вырвусь от вас и не сбегу, спасая свою жизнь. Я не желаю спасать свою жизнь, делайте со мной, что хотите».
И тогда они кинулись, чтобы схватить одиннадцать учеников, отвести их и представить перед судом, как сообщников Иисуса в его преступлениях.
Но все ученики покинули Иисуса, и убежали, спасая свои жизни.
Иоанн был последним из убегавших. Его схватили и изорвали в клочья его одежду, но он спасся нагим.
Массалиец увидел этого человека, взял его в свой дом и дал ему другую одежду. И тогда он последовал за теми, кто увел Господа. И Петр устыдился своей слабости и, придя в себя, присоединился к Иоанну, последовал за толпой и пришел в Иерусалим» [ЛВ. 18.164.1-33].
Суд над Иисусом подробно изложен в Евангельских свидетельствах. И все-таки я хочу дать еще раз слово Мережковскому: «В верхней части города, близ храма, в доме-дворце Каиафы собралось по второму пению петухов семьдесят членов Синедриона — нужное по закону число для Верховного суда над «богохульником».
В доме этом, как во всех иудейских старых, почтенных домах, пахло кипарисовым деревом, розовой водой, чесночно-рыбьей кухней и ладаном. Голые белые стены, отражавшие свет множества ярко пламенеющих лампад и восковых свечей, украшены были только наверху, под самым потолком, сделанной красноватым золотом вязью тех самых священных письмен, которыми издревле Господь начертал на Скрижалях Моисея, слова Закона: «Слушай, Израиль. Я есть Бог Твой Единый».
Сидя с поджатыми ногами на коврах и низких ложах, полукругом, так, чтобы видеть друг друга в лицо и нелицеприятно судить, семьдесят членов Синедриона ждали Узника: знали, что Он уже схвачен.
Здесь ли, между ними, первосвященник Ганан или не здесь — никто не знал, но то, что, может быть, невидимо присутствует, еще грознее было для них, чем если бы присутствовал видимо. Чудилось всем между складок тяжелой завесы в глубине палаты всеслышащее ухо, всевидящий глаз. Узника ввели и поставили на возвышении в середине полукруга между двух ярко пламенеющих в уровень лица Его восковых свечей в высоких серебряных свечниках. Туго связанные на руках веревки развязали; красные от них, вдавились запястья на смугло-бледной коже рук. Прямо повисли руки; складки одежд легли прямо; кисточки голубой шерсти, капаффы, по краям одежды могли бы напомнить судьям, что учителя Израиля судят Учителя. Тихое лицо Его спокойно, просто такое же точно, с каким Он, сидя с ними, каждый день учил народ в храме; точно такое же лицо и совсем другое, новое, страшное, ни на одно из человеческих лиц не похожее. Веки на глаза опустились так тяжело, что, казалось, уже никогда не подымутся; так крепко сомкнулись уста, что казалось, не разомкнутся уже никогда.
Тихо сделалось от этого лица и страшно; камнем навалилось молчание на всех; вспомнился, может быть, «камень, который отвергли строители: на кого упадет, того раздавит» (Лук. 20, 17–18). Все вздохнули с облегчением, когда начался допрос свидетелей.
«Первосвященники же, и старейшины, и весь Синедрион искали свидетельства против Иисуса… и не находили (Мат. 26, 59–60). Ибо многие свидетельствовали на Него, но свидетельства эти были между собою не согласны (Map. 14, 56)…. Но наконец, пришли два свидетеля и сказали (Мат. 27, 60–61).; «Мы слышали как Он говорил: «Я разрушу храм сей, рукотворный, и через три дня воздвигну другой, нерукотворный».
Но и их свидетельства были между собою не согласны (Map. 14, 59). «Правду ли он говорит или неправду?» — спрашивал Иисуса после каждого свидетеля председатель суда, первосвященник Каиафа. Но Иисус молчал, и снова наваливалась камнем тяжесть молчания на всех.
Понял, наконец, Каиафа; поняли все: могут убить Его, но осудить не могут. Сильно было некогда слово Его, неодолимо, а теперь еще неодолимее молчание. Вспомнили, может быть: «Никогда человек не говорил так, как этот Человек» (Иоан. 7, 46). Никогда человек не молчал так, как молчал этот Человек. А если подслушивал Гапан, то понял и он, что семьдесят судий — мудрецов — семьдесят глупцов и он сам — глупец, предал истину на поругание Лжецу, закон — Беззаконнику. Что же делать, мудрый не знал; знал тот, кого Гапан считал «дураком», слепым орудием воли своей, в кукольном театре пляшущей на невидимых ниточках куколкой. Снова и теперь, на явном допросе, как на тайном, мудрого спас дурак.
Медленно вышел Каиафа на середину полукруга, молча поднял глаза на Иисуса и начал ласково, вкрадчиво, с мольбой бесконечной, бесконечной мукой в лице и голосе: «Ты ли Мессия? Скажи нам» (Лук. 22, 67). Что он говорил, никто уже потом вспомнить не мог, не помнил Он сам. Но смысл этих слов, должно быть, был тот же, что в словах иудеев, обступивших некогда Иисуса в храме: «Кто же Ты (Иоан. 8, 25.) — Долго ли Тебе держать нас в недоумении? Если Ты — Мессия, скажи нам прямо» (Иоан. 10, 24). Начал и не кончил; вдруг изменился в лице, побледнел, задрожал и возопил не своим голосом так, как будто не он сам, а кто-то из него вопил; дух Израиля, народа Божия вошел, в первосвященника Божия вошел, и в вопле его послышался вопль всего народа — всего человечества.
«Богом живым заклинаю Тебя, скажи нам. Ты ли Мессия Христос, Сын Бога Живого?» (Мат. 26, 63).
Этого никто никогда Иисусу не говорил; никто никогда — ни даже Петр, ни Иоанн — Его об этом не спрашивал так. Тот же, как будто вопрос давеча задал Ганан, но не так, потому что он говорил правду; сам того не сознавая, может быть, — обнажил тайную муку всего человечества перед Сыном человеческим: «Ты ли Сын Божий?».
Медленно тяжело опущенные веки поднялись, замкнутые уста разомкнулись медленно, и тихий голос проговорил самое обыкновенное, человеческое, и самое необычное, неимоверное из всех человеческих слов: «Это Я — Я есмь».
То же слово, что там, на белой стене, в красноватом золоте древних, перстом Божиим начертанных слов: «Я есть Бог твой, Израиль», — «Я есмь — это Я, — говорит Иисус, — и узрите отныне (сейчас) Сына человеческого, сидящего одесную Силы и грядущего на облаках небесных» (Map. 14, 61). Может быть, и здесь, в Верховном суде, так же, как там, в Гефсимании, в толпе Ганановской челяди, — была такая минута, секунда, миг, почти геометрическая точка времени, когда, видя перед собой Человека с тихим лицом, с тихим словом: «Это Я», — все вдруг отшатнулись от Него в нечеловеческом ужасе. И если бы миг тот продлился, точка протянулась в линию, пали бы все на лица свои, неимоверным видением, как громом, пораженные: «Это Он!». Но миг не продлился и все исчезло: было, как бы не было.
В ту минуту наполнил всю палату раздираемых тканей оглушительно трещащий звук. Первый знак подал Каиафа: легкую, белую, тончайшего льна, виссона, верхнюю одежду свою разорвал сверху донизу, а потом и обе нижние, соблюдая с точностью все, по Закону установленные правила: драть не по шву, а по цельному месту, так, чтобы нельзя было зашить и до самого сердца обнажилась бы грудь, и лохмотья висели бы до пола. Первый начал Каиафа, а за ним все остальные. Смертным приговором Подсудимому был этот зловещий треск раздираемых тканей.
«Первосвященник же, разодрав одежды свои, сказал: «Он богохульствует; на что еще нам свидетели? Вот теперь вы слышали богохульство Его? Как вам кажется?». Они же сказали: «Повинен смерти». (Мат. 26, 65–66) [40]. Мне не хочется подробно описывать страдания Христа, суд Пилата, бичевание. Единственное, о чем хочу сказать, что Пилат пытался Его спасти. Но чернь требовала «Распни!». Тогда»…Пилат взял чашу с водой и перед народом умыл руки и сказал: «Я не виновен в крови праведника сего. Если вы (иудеи) прольете Его кровь, кровь Его будет на ваших руках, а не на моих» [ЛВ. 12.168.12]. Чем дольше живу, чем глубже пытаюсь вникнуть в суть жизни и смерти Иисуса «Неизвестного», тем больше укрепляюсь в ощущении, что Иисус действовал, поступал в строгом соответствии с пророчеством Исаии, причем до малейших деталей. Главная задача этой программы — воскресение, но чтобы воскреснуть, надо умереть. В воскресении и суть всего христианства, ибо воскреснуть мог только Бог. Именно поэтому жесткая запрограммированность всех событий совершенно по иному высвечивает саму суть Христианства, где нет места жертвенности во имя искупления грехов человечества.
Иисус — человек восклицал: «Да минует Меня чаша сия» (Мат. 26, 39), а Христос в Иисусе смиренно произносит: «Впрочем не Моя, но Твоя да будет воля» (Лук. 22, 42).
На Голгофе никого из учеников нет, но есть женщины. Мережковский задается вопросом «не было ли среди этих Галилейских жен и Той Марии Неизвестной, кто «приготовила Тело Господне к погребению», умастив его миром на Вифаниевской вечере, — другой Марии, упоминаемой в Евангелии дважды: сначала при Погребении «там была Мария Магдалина и другая Мария, сидевшие против гроба (Мат. 27, 61) — и потом, при Воскресении «на рассвете первого дня недели пришла Магдалина и другая Мария посмотреть гроб» (Мат. 28, 1).
Все ученики бежали — «отреклись» от Него, верными Ему остались ученицы. Слабые жены сильнее мужей: вера Камня-Петра песком рассыпалась, а вера Марии — камень. Мужественность в любви казалась бессильной; сильною — женственность. Солнце мужской любви заходит в смерти; солнце женской — взойдет в Воскресении.
Только любящая знает, как умирает Возлюбленный, знает Иисуса умирающего, только Мария, Неизвестного — Неизвестная» [40].
Неизвестная для Мережковского Мария — это Мириам, уже известная нам, по предыдущему повествованию.
Все, что касается самой процедуры распятия, то она происходила в точном соответствии с пророчествами, до малейших деталей, что, как бы кощунственно это не звучало, напоминало спектакль по написанному давно сценарию. Так, может быть, и не было страдания на Кресте, ведь нигде не написано, что Иисус стонал, когда его прибивали к кресту. Вслушайтесь в то, что говорит Иисус в Своей Книге: «Пусть станет совершенно ясным: Я не страдал. Я хочу, чтобы Моя Книга полностью развеяла это, в высшей степени ошибочное заключение. Задумайтесь ненадолго.
Если Я умел
