что она неверно истолковала «ответ природы», который, в сущности, согласуется с собственным ее (женщины) первоначальным мнением («слишком стара» – а рак есть заболевание, более вероятное у людей старых).
Во всех случаях, когда совпадают события из двух взаимно независимых серий явлений, имеющих в каких-то отношениях особенные конфигурации, человек, как правило, склонен искать некие неслучайные связи между этими сериями. И опять-таки, как правило, таких связей нет. Снаряд попал в место, на котором человек стоял за минуту до того и отошел по пустячному поводу. Этот повод приобретает теперь ореол избавляющего от смерти вмешательства – и человек ищет связи между ним и тем, что он спасся. Раз так, что же может быть проще, чем увидеть кару судьбы в таких событиях, перед которыми человек старый принял проявление болезни за возврат молодости; или по неведению сделал собственного ребенка сексуальным партнером? И однако такие совпадения необычны только в том смысле, что они являются статистически редкими.
Цивилизация как целое развивает гомеостаз, который в значительной мере представляет собой придание личностям и коллективам силы сопротивляться статистическим флуктуациям материального мира, к которому относятся также и наши собственные тела. По отношению к потоку информации статистический фактор выступает как нарушающий ее шум. Поскольку функционирование живого организма имеет место благодаря эффективности информационной циркуляции (внутри клеток, между органами и т.д.), каждая болезнь образует «шум», каковым является и рак. Поэтому нельзя искать смысл – то есть некоторого рода информацию (семантическую) – в том, что вообще не есть информация, а есть ее нарушение: следовательно, говоря проще, отсутствие порядка, определенный пробел в нем, место в информационном отношении пустое. То, что в других отношениях у субъекта восприятия может складываться впечатление, будто бы шум является информацией, получается просто оттого, что субъект ожидает не помех, а порядка, не шума, а именно информации – так было и с женщиной в манновском рассказе. Тогда «шум» включается в неадекватную реляционную систему – вследствие ошибочной предпосылки, будто бы он образует элемент информации. При этом он обретает некое «значение» – на правах узурпатора, «незваного гостя», выдающего себя за кого-то другого или за что-то другое, а не за то, что он есть. Феномен «угасания статистических флуктуаций» проявляется не только в гомеостазе цивилизаций, но и в литературе. Действительно, писатель не согласится, чтобы в текст его произведения статистические флуктуации проникли в таком количестве, которое соответствует их «усредненной» встречаемости в жизни. Так, он не допустит, чтобы герой умер от болезни или сошел с ума в самой середине развития действия, если у автора относительно этого героя другие намерения. Впрочем, в селекции допустимых флуктуаций употребительны различные (в категориальном отношении) критерии отбора. Например, эстетические, меняющиеся со временем, которые когда-то не позволяли рассказывать о болезнях «ниже пояса». Туберкулез долго пользовался привилегией в смысле эстетической допустимости. Бывают и мировоззренческие критерии в очень широком понимании: ведь писатели иногда специально выбирают такие событийные комплексы, которые, по-видимому, подтверждают их собственное видение того, как устроен мир. Но при этом исходный критерий – всегда конструкторский. Ибо писатель принципиально не допустит проявления такой флуктуации, которая не позволила бы провести запланированное доказательство, безотносительно того, как можно было бы оценивать это доказательство в онтологическом, эпистемологическом, наконец, хотя бы и эстетическом плане. Когда же, как бы вопреки этому, литература делает объектом своего внимания именно статистические, случайные явления, она старается открыть в них связи, лежащие «по ту сторону совпадения»: так и поступают Манн и Фриш. Писатель в таких случаях не удовлетворяется констатацией таких явлений (того, что они встречаются, что «у людей иногда происходит нечто невероятное»), но семантически нагружает их. Поэтому-то «Homo faber» не производит впечатления просто рассказа о редком случае, но сверх того указывает на миф об Эдипе. Произведение Манна более ценно в данном отношении постольку, поскольку полем раскрытия ошибочных связей у него сделана психика героини. Автор, по-видимому, высказывает по данному вопросу ее, а не свои убеждения. Так что с психологической точки зрения мнение «обманутой» чрезвычайно убедительно, и лишь с эмпирической точки зрения в нем видна ложь. Напротив, Фриш «заставил» случайные события сложиться в детерминированный (эдиповским мифом) узор, то есть прибегнул, таким образом, к мистифицирующему подходу. У Манна «шум» в конечном счете оказывается «сам собой», а у Фриша он до конца – «рука судьбы», мойра – не «шум», а «кто-то» – мститель. Броуновская статистика молекулярного движения оказывается режиссером греческой трагедии. Из рассказа Манна «что-то следует», в особенности в психологическом смысле. Из романа Фриша абсолютно ничто не вытекает, кроме вывода, что странные случаются иногда вещи.
Отсюда мы видим, что не следует при создании реалистических моделей действительности выполнять «упорядочивающее облагораживание» за пределами психики литературных героев.
Мы установили, что «облагораживать» значит дезинтерпретировать реальный (случайный) порядок событий, делать его детерминистским, в то время как «в себе» он не таков. И еще это значит «открывать» связи, которых действительность не содержит; придавать семантическую избыточность совпадениям, не проявляющимся в реальном мире иначе, как в виде очень редких событий; или, если определить одной фразой: умножать сущности сверх того, что нужно в эпистемологическом плане (в противоположность оккамовскому entia non sunt multuplicanda praeter necessitatem). Очевидно, что эта «бритва Оккама» обязательна для литературного творчества только такого автора, который не намеревается (в одной из областей этого творчества, а именно: в эпической) вступать в конфликт с познанием реального мира.
Что же касается «Доктора Фаустуса» как «уникальной ситуации выбора между ценностями», то подобная модель может оказаться подобной некоей реальной ситуации. Поэтому надо высказаться в пользу «уникальной пригодности» фаустовского мотива. Однако это лишь часть проблемы, и добавим, далеко не самая существенная часть.
Роман – скажем вкратце и весьма упрощенно, к чему и обязывает эта краткость – родился из повествований «высшего порядка», из мифов, и в своем развитии максимально приблизился к действительности, чтобы после такой максимизации эмпиризма снова вернуться к своему источнику или по меньшей мере искать возвращения к нему. Такого возвращения (это надо подчеркнуть), которое не вынудило бы отбросить все богатство опыта, нажитое в ходе предшествовавшего движения к эмпиризму. Проследить это возвращение можно у крупнейших прозаиков XX столетия: у Фолкнера, вдохновлявшегося Библией как парадигмой, у Джойса (его «Дублин» построен по плану «Одиссеи), наконец, и у Манна. Они пытались совершить особого рода синтез путем взаимного наложения двух видов порядка: во-первых, подтверждаемого личным опытом, и во-вторых, того, который посредством факта „культурного отбора“ подтвержден опытом тысячелетий. Чисто структурная пригодность мифов для такого синтеза несомненна, потому что они характеризуются весьма своеобразным совершенством, а именно: тем самым, которое характеризует в биологическом мире все организмы. Мы уже говорили, что все они „хорошо“ построены, потому что все не столь эффективные в адаптивном отношении конструкции уже отмерли. Их отсеял естественный отбор, действующий как фильтр. Для мифов ту же функцию фильтра выполнили бесчисленные поколения людей, так что мифы – с точки зрения организации материала, адекватного распределения его элементов вдоль главных повествовательных осей, наконец, с точки зрения семантической нагруженности – оптимально приспособлены к свойствам сознания, воспринимающего их. В противном случае они не сохранились бы, не прошли бы через „фильтр поколений“. Таким образом, с точки зрения конструкции, миф – это нечто абсолютно надежное, однако при весьма существенной оговорке. А именно: современный автор не просто моделирует мифы, не беллетризует их – в буквальном и непосредственном смысле, но включает в структурный фон. Это делается с помощью методов, как бы позволяющих ровно разместить мифы на этом фоне, который, в свою очередь, озаряет их некоей санкцией многовекового одобрения. Однако совершенно очевидно, что не всякое содержание литературного произведения удается „подогнать“ под любой миф; и что вообще такой подход всегда является рискованным. Мы встречаемся с ним даже во французской „новой волне“, но здесь наша цель – анализ „Доктора Фаустуса“. Этим анализом мы и ограничимся. „Доктор Фаустус“ – не беллетризованный миф наподобие „Избранника“, но представляет собой результат столкновения двух генетически разных планов бытия – столкновения, ориентированного на их объединение в романе. Трансценденция не обнаруживается в автономном виде, но бдит над творением как продолжение (всегда только потенциальное) его реальности. На импликацию „немцы – зло“ (или, прямо говоря, на отождествление „немецкий народ = фашизм“) роман непосредственно не указывает. Гениальный исполин, отказавшийся от любви, – это прежде всего Адриан Леверкюн. Тем не менее такая импликация неизбежно приходит на ум. Впрочем, мы уже знаем, что в произведении не обязательно содержится – хотя бы в виде намеков – именно то, что удается заметить отдельному читателю. Скорее там содержится то, что в нем (в произведении) видят читатели в их совокупности, потому что его произведение окружает полоса уже застывших (по истечении определенного времени) правил „включения“, особенно когда крайние пределы осциллирования суждений отсечены и суждения пришли к состоянию равновесия, определяющему всеобщее согласие с данной интерпретацией. Таким образом, если что может нанести удар, подрывающий импликацию упомянутого типа, то именно такое согласие. Я лично вообще не рассчитываю, что мне удастся повлиять на установившиеся нормы восприятия „Доктора Фаустуса“. Другое дело, что из взаимного наложения результатов индивидуальных актов прочтения книги и размышления над ней как раз и возникает нормативность восприятия, так что в этой сфере нет предустановленного детерминизма, и существует хотя бы малая отдушина для свободы. Это и оправдывает мой подход – по крайней мере в моих собственных глазах.
«Доктора Фаустуса» признают произведением, которое представляет собой (наряду с другими произведениями, или – как они) истолкование судьбы Германии в XX столетии; подобное истолкование выведено из глубокого прошлого этой судьбы. Кажется, и автор романа думал так же. Об этом свидетельствуют некоторые абзацы текста, признания Манна в письмах, наконец – сама «типично немецкая» тематическая парадигма.
Применение мифической схемы молчаливо подразумевает некоторые допущения: например, что изображенная в книге ситуация не нова, что подобное уже происходило. Миф по самой природе вещей сильнее всего выделяет то, что образует genus proximum[174] для событий, которые он «обосновывает», а вместе с тем более или менее отодвигает на задний план differentiam specificam[175] этих событий. Ибо не только «в истории не все повторяется», но к тому же наше знание о событиях в разное время меняется. То есть можно допустить, что о движениях планет, но также и об общественных процессах, мы знаем сегодня больше, чем знали, например, римляне.
«Доктор Фаустус» напоминает нам, что человек был и есть подвержен, или иначе: всегда подвергается, искушениям темных сил, которые для него суть его «дьявол». Это очевидно, приходится с этим согласиться. Саму попытку «персонализации» этих сил,
