господствующего класса, возведенная в закон, — но без того, чтобы придавать ему лишь узконормативную интерпретацию»[541]. С этим солидаризировался и Кечекьян[542].
Однако в «Манифесте» речь идет (верно или неверно — другой вопрос) лишь о буржуазном праве при капитализме, а вовсе не о праве при диктатуре пролетариата (т. е. не о буржуазном «равном праве» в распределительных отношениях на первой фазе коммунизма, согласно «Критике Готской программы» К. Маркса и «Государству и революции» В.И. Ленина) и тем более никак не о «социалистическом праве», как это представлено в определении 1938 г., во всех вариантах официального «правопонимания» и в «широких» трактовках понятия «социалистического права».
В контексте понимания права как единства правовой нормы и правоотношения, трактовки правоотношения как нормы права в действии и т. д. Пионтковский большое внимание уделял проблеме субъективного права, которая в духе определения 1938 г. игнорировалась сторонниками официального правопонимания. Критикуя определение Вышинского, он призывал «отказаться от догматизации указанного узкого понимания права и поставить вопрос о том, что наше понятие о праве должно охватывать не только объективное право, но и право в субъективном смысле, не только нормы-права, но и права граждан и других субъектов правоотношений и соответствующие им правовые обязанности».
Но, в конечном счете, определяющим началом и здесь является «норма права» (т. е. фактически — норма антиправового закона), поскольку и объективное право — система этих «правовых норм», и субъективное право — реализация тех же «правовых норм», того же объективного права. Статика системы неправовых норм лишь дополняется ее динамикой, но все это не порождает права как такового, не выводит за исходные границы норм неправового законодательства. Поэтому при всех своих возражениях против определения 1938 г. Пионтковский полагал, что Вышинский «правильно концентрировал внимание советских юристов на необходимости систематического изучения норм права действующего советского законодательства (это играло положительную роль в борьбе с правовым нигилизмом)».
Здесь хорошо видно, что в «широком» подходе, как и в определении 1938 г., «нормы права» (и «советское социалистическое право» в целом) фактически отождествляются с советским законодательством. Данное обстоятельство нашло свое отражение и в определении общенародного права, предложенном Пионтковским: «общенародное право есть воля всего советского народа, содержание которой определяется материальными условиями строительства коммунистического общества в нашей стране, находящая свое выражение в советских законах и иных нормативных актах государственной власти, а также в устанавливаемых на их основе правах и обязанностях членов социалистического общества, общественных организаций трудящихся, хозяйственных предприятий, учреждений, должностных лиц и органов государственной власти, воля, направленная на развернутое строительство коммунистического общества и всестороннее удовлетворение материальных и культурных потребностей личности»[543].
В приведенном определении «объективное право (нормы права)» представлено «в советских законах и иных нормативных актах государственной власти», на основе которых устанавливается «субъективное право (правоотношения)»[544] — права и обязанности отдельных лиц, организаций и т. д. Именно это имел в виду Пионтковский, когда он говорил, что «понимание права как единства нормы и правоотношения отражает существенные черты права как сложного общественного явления и позволяет не только объективное, но и субъективное право включить в понятие — право»[545].
В подтверждение своей трактовки «советского социалистического права» как единства норм права и правоотношений Пионтковский неоднократно ссылался на положения Маркса о несводимости права к закону («Немецкая идеология»), о праве как правовом отношении («К критике политической экономики»)[546]. Эти ссылки, однако, нельзя признать адекватными и подтверждающими вывод Пионтковского, будто понимание права как единства нормы и правоотношения соответствует взглядам Маркса и Энгельса на сущность права.
Ряд исследователей (Л.С. Мамут, В.В. Лапаева и др.) справедливо отмечают, что понятие «правовое отношение» Маркс в соответствии с традицией своего времени в ряде своих работ использовал как синоним понятия «право» вообще, «правовой формы» как таковой[547]. При этом «правовое отношение» (вообще право), согласно Марксу, это надстроечная форма проявления базисных, материальных (производственных, экономических) отношений; оно складывается до и независимо от закона и не является реализацией нормы законодательства.
Что же касается Пионтковского, Кечекьяна, Стальгевича, Миколенко, да и подавляющего большинства советских авторов, то они используют понятие «правоотношение» совсем в другом смысле и для них «правоотношение» — нечто вторичное и производное от закона («объективного права»), результат осуществления нормы антиправового законодательства, которую они весьма некритично и априорно считают «нормой социалистического права».
Поэтому когда Маркс говорил о «правовом отношении», это, конечно, подразумевало различение права и закона, когда же Пионтковский и другие сторонники «широкого» понимания права, не говоря уже об «узконормативистах», говорят о правоотношении как реализации нормы законодательства, то речь фактически идет о «законоотношении», т. е. не о различении права и закона, а о действии закона, осуществлении его требований в жизни, соблюдении принципа законности.
Все это (действие закона, реализация его требований, соблюдение законности и т. д.), конечно, сами по себе очень важные аспекты характеристики права и правового закона. Но в ситуации отсутствия права т. и. «широкий» подход к праву по существу выдавал за «социалистическое право» неправовое законодательство, поддерживая и подкрепляя тем самым иллюзию о наличии «советского социалистического права» как «нового типа права не только по своему классовому содержанию, но и по своей правовой форме»[548].
Сказанное полностью относится и ко всем другим направлениям т. и. «широкого» подхода к пониманию и определению «советского социалистического права».
Также и в трактовках советского права, предложенных Стальгевичем и Миколенко, под «нормой права» фактически имеется в виду норма советского законодательства, которой, в конечном счете, должны соответствовать и другие компоненты предлагаемого ими «широкого» понятия права (правоотношение и правосознание).
При характеристике правоотношения Стальгевич, в частности, отмечал: «Волевой характер правоотношений состоит прежде всего в том, что в них реализуется возведенная в закон воля господствующего класса… Характерной чертой правоотношений является их соответствие нормам права, выраженным в законах и подзаконных актах, и зависимость от них. Нормы права являются необходимым условием или предпосылкой правоотношений»[549]. Критикуя распространенные представления о правоотношении (позицию И.Г. Александрова и др.), Стальгевич считал, что «регулируемые при помощи норм права общественные отношения (базисные или же надстроечные) предусматриваются в нормах права не непосредственно, а в своем юридическом опосредовании, через правовые отношения. Значит, необходимо различать: 1) нормы права, 2) соответствующие им правовые отношения и 3) регулируемые при помощи них общественные отношения»[550].
Но правоотношение, понимаемое как специфическое общественное отношение между лицами, заключающееся в их взаимных правах и обязанностях, остается у Стальгевича производным от «нормы права» (т. е. законодательства) и имеет место лишь постольку,
