могут стать для нас

действительно своими, воспринятыми нами и навек утвержденными в нас. Более

того, мы идем еще дальше и считаем вместе с Лессингом, что истины

откровения могут принести помощь человеческому роду только в том случае,

если они станут истинами разума. Мы убеждены также, что разума вполне

достаточно для выявления всех возможных заблуждений (в действительно

духовных предметах) и что методы суда над еретиками совершенно

необязательны в суждении о философских системах. Абсолютный дуализм добра и

зла, перенесенный в историю, согласно которому во всех явлениях и созданиях

человеческого духа господствует либо одно, либо другое начало и существуют

только две системы и две религии, абсолютно благая и абсолютно дурная,

мнение, что все началось с чистого и праведного, а дальнейшее развитие

(которое было ведь необходимо, чтобы полностью открыть отдельные стороны,

содержащиеся в первом единстве, а тем самым и само это единство) вело лишь

к испорченности и искажению,- все это воззрение служит, правда, в критике

мощным мечом Александра, способным повсюду без всяких усилий разрубить

гордиев узел, но вводит в историю весьма нелиберальную и ограничивающую

точку зрения. Существовало время, предшествовавшее упомянутому разделению,

существовали мировоззрение и религия хотя и противоположные абсолютной

религии, но возникшие из собственной основы, а не из искажения первой. В

историческом понимании святилище столь же изначально, как христианство, и

хотя служит только основой и базисом высшего, но не выведено из чего-либо

другого.

Эти размышления возвращают нас к нашей исходной точке. Система,

противоречащая самым священным чувствам, душе и нравственному сознанию, не

может — по крайней мере в этом ее аспекте — называться системой разума, ее

можно назвать только системой неразумия. Напротив, система, в которой разум

действительно познавал бы самого себя, должна сочетать все требования духа

и сердца, самого возвышенного нравственного чувства и самого строгого

разума. Полемика против разума и науки допускает, правда, известную

благородную склонность к общим местам, которая обходит точные понятия,

вследствие чего мы с большей легкостью догадываемся о скрытых в ней

намерениях, нежели об ее определенном смысле. Однако мы опасаемся, что,

даже постигнув его, мы не нашли бы в нем ничего заслуживающего внимания.

Ибо, как мы ни чтим разум, мы тем не менее не верим, например, в то, что с

помощью чистого разума можно стать добродетельным, героем или вообще

великим человеком; не верим даже в то, что — повторяя известное утверждение

— человеческий род продолжается благодаря разуму. Только в личности есть

жизнь; и всякая личность покоится на темной основе, которая, следовательно,

должна быть и основой познания. Однако только разум формирует и возвышает

до акта то, что скрыто в этой основе и содержится в ней лишь potentialiter.

Это может произойти только посредством разделения, следовательно,

посредством науки и диалектики, которые, как мы убеждены, одни лишь

утвердят и навсегда упрочат в сознании систему, появлявшуюся чаще, чем мы

думаем, но постоянно исчезавшую, носившуюся перед взором всех, но никем еще

полностью не охваченную. Подобно тому как в обыденной жизни мы по существу

доверяем лишь сильному рассудку и меньше всего верим в чуткость тех, кто

постоянно выставляет свои чувства напоказ, так и там, где речь идет об

истине и познании, самость, достигшая только чувства, не способна вызвать

наше доверие. Чувство прекрасно, пока оно остается в основе, но не тогда,

когда оно становится явным, хочет стать сущностью и властвовать над всем.

Если, как прекрасно заметил Франц Баадер, влечение к познанию в

значительной степени допускает аналогию с влечением к воспроизведению, то и

в познании есть нечто подобное пристойности и стыдливости, но вместе с тем

также непристойность и бесстыдство, своего рода похотливое вожделение,

которое бросается на все без серьезности и любви, без желания созидать и

творить. Связь нашей личности есть дух, и если только действенное

соединение обоих начал может стать созидающим и порождающим, то действенным

началом каждого порождающего и творящего искусства или науки является

вдохновение в собственном смысле слова. Каждое вдохновение выражается

определенным образом; существует и такое вдохновение, которое находит свое

выражение во влечении к искусству диалектики, подлинно научное вдохновение.

Поэтому существует и диалектическая философия, определенная как наука, т.

е. отделенная от поэзии и религии и являющая собой нечто полностью для себя

пребывающее, отнюдь не тождественное всему подряд, как утверждают авторы

столь многих работ, в которых делается попытка перемешать все, что можно.

Говорят, будто рефлексия враждебна идее; но ведь высший триумф истины

состоит именно в том, что она все-таки победоносно выступает из крайнего

разделения и обособления. Разум в человеке есть то, что, по представлениям

мистиков, есть primum passivum в Боге, или первоначальная мудрость, в

которой все вещи суть вместе и все-таки обособленно, где они едины и каждая

все-таки свободна в своем своеобразии. Разум не есть деятельность, подобно

духу, не есть абсолютное тождество обоих принципов познания, он —

неразличенность, мера и как бы всеобщая обитель истины, покойная область,

куда принимается изначальная мудрость, в соответствии с которой, взирая на

нее как на первообраз, должен созидать ум (Verstand). Название философии

происходит, с одной стороны, от любви как всеобщего одухотворяющего начала,

с другой — от этой изначальной мудрости, которая есть ее подлинная цель.

Если лишить философию диалектического принципа, т. е. обособляющего, но

именно поэтому органически упорядочивающего и созидающего ума вместе с

первообразом, на который он ориентируется, и она не будет больше содержать

в самой себе ни меры, ни порядка, то ей действительно не останется ничего

другого, как искать опору в истории и руководствоваться традицией (на

которую мы в аналогичном случае уже раньше указывали), видя в ней источник

и руководящую нить. Тогда настанет время, когда и для философии начнут

искать норму и основу в истории, подобно тому как некогда у нас пытались

создать поэзию на основе изучения поэтических произведений всех народов. Мы

питаем величайшее почтение к глубокомыслию исторических исследований и, как

полагаем, достаточно показали, что отнюдь не разделяем едва ли не всеобщее

мнение, будто человек лишь постепенно поднимался от животного инстинкта к

разуму. И тем не менее мы думаем, что истина нам ближе и что решение всех

проблем, возникших в наше время, следует искать сначала у нас самих, на

нашей собственной почве, прежде чем обращаться к столь отдаленным

источникам. Время чисто исторической веры прошло с тех пор, как дана

возможность непосредственного познания. В нашем распоряжении откровение

более древнее, чем все писаные откровения,- это природа. В ней содержатся

прообразы, не истолкованные еще ни одним человеком, тогда как прообразы

писаного откровения давно уже обрели свое воплощение и истолкование. Если

бы открылось понимание этого неписаного откровения, то единственно истинная

система религии и науки предстала бы не в убогом наряде, составленном из

нескольких обрывков философских и критических понятий, а в полном сиянии

истины и природы. Теперь не время вновь пробуждать старые противоречия;

задача состоит в том, чтобы искать то, что лежит вне и выше всякого

противоречия и возвышается над ним.

За данной работой последует ряд других, в которых постепенно будет изложено

целое идеальной части философии.