во времени, ибо умопостигаемое вообще

вне времени. Поскольку в творении есть высшая связь и ничто не выступает

так раздельно и последовательно друг за другом, как мы вынуждены это

изображать, но в раннем действует уже и более позднее и все происходит

одновременно в одном магическом акте, то человек, который является здесь

решительно и определенно, принял в первом творении определенный образ и

рождается в качестве такого, какой он есть от века,- посредством этого

деяния определяется даже характер и структура его телесности. С давних пор

предполагаемая случайность человеческих поступков в их отношении к заранее

предначертанному в божественном разуме единству мироздания была величайшей

трудностью в учении о свободе. Отсюда, поскольку отречься от божественного

предвидения и от божественного провидения было невозможно, и вера в

предопределение. Создатели этого учения ощущали, что поступки людей должны

быть определены от века, но искали они это определение не в вечном,

одновременном с сотворением деянии, составляющем саму сущность человека, а

в абсолютном, т. е. совершенно необоснованном, решении Бога, которое

предопределяет одного к гибели, другого — к блаженству, и тем самым

уничтожили корень свободы. Мы также утверждаем предопределение, но в

совершенно ином смысле, а именно следующим образом: человек действует здесь

так, как он действовал от века и уже в начале творения. Его действование не

становится, так же как и он не становится в качестве нравственного

существа, но по своей природе есть вечно. Тем самым отпадает и тот

мучительный вопрос, который так часто приходится слышать: почему именно

этот человек определен быть злым и подлым, а тот, другой — благочестивым и

справедливым в своих действиях? Ибо данный вопрос основан на предположении,

что человек не был уже от начала действованием и деянием и что он в

качестве духовного существа обладает бытием до своей воли и независимо от

нее, а это, как мы показали, невозможно.

Как некогда в творении, посредством реакции основы на откровение,

повсеместно было возбуждено зло, человек от века утвердил себя в

особенности и себялюбии и все рождающиеся рождаются с присущим им темным

началом зла, хотя своего самосознания это зло достигает лишь с появлением

противоположности. Только из этого темного начала может быть при теперешнем

состоянии человека образовано посредством божественного преображения добро

в качестве света. Изначальное зло в человеке, отрицать которое может только

тот, кто лишь поверхностно изучил человека в себе и в других, будучи

совершенно независимо от свободы в своем отношении к нашей эмпирической

жизни, тем не менее есть по своему происхождению собственное деяние

человека и только поэтому — первородный грех, что нельзя сказать о том,

также несомненном беспорядке сил, распространившемся, как зараза, после

наступившего распада. Ибо не страсти сами по себе суть зло, и бороться нам

приходится не только с плотью и кровью, а со злом внутри и вне нас, которое

есть дух. Поэтому радикальным злом может называться только совершенное

посредством собственного деяния, но присущее от рождения зло; интересно,

что Кант, не возвысившийся в теории до трансцендентального, определяющего

все человеческое бытие деяния, посредством простого пристального наблюдения

феноменов нравственного суждения пришел в своих позднейших исследованиях к

признанию, как он выражается, субъективной, предшествующей всем чувственным

действиям основы человеческих поступков, которая сама ведь должна быть

актом свободы; тогда как Фихте, постигший в умозрении понятие подобного

деяния, в своем учении о нравственности вновь подчинился господствующему

филантропизму и объяснял предшествующее всякому эмпирическому действованию

зло лишь косностью человеческой природы.

Против приведенного здесь воззрения может быть высказано лишь одно

возражение, а именно что оно полностью устраняет, во всяком случае в этой

жизни, всякое обращение человека от зла к добру и наоборот. Однако пусть

даже человеческая или божественная помощь (в помощи человек всегда

нуждается) предназначает обращение человека к добру, но ведь уже одно то,

что он допускает такое воздействие доброго духа, не закрывает полностью

доступ к себе, также заключено в том изначальном деянии, посредством

которого он есть такой, а не другой. Поэтому в человеке, в котором еще не

произошло такое преображение, но и не вполне угасло доброе начало,

внутренний голос его собственной, лучшей, чем он есть теперь, сущности не

перестает призывать к перерождению; и только истинное и решительное

обращение дает ему внутреннее умиротворение, и он ощущает себя примиренным

со своим духом-хранителем, словно только теперь обрела свое удовлетворение

изначальная идея. В самом строгом смысле верно, что, каков бы ни был

человек, действует не он сам, но добрый или злой дух в нем; и тем не менее

это ни в коей мере не умаляет его свободу. Ибо именно это попустительство

действия в себе доброго или злого начала есть следствие умопостигаемого

деяния, которое определило его сущность и жизнь.

Таким образом, после того как мы выяснили начало и возникновение зла до его

становления действительным в отдельном человеке, нам остается, по-видимому,

только описать его явление в человеке.

Общая возможность зла состоит, как было показано, в том, что человек вместо

того, чтобы сделать свою самость базисом, органом, способен стремиться

возвысить ее до господствующей всемогущей воли, духовное же в себе,

напротив, сделать средством. Если в человеке темное начало самости и

своеволия полностью пронизано светом и едино с ним, то Бог как вечная

любовь или как действительно существующий есть в нем связь сил. Если же оба

начала находятся в разладе, то место, где должен был бы быть Бог, занимает

другой дух, а именно обратная сторона Бога, возбужденная к актуализации

посредством откровения Бога сущность, которая никогда не может перейти из

потенции к акту, которая никогда не есть, но всегда хочет быть и поэтому,

наподобие материи у древних, может быть постигнута (актуализирована) как

действительная не совершенным разумом, а только ложным воображением (l o g

i s m o z n o u o z длительно созерцать сияние божественного и истины,

всегда обращается на не-сущее. Таким образом, начало греха состоит в том,

что человек переходит из подлинного бытия к небытию, от истины к лжи, из

света в тьму, чтобы самому стать творящей основой и посредством

содержащейся в нем мощи центра господствовать над всеми вещами. Ибо даже у

того, кто удалился из центра, все еще остается чувство, что он был всеми

вещами, был в Боге и с Богом; поэтому он вновь стремится к этому, но для

себя, а не там, где он мог быть таковым, а именно в Боге. Отсюда возникает

голод себялюбия, которое в той мере, в какой оно отрекается от целого и от

единства, становится все более скудным и жалким, но именно поэтому все

более алчным, голодным, ядовитым. Пожирающее и всегда уничтожающее само

себя противоречие, присущее злу, заключается в том, что, именно уничтожая

связь тварности, оно стремится стать тварным и, желая в своем высокомерии

стать всем, впадает в небытие. Надо сказать, что явный грех в отличие от

простой слабости и неспособности вызывает не сожаление, а страх, ужас,

чувство, которое может быть объяснено лишь тем, что грех стремится

сокрушить слово, посягнуть на основу творения и профанировать мистерию.

Однако и это должно было стать явным, так как лишь в противоположность

греху открывается глубочайшая связь в зависимости вещей, а также сущность

Бога, которая есть как бы до всякого существования (еще не смягчена им) и

поэтому страшна. Ибо Бог сам объемлет в твари это начало, облекая его

любовью, и превращает его в основу и как бы в носителя существ. Актуальным

оно становится для того и против того, кто возбуждает его, злоупотребляя

превращенным в самобытие своеволием. Ибо поскольку Бог ведь не может быть

поколеблен или — тем более — снят в своем существовании, то в соответствии

с необходимым соотношением, существующим между Богом и его основой, именно

та светящаяся в глубине тьмы в каждом человеке искра жизни возгорается в

грешнике пожирающим его пламенем, подобно тому как в живом организме

оторвавшийся от целого член или система ощущают даже само единство и

дыхание, которым они себя противопоставляют, как огонь (жар), и сгорают от

внутреннего жара.

Мы видели, как вследствие ложного воображения и познания, направленного на

не-сущее, дух человека открывается духу лжи и лицемерия и как, зачарованный

им, он вскоре теряет первоначальную свободу. Из этого следует, что,

напротив, истинное добро может быть вызвано только божественной магией, а

именно непосредственным присутствием сущего в сознании и познании.

Произвольное добро столь же невозможно, как и произвольное зло. Истинная

свобода есть в согласии со святой необходимостью, которую мы ощущаем в

сущностном познании, ибо дух и сердце, подчиняющиеся только своему

собственному закону, добровольно утверждают то, что необходимо. Если зло

состоит в разладе обоих начал, то добро может состоять лишь в

совершеннейшем их согласии, и соединяющая их связь должна быть божественной

связью, поскольку они едины не обусловленным, а совершенным и безусловным

способом. Поэтому отношение обоих начал нельзя представлять как

самопроизвольную или возникшую из самоопределения нравственность. Последнее

понятие заставило бы предположить, что они не едины сами по себе; но как же

они могут стать едиными, если они не таковы? К тому же это понятие

возвращает нас к нелепой системе равновесия произвола. Отношение обоих

начал есть отношение связанности темного начала (самости) со светом. Да

будет нам дозволено назвать это религиозностью в соответствии с изначальным

значением этого слова. Под религиозностью мы понимаем не то, что именует

этим словом болезненная эпоха,- праздные размышления, ханжеское

предчувствие или желание чувствовать божественную близость. Ибо Бог есть в

нас ясное познание или сам духовный свет, в котором только и становится

ясным все остальное, и уж никак нельзя предположить, что он может быть сам

неясным; и тому, в ком это познание есть, оно воистину не позволяет быть

праздным или бездеятельным. Там, где оно есть, оно — нечто значительно

более субстанциальное, чем полагают наши философы чувства. Мы понимаем

религиозность в изначальном практическом значении этого слова. Она есть

совестливость, или побуждение действовать согласно своему знанию и не

противоречить в своих действиях свету познания. Человека, для которого

невозможность действовать иначе определяется не человеческими, физическими

или психологическими, а божественными причинами, называют религиозным,

совестливым в высшем смысле этого слова. Совестливым нельзя назвать того,

кто перед тем, как принять в определенном случае решение, должен, чтобы

поступить правильно, вспомнить сначала о велении долга, дабы поступить так,

как требует от него долг. Уже по самому значению слова религиозность не

допускает выбора между противоположными решениями, не допускает

aequilibrium arbitrii (чумы всякой морали), а требует высшей уверенности в

том, что правильно, исключающей какой бы то ни было выбор. Совестливость не

обязательно и не всегда являет себя как энтузиазм или необычайное

воспарение над самим собой, какой ее хотел бы видеть, после того как

подавлена спесь самопроизвольной нравственности, дух другого, наихудшего

высокомерия. Совестливость может являть себя совершенно формально в строгом

выполнении долга — тогда ей бывает свойственна даже известная суровость и

строгость, как, например, душе Марка Катона, которому древний писатель

приписывает внутреннюю, едва ли не божественную необходимость в действиях,

говоря, что Катон был наиболее близок добродетели, ибо он всегда поступал

справедливо не потому, что стремился к этому (из желания следовать велению

долга), а потому, что иначе поступить не мог. Подобная строгость

нравственных убеждений, как и строгость жизни в природе,- тот росток, из

которого только и возникает цветок истинной грации и божественности; что

касается якобы более благородной моральности, сторонники которой считают

себя вправе подвергнуть это презрению, то она подобна пустоцвету, не

приносящему плодов. Высшее именно потому, что оно